О свидетелях
На днях кто-то вспомнил стихи Натальи Горбаневской. Мол, они точно передают те чувства, которые сейчас должны испытывать все мы (если можно испытывать чувства из чувства долга).
Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,
это я, это я, и вине моей нет искупленья,
будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,
дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья.
И, прикована вечной незримою цепью к нему,
я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому,
в закопчённом углу, где темно, и пьяно́, и убого,
где живёт мой народ без вины и без Господа Бога.
Наталья Горбаневская не въезжала на танке в Прагу в 1968 (напротив, она была в числе тех семерых, кто вышли тогда с протестом на Красную площадь), а спасти Варшаву в 1944 не могла по возрасту, будучи восьмилетней девочкой.
Поэтому её слова «это я, это я, и вине моей нет искупленья», — это эмоции, горячее чувство, типа «кипит наш разум возмущённый».
Её проклятия родному дому несправедливы. Наш дом не состоял только из КГБ и Политбюро ЦК КПСС. В 1973-м, когда она это написала, в нашем доме работали Таганка и Современник, Тарковский снимал «Зеркало», служил о.Александр Мень, Высоцкий пел:
Купола в России кроют чистым золотом —
Чтобы чаще Господь замечал.
Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною —
Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.
Нет смысла спорить с покойной поэтессой. Но, кажется, стоит обратиться к тем, кто её стихи цитирует сегодня, в 2022-м, как урок, наказ и программу.
Давайте почитаем Слуцкого (фронтовик, начал в июне 1941 рядовым, закончил гвардии майором, тяжёлое ранение, ордена, медали; сотни стихотворений написаны в стол и опубликованы посмертно в годы Перестройки; уроженец города Славянск Харьковской губернии). Вот его послевоенное стихотворение.
Отягощенный родственными чувствами,
Я к тёте шел,
чтоб дядю повидать,
Двоюродных сестёр к груди прижать,
Что музыкой и прочими искусствами,
Случалось,
были так увлечены!
Я не нашел ни тёти и ни дяди,
Не повидал двоюродных сестёр,
Но помню,
твёрдо помню
до сих пор,
Как их соседи,
в землю глядя,
Мне тихо говорили: «Сожжены…»
Все сожжено: пороки с добродетелями
И дети с престарелыми родителями.
А я стою пред тихими свидетелями
И тихо повторяю:
«Сожжены…»
У вас не возник вопрос, почему соседи глядят в землю? Почему они опустили глаза?
Черновики, варианты… По каким критериям душеприказчик поэта Ю.Болдырев выбирал для публикации «правильный вариант»? Этот, который вы сейчас прочли, — хоть он всюду печатается — не лучший. Зачем бы поэту трижды повторять «тихо… тихими… тихо…»? Есть же и другие слова.
Друзьям я читал предпоследнюю строчку так: «А я стою пред этими… свидетелями». После слова «этими», я делал крошечную паузу — как бы подыскивая точное слово. Потому что — так случилось — я видел черновики Слуцкого.
А я стою пред этими предателями
И тихо повторяю:
«Сожжены…»
А я стою пред этими карателями
И тихо повторяю:
«Сожжены…»
Да, братья и сёстры, ничего не поделаешь; там, куда вернулся Слуцкий после войны, оккупантов уже не было, но местные жители (всякие разные) остались.
Слуцкий — самый жёсткий поэт. Даже среди прошедших Великую Отечественную, самый жёсткий.
Иосиф Бродский сказал о нём: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Его интонация — жёсткая, трагичная и бесстрастная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, как и в чём он выжил».
Выживший? Нет, воевавший, раненый и победивший. Спокойно? Нет, это лишь внешнее спокойствие. Внутри пылает огонь. Не печки — печей.
За время оккупации было уничтожено полтора миллиона украинских евреев. Это значит, исполнителей были многие тысячи, а «свидетелей» многие миллионы. Они не знали? Знали. Кто-нибудь слышал об их покаянии типа «это я, это я, и вине моей нет искупленья»?
О чём стихи Слуцкого? Кто там главный герой? Что поэт помнит? Сожжённую родню? — да, конечно; но его рассказ не о тёте и дяде.
Прямо написано: «помню, твёрдо помню до сих пор, как их соседи, в землю глядя…»
Вот что он запомнил (и через 7 лет, в 1952-м, записал): соседей, их пустые лица, прячущиеся глаза. Так горожане у Шварца опускают глаза перед Ланселотом, победителем Дракона.
И знаете, что… ведь у этих свидетелей в хатах, в квартирах остались хорошие вещи — ложки-вилки сожжённых соседей, штаны, самовар, утюг. Штаны и платья износились, но серебряным вилкам и подсвечникам сносу нет, они и сейчас у кого-то на столе; не пропадать же добру.
…Слуцкий сидит над листом, правит в черновике карателей на предателей, а потом бормочет сам себе: «Тихо, Боря, тихо, не надо кричать» — и «эти» превращаются в свидетелей.
И сейчас таких свидетелей кругом полным-полно. По обе стороны.