Досада и стыд
Я хорошо помню предыдущую президентскую кампанию 2018, потому что была пресс-секретарем штаба альтернативного и, как я тогда думала, единственного живого кандидата. Остальные «зарегистрированные» были старые и/или трусливые мужчины, которым нечего было сказать людям, зато дохрена было что терять.
До сих пор я не стыжусь, как я работала. И сомневаюсь, что кто-то из нашей команды мог бы сказать, что работал спустя рукава, не разделял общие ценности, не хотел помочь людям и не думал, что наша работа — единственный шанс сказать по телевизору, радио и в газетах, что в нашей стране не так.
И как мне думается, единственный из штаба Собчак, кому может быть стыдно, — это собственно Ксения. Возможно, также узкий круг людей, кто был посвящен в ее истинные планы, если таковые были.
Хотя вру, конечно, стыдно было. Даже в процессе самой гонки я не раз заливалась краской, когда слышала вопросы о честности или о стиле ведения проекта от людей, которых я бесконечно уважаю. И хоть я придумала все ответы на вопросы, внутренней устойчивости в них не было. И дело даже не в каком-то особенном неэтичном поведении кандидата (нашли, блин, чем удивить, думала я). Но там, где речь шла о Навальном и позиции его штаба, было ужасно много тревоги, потому что Алексей, как в высшей степени принципиальный человек, не поддержал работу штаба Собчак и саму Ксению. Да и со мной, когда я написала ему, отказался говорить.
Принципиальности вообще очень помогает злость. Я тоже была зла на весь мир, а уж тем более на слова, которые я слышала отовсюду: «Ты просто не понимаешь».
Я подумала так: «Окей, видимо, я понимаю что-то своё. А мой оппонент — своё. И если мы не можем обменяться аргументами, значит каждый продолжает делать то, в чем он уверен».
Сегодня я больше понимаю точку зрения Оксаны Баулиной, Алексея Навального, и еще, еще, еще моих друзей и оппонентов. И как горько, что нет их, что разорвались судьбы, что вообще всё пришло в эту точку, а не туда, куда я смотрела. Сегодня мои прежние сомнения о честности намерений, о том, что является истинной целью кампании, куда все это приведет и будет ли из нашей работы толк, получили свои ответы.
Я помню, что вообще толк из этой работы был. Мой личный, по крайней мере. Помню собственные действия и действия нашей команды. Вспоминаются разговоры с людьми, тексты, файлы, звонки. Остались в памяти огромный красивый и страшный трип по городам-миллионникам России, мои умозаключения и переживания, ссоры и дружбы.
Но вообще-то я работала не на себя.
Я работала на идею услышанности гуманистической либеральной точки зрения.
А еще я работала на Собчак.
Что осталось сейчас?
Прежде всего досада и стыд.
Я больше не смотрю на свои воспоминания о кампании-2018 как свидетель. Раньше мне казалось это «драматической историей последних президентских выборов мирного времени путинской России» (5 прилагательных, 4 существительных между прочим).
Дело еще и в том, что я была уверена, что, например, ссора между Навальным и Собчак — это столкновение оппозиционных тактик, что, конечно, адски неуместно в самый разгар, когда стоит объединяться, но вот такие горячие люди в нашей Россиюшке имеются, поэтому у нас ничего и не получается. Дескать, чего вы там сходите с ума? Какая разница? Навальный, Собчак — давайте всех попробуем. Мы все заодно же!
Пусть хоть один пройдет, а дальше глядишь, еще что-то сделаем.
Я ужасно бесилась от идеи бойкота. Никак невозможно посчитать бойкот, к которому призывал Навальный (страна приросла территориями к выборам — рисуй цифры сколько хочешь). До сих пор я не считаю бойкот близким мне методом.
И сердилась, что Навальный не призвал сторонников голосовать за Ксению — ведь якобы именно поэтому за единственного кандидата, похожего на человека, а не кусок говна, проголосовало чуть меньше 1,5 миллионов россиян! И всё??
А вот сейчас мне совсем не думается, что это был махыч между двумя оппозиционными тактиками в псевдо демократическом номенклатурном режиме. Ведь из номенклатуры нельзя выйти, она наследуется и сохраняется, вплоть до места на кладбище, — поэтому, сегодня кажется мне, между Собчак и Навальным была не ссора, а борьба. И сегодня я подозреваю, что не было там желания объединяться, а, скорее, напротив, было много намеренных провокацией. И я точно знаю, что не находилась на месте добра и помогала не тому, во что я верю.
Расплатой за это сегодня я вижу собственную трусость. Мне страшно писать, мне страшно говорить, мне страшно встречаться, мне страшно делиться своими мыслями и даже смотреть видео, где люди идут на могилу Алексея, мне страшно. В какой-то момент, когда я стала побольше ходить и читать, под постом подруги я прямо написала: “пожалуйста, закрой это видео, там же опознаваемые люди с ребенком!”. А прочитать ее ответ я смогла только на следующий день, потому что мучилась от своей трусости и что теперь я сама как роскомпозор или служба социальной опеки эрэф.
Давеча воспоминания на фб просматривала, а там фотка моя с какого-то митинга, и в руках плакат: “Я не боюсь”. Так мне одного только взгляда хватило, чтоб словить дичайшую тахикардию, помутнение в глазах и тремор всех конечностей. Я иногда вообще не понимаю, как это я так по улицам свободно ходила, орала там что-то, чувствовала себя смелой.
От трусости стыдно. Особенно, когда я вижу мам Алексея и Юли Навальных. От собственного одиночества тоже стыдно. От того, что я очень хочу написать этот текст, и сказать: “Пацаны, я за выборы. Айда 17-го в 12 дня на участки! Ну хоть посмотрим в глаза своим, друг другу”. А потом думаю, куда я примазываюсь? К каким своим? Кто будет меня читать или слушать, если мне самой противно от себя? Как можно верить, если я так часто увлекалась и несло меня не туда? И что я сама и “эффективность”, как будто бы понятия из разных сущностей.
Еще отдельно хочется отметить стыд за предательство собственных идей — в глубокой тоске я молчу, хотя убеждена, что надо говорить, надо встречаться, надо делать, надо не опускать руки, надо, надо… А откуда я знаю, что надо? С чего я решила, что это работает? Пока и до сих пор я — долбанный minority opinion. Ни разу ни один кандидат, за которого я отдала свой голос, не выиграл. И с одной стороны, меня это наполняет чувством собственной значимости и гордости за себя и свою малочисленную группу, а с другой, когда я вспоминаю, что демократия и демократическое устройство, каким я себе его понимала, больше не работают, — становится как-то страшновато просто за собственную жизнь. И от этого тоже противно: а куда сгинули все разговоры о бессмертии человеческой души?
Те, кому в стократ хуже, лучше, чище и деятельнее меня. Те, кто остался в России, кому по-настоящему угрожает опасность, и те, кто сидит в тюрьмах, пишут и говорят, зовут и размышляют вслух. Они чувствуют себя искренними гражданами. А я, признаться, чувство это очень уважаю и так называю: “чувство себя гражданином”. Это когда тебе не все равно на свою страну, на своих соседей, тебе хочется жить в мире с ними и знать, что вы — коммьюнити. Когда деятельно, весело, есть споры, чувства, есть чувство принадлежности и сопричастности к той жизни, которая идет вокруг тебя. Когда знаешь про закон и устройство государства, когда требуешь от государства отчитываться за налоги и решения, когда ведешь с государством разговор и участвуешь в принятии новых законов или пересмотре старых. Когда знаешь свои права и умеешь их отстаивать: “А что такого?!”
Мой внутренний гражданин сейчас съёжился, уменьшился. Я утеряла права с войной, с переездом, я утеряла право на вопрос “А что такого?!”, я утеряла наглость горожанина, я запуталась в новых законах двух государств и никакой уверенности больше не имею, чтоб встать где-то и заявить (неважно что). Порой я чувствую себя человеком, которому Прометей подарил огонь, забыв уточнить, что он украден из кузницы Гефеста прямиком, блин, с Олимпа. Ну а спустя два дня боги обрушили на меня и мою семью весь свой гнев нипочему и нипохрену. И как будто бы всё, что сейчас надо — это постараться тихо пережить, пока там, наверху, боги успокоятся. Выяснять с ними отношения, или тем паче взывать к справедливости, — кажется опасным.
Пользуясь этим образом, я все же внутренне отмечаю, что уголёк тем не менее пока при мне, — вон светит в дальнем углу пещеры. В 12 часов дня в воскресенье я пойду на свой избирательный участок. Я даже не забыла открепиться на госулухах. Молча, как обычно теперь, пойду. Без плакатов и лозунгов — я же не хочу, чтоб у меня сердце из горла выпрыгнуло. Я пойду себе со своим затертым красным паспортом и посмотрю, и проголосую за любого, кроме. Вдруг там будут? Свои?