Дорогой Адамыч, люблю, скучаю
Сегодня Адамычу бы исполнилось 93. Знаете, я ведь все время с ним мысленно разговариваю, доспоривая недоспоренное, рассказывая важное, ругаясь и доказывая ему недоказанное. И возвращаюсь в определенные моменты в очень обыденных разговорах с Ковалевым. Нисколько не претендуя на биографическую справку или аналитическую статью. Это мой личный форшмак имени Ковалева. А он очень любил селедку.
Это был 2014 год, после Крыма многие представители российской творческой интеллигенции выразили поддержку Путину в связи с аннексией. Адамыч, возмущенно:
-Ну слушайте, и в более страшные времена находились люди, не боявшиеся открыто возражать действиям власти. Их что, палками бить будут, если они не подпишут? Потом ведь поздно будет.
В некоторой степени, это «поздно» уже настало. Ровно так, как говорил Ковалев.
Надо сказать, сам он подписывал и возражал. Например, в 1966 году организовал письмо в поддержку Даниэля и Синявского.
В середине 1950-х, когда громили генетику, Ковалев на факультетском собрании заявил, что они – биологи, и должны знать теорию, которая сейчас подвергается такой критике.
«Может, вам, помимо научного атеизма, еще и Библию читать?»- ехидно осведомляется преподаватель вышеупомянутой дисциплины.
– Неплохо бы, – соглашается Ковалев.
Вторая половина 1970-х. Ковалев в лагере «Пермь-36». Весной разлив реки Боярки, грозит затопить лагерь. Заключенных вывозят на какую-то возвышенность, ибо в соседних лагерях картина аналогичная. Поставили палатки, обнесли колючей проволокой, но вокруг – живая природа. А он биолог…
«И тогда я впервые увидел брачный танец журавлей», – рассказывает Ковалев. Ради этого стоило сесть на семь лет? – спрашиваю я.
-Ничего не понимаете, – сердится Адамыч. – Если есть убеждения, будь готов за них отсидеть, как приличный человек.
Еще одна история про научный подход Адамыча к жизни. После лагеря (это середина 1980-х) он жил в ссылке в Твери и работал пожарником в театре. А режиссер с ним подружился. И однажды позвал его на прогон какой-то пьесы о войне 1812 года. Ковалев посмотрел. И говорит режиссеру: слушайте, ну у вас все дамы декольтированы на сцене, где крестики?
Он был абсолютно жаден и любопытен до нового в жизни. Страшно ссорился с компьютером, когда что-то не выходило. В последние годы начинал плохо себя чувствовать, заскучав. Расцветал от искреннего внимания, последнее, впрочем, взаимно.
Однажды мы ждали Ковалева с женой Люсей на пиво, и вдруг позвонила невестка и попросила разрешения прислать к нам с ночевкой шестнадцатилетнюю на тот момент внучку – родители уезжают, а ей назавтра в школу. Ребенок от меня очень много слышал о Ковалеве, и ей было любопытно его увидеть. А тот начал рассказывать. Да так, что я сама очнулась в половине третьего ночи. Осторожно отправила старшекласснице смс-напоминание о времени, добавив: у тебя есть полное право пойти спать.
-Мне интересно, я посижу, – последовал ответ.
А уж, когда Ковалев поцеловал ей ручку на прощание (полагаю, такое произошло впервые в ее жизни), дитя прямо вспискнуло от восторга.
Во время съемок нашего сериала о диссидентском движении, он обычно смотрел материал одним из первых, до выхода на экран. Иногда просил уточнить что-то. Помню очень яркий момент, когда он рассказывал нам свой лагерный сон. И мы, вместе с режиссером Кириллом Сахарновым и сыном Адамыча, Иваном Ковалевым, решили к его рассказу сделать фото и видеоряд. Дело дошло до звонка в центр Картера с просьбой прислать мне фото Розалин Картер периода конца 1970-х, обязательно в кресле – она фигурировала во сне Ковалева именно так. И выражение лица Адамыча, когда он это смотрел. И мелкие придирки – вот тут не так было…
Мы с ним встречаемся с только избранным Президентом Польши Анджеем Дудой. Тот вежливо улыбается, а Ковалев говорит ему: пан Президент, простите меня за мою страну… И у лощеного пана Дуды в лице проскакивает абсолютно человеческое.
Ковалев был страстный охотник, и это было предметом адского спора после того, как ему поставили писмейкер под ключицу. От стрельбы происходит отдача. И мы все очень этого боялись. Адамыч гневался и заявлял, что это его личное дело – стрелять или не стрелять. А когда мы – его сын Иван, и я – заявили, что не будем его возить туда, где он собирается стрелять, он страшно возмутился тем, что мы нарушаем его право сознательного выбора.
В начале 90-х они с Александром Лавутом поехали в Нью-Йорк. И их пригласили посетить тюрьму. Бывшие лагерники первым делом попросили посмотреть меню узников.
– А почему у вас маргарин, а не масло? Начальник тюремного «пищеблока», в ужасе: масло? Холестерин? Да они у меня бунт поднимут.
Однажды Ковалев позвал нас с мужем на уху. Я позвонила накануне, уточнить время, и услышала, что у него плохо с сердцем, и он в больнице. Наутро звоню, узнать о самочувствии. Ковалев: да я уже дома, не вздумайте отлынивать.
Год, наверное, 2016 – я в Вашингтоне, пишу ему длинный гекзаметр на день рождения. Звонит: вы знаете, очень хорошие стихи. Не потому, что мне написаны… Хотя, это главное их достоинство.
Однажды заезжаю к нему внезапно, в середине дня.
-Сейчас я буду вас кормить, – говорит Ковалев.
-Сергей Адамович, я на диете.
-Что за диета?
-Сегодня 1200 калорий в день…
-С ума сошли, это карцерная норма….
Это все такая мешанина, это все очень личное, ибо – дорогой Адамыч, в горние выси – люблю, скучаю.
