«Что далось тяжелее ДЦП или ЛГБТ?»
Когда я первый раз попыталась сказать маме, что люблю Лену (речь идёт о журналистке Елене Костюченко — прим. «Эхо»), было так.
Я сказала: «Я люблю…»
Мама сказала: «Ой, снегирь!»
— Где снегирь? Какой снегирь?
— За окном! У нас! Очень большой снегирь!
Я думала, будет сложно. Мама готовила почву заранее: «Если окажется, что ты такая… или Антон такой… я выйду в окно». (Это она нашла у брата в вещах футболку с розочками)
«Ты должна пообещать мне, что никогда не будешь спать с женщинами, пока я жива» (Это она увидела, что мы с подружкой лежим и болтаем в одной постели)
Я сходила с ума. Думала, что она больше никогда не заговорит со мной и перестанет любить. И вдруг тут же думала, что она обрадуется моему счастью и все будет хорошо. Боялась, что она и правда выйдет в окно. Боялась. Боялась. Боялась. Боялась.
Но сложно не было. Потому что я была влюблена. Я видела свет розовым, почти не спала, перестала себя ненавидеть за инвалидность и вообще не могла врать. Странные симптомы, как от высокой температуры.
Когда я сказала маме об этом второй раз, я договорила фразу до конца.
Мама согнулась пополам, зажала уши руками и просила: «Молчи, молчи, молчи».
Она плакала.
Я протянула руку, чтобы погладить ее по плечу. Подержала руку в воздухе. Убрала руку.
Я готовилась сказать ей, что я люблю ее, что я не изменилась, что у меня будут дети, что на входе в церковь меня не испепеляет священный огонь, ну и что еще там говорят в таких случаях. Я готовилась отвечать на вопросы. Готовилась защищаться. Готовилась слушать.
Ничего такого не было. Мама спросила: «Зачем ты мне это сказала?» Я ответила: «Потому что все серьезно. У нас будет семья. И ты моя семья. Поэтому».
Мама ничего не ответила. Доплакала и заговорила о другом.
Папе я ничего не сказала. Мы с ним не виделись, а мне казалось, что такие вещи надо говорить не по телефону и не через маму. Я думала: растает снег, я смогу поехать и дойти до дома (и, что немаловажно, смогу из этого же дома убежать, если что), вот и поговорим. Я думала, время еще есть. Мама сказала: «Папа тебя убьет». Думала меня напугать. И ей удалось.
Я не увиделась больше с папой. И с мамой. Потому что дальше началась война, и Лена уехала на войну военным корреспондентом. Я сидела в Москве, по большей части на полу, и молилась, чтобы она вернулась живой. Потом я купила билет и очень быстро уехала из страны. Хотела до этого приехать к родителям, но мама сказала: «Мы на эти выходные в отъезде» — впервые в моей жизни. Я была разбалована в этом смысле. Прежде на все предложения приехать, мама кричала: «Я тебя жду». Интересно, когда я в последний раз видела папу? Пытаюсь и не могу вспомнить.
Я сказала папе через два года. По телефону. Обидела этим его и себя. Он отреагировал так, как я ждала — всю жизнь — от мамы. Сказал: «Смешно. Счастлива? Ну, что тебе хорошо — то и мне хорошо».
Я плакала двое суток от счастья и от стыда. И от острого желания поехать домой.
Я ненавижу это желание. Я заталкиваю его поглубже, игнорирую всеми силами. Нельзя. Не сейчас. Подумай о другом. О чем угодно, не об этом.
Когда я болею — а болею я теперь часто — мне снятся яркие сны, в которых всегда лето, и родительский дом, и кошки, и созрела малина, и мама гладит Лену по голове. Сплошной экстремизм.
Лена дает много интервью, иногда и мне перепадает. Самый интересный вопрос — из тех, что спросила бы я сама: «Как вам, Яна, быть два раза дискриминируемым меньшинством в России? Что далось тяжелее ДЦП или ЛГБТ?» Помню, поначалу я шутила над этим: странная, говорила я, удача. Как войти в дверной проем и удариться о два косяка сразу. Хорошо было шутить — я целовала свою (тогда еще не свою) девушку на улице в Москве и мир сверкал и опрокидывался мне под ноги, распадаясь на огни. Ноябрь, грязь, мрак, я говорила: «Какая красота вокруг». И думала, что мы еще сыграем — лет через десять — свадьбу на Красной Площади. Что все поймут, как поняли про инвалидов, что они тоже люди, пусть и с инвалидностью, что-то такое же простое про ЛГБТ.
У тех людей, которые принадлежат к ЛГБТ-сообществу, все равно не появится возможности выбрать политически одобряемую ориентацию. Даже если Минюст следующим заседанием утвердит форму заявления на нее на «Госуслугах». Выбор, который они отнимают, они забирают не у нас, а у тех, кто рядом с нами. Возможность сказать: «Что тебе хорошо — то и мне хорошо. Приезжайте в гости, жду».
Больше всего мне странно слышать вот это: «Я тебя люблю, просто я не принимаю, что ты лесбиянка». Это слышится ровно как: «Я тебя люблю, я просто ненавижу твой диагноз». Знаете, да, что не существует меня, которая здорова? И меня, которая не любит женщин, тоже нигде нет. Этой женщины нет. Ее никогда не было. Любить ее нельзя — она даже не мертва, ее нет. Нечего любить.
И вот это действительно тяжело.