А вы с кем и о чем?
Интересная тема, приглашаю к обсуждению.
Великий друг – о, не спрашивайте! – поделился некоторыми материалами из воспоминаний о Мандельштаме. В числе прочих блистательных находок – цитата из дневника Михаила Кузмина: были с гостях, там Мандельштам, скучновато, не знали, о чем говорить.
Времена великих перемен вообще не располагают к разговорам, см. у Блока в очерке о Леониде Андрееве: «Если бы сейчас оказался в живых Л.Н. и мы бы с ним встретились, мы бы также не нашли никаких общих тем для разговора, кроме коммунизма или развороченной мостовой на Моховой улице».
Все-таки Блок формулировал прямее всех.
И тем не менее: с кем вы нашли бы темы для разговора? С Мандельштамом, боюсь, мне было бы трудно. (Только умоляю, не пишите: да кто вы такой! да Мандельштам бы рядом с вами на диван не присел! Он вполне согласился бы со мной поговорить, вообще бывал демократичен, – но вот я оказался бы не на высоте. О чем говорить? Не о пэонах же).
Ахматовой я мог бы рассказать о себе все. Она бы вежливо слушала и кое-что потом употребила в разговорах с другими интересными людьми.
С Маяковским мне безусловно было бы о чем поговорить – хотя бы о дизайне, живописи, вообще о вторжении искусства в жизнь и рекламных технологиях в любовной лирике.
С Сашей Черным, как с Иртеньевым, было бы трудно: я все время пытался бы дать понять, что сознаю его истинный масштаб, а его бы это бесило.
С Окуджавой, как ни странно, при всей его многократно упомянутой некоммуникабельности, было о чем говорить всегда, при любой возможности: я спрашивал всякую конкретику о песнях, а говорить о них он любил. В частности, я подробно расспрашивал про интересовавшую меня «Песенку о белой крови» и «Надежду Чернову» (ответ о последней меня поразил).
С Новеллой Матвеевой, при той же некоммуникабельности, интересно было всегда (и потом, в ее дневниках, я нашел много упоминаний об этих разговорах: иногда возражения, но никогда раздражение).
Со Слепаковой вообще не было никаких барьеров – она сама сказала: «В лучшем случае из тебя получится такое же г…, как я».
Пушкин был человек светский и со всеми говорил разнообразно и живо, но иногда срывался. Пастернак действовал по той же схеме: да, да, да… нет!
С Одоевцевой я бы очень хотел, но все делил бы на десять.
С Цветаевой было бы бесконечно интересно, начал бы о Волошине, дальше пошло бы само. (С Волошиным – зависит от темы: я постарался бы вывести его на Париж или антропософию).
Хлебников был чемпион, ах, пардон, это не отсюда. С Хлебниковым прекрасно было молчать.
От Толстого трудно было добиться искренности: с большинством гостей он проигрывал одну и ту же пластинку, и Вересаев сказал: граф выглядел как легкомысленный и непоследовательный толстовец, способный любую тему свести на вегетарианство и вред роскоши. Пожалуй, хорошо бы с ним поговорить о вреде труда, о труде как самогипнозе – учитывая его возражения Золя в известной статье. Вот тут он раскрылся бы. А поскольку, как сказал однажды Жолковский, – «За то, что вы прочли всего Золя, вам можно простить даже, что вы написали всего Быкова…»
Кто бы с кем поговорил?
Больше всего хотел бы поговорить с Тургеневым, и думаю, он не заскучал бы.
А вы с кем и о чем?