Александр Ширвиндт - Тузы - 2021-05-20
А.Венедиктов
―
20 часов, 6 минут в Москве. Это программа «Тузы». Александр Ширвиндт, художественный руководитель Московского академического театра Сатиры у нас в эфире. Это наш туз. Добрый вечер!
А.Ширвиндт
―
Почему туз? Я король.
А.Венедиктов
―
Ну это, как говорил, Павел I, здесь я решаю, кто король, кто туз. Нет, здесь – туз.
А.Ширвиндт
―
Я просто давно не перечитывал Павла I.
А.Венедиктов
―
Я понимаю. Я сразу хочу сказать нашим слушателям, что мы с ним братья, как ни странно, с Александром Анатольевичем. Это называется в Москве «братья по Грауэрману». Был такой родильный дом в Москве недалеко от нас. Вот Александр Ширвиндт там родился. А через 20 лет и я родился. Так что это называется «братство по Грауэрману».
А.Ширвиндт
―
Но ты сейчас ближе к Грауэрману, чем я.
А.Венедиктов
―
Но его снесли уже, закрыли, там уже другое.
А.Ширвиндт
―
Там кроме нас с тобой родились, знаешь, Булатик Окуджава, Марик Захаров. Там огромное было гнездо с этими талантливым яйцами.
А.Венедиктов
―
Да мы и остаемся. Мне тут пишут сразу…
А.Ширвиндт
―
Пусть знают, что мы знакомы.
А.Венедиктов
―
А мы знакомы? Пусть думают, что мы знакомы, пусть верят.
А.Ширвиндт
―
И вроде бы мы на ты.
А.Венедиктов
―
Хорошо, старший брат по Грауэрману. Мне уже тут Марта пишет. У меня и чат работает, и СМС. Пишет: «Да здравствует король!» Вот к Александру Ширвиндту. Ну, понесло.
А.Ширвиндт
―
Трогательно, да.
А.Венедиктов
―
Но, между прочим, я думаю, что мое первое впечатление, Александр, это граф Альмавива – «Фигаро». Вот я сейчас думаю, как бы сейчас со всеми этими историями, с харассментом, вы бы играли Бомарше. Вы бы его не играли.
А.Ширвиндт
―
С какими историями, ты говоришь?
А.Венедиктов
―
С харассментом. С новой этикой. Там ни Сюзанну ни ухватишь, ни графиню ни ухватишь, и не скажешь, главное, ничего.
А.Ширвиндт
―
Ты понимаешь, такое ощущение, что вся эта история хватания… во-первых, они все были более закрыты. Эти фижмы, пижмы – не добересся. Это сейчас, когда голыми ходят по улице – как не схватить? А тогда было сложнее. Потом все-таки век был менее ханжеский. Потому что уж схватили – так схватили. Место того, что схватили, а потом говорили – не хватал. Вот это ужасно. Схватил – так уж держись.
А.Венедиктов
―
На самом деле, как это сейчас в театре воспринимается? Театр же всегда был такой вольной площадкой во всех смыслах. Люди говорят об этом. Как молодые актеры, актрисы говорят про это?
А.Ширвиндт: Сегодня пересатирить то, что происходит за окном, физически невозможно
А.Ширвиндт
―
Именно про то, о чем ты говоришь?
А.Венедиктов
―
Именно про хватание.
А.Ширвиндт
―
Да понимаешь, они говорят, они даже уже не хватают. Потому что некогда. Раньше, кстати, к нашему разговору, на хватание нужно было время, понимаешь. После роддома все-таки прошло какое-то время. И я помню, как, например, какие-то ребята из 9-го, 10-го класса обязательно вдвоем шли от площади Пушкина вниз до Кремля, а впереди шли такие же, только две девочки по этому маршруту. Шли, упорно шли и только в районе где-то Манежа, нужно было спросить: «Извините, а вы не подскажете, сколько времени?» Это было начало знакомства. Вот отсюда гандикап от этого вопроса до хватания был огромнейший.А сейчас не спрашивают время. Время – оно в YouTube… в бодяге в этой. Понимаешь, эпоха другая. Понять ее невозможно. Хотя это старческое брюзжание – это тоже раздражает страшно. Я все время ловлю себя… ты знаешь, ты молодой, но все равно я ловлю себя на том – начинаешь открывать пасть – через две минуты думаешь: я старый, успокойся, я снимаю эту острую тему. Другая эпоха, понимаешь.
А.Венедиктов
―
Старый, не старый, а шило в заднице, оно никуда не денется, оно из нержавейки.
А.Ширвиндт
―
Понимаешь, задница тоже постарела.
А.Венедиктов
―
Это же не видно. Ты не видишь, ты же крутишь…
А.Ширвиндт
―
Но ощущается. Вообще, понимаешь, так как сейчас все перемерли друзья, и те, которые родились в Грауэрмана, и которые в округе родились. Сейчас возникают какие-то профессиональные проблемы, житейские, остро социальные – я открываю пасть, а потом – ой! – я смотрю вокруг и вижу, что я такой старый, случайно удержавшийся засохший прыщ на новой глянцевой, прекрасной жопе Мельпомены. И я тут же затихаю. Раз не отсох, то молчи!
А.Венедиктов
―
Ну чего, молчи? Вот сверстник Александра Ширвиндта – раз! – и возглавил крупнейшую ядерную державу. Я старика Байдена имею в виду, нашего друг Джо. И ничего.
А.Ширвиндт
―
Ну а как, он моложе меня.
А.Венедиктов
―
На один год.
А.Ширвиндт
―
Как? Кто?
А.Венедиктов
―
А, нет, ему 74 – на 10.
А.Ширвиндт
―
На 12 лет. У меня уже третий срок американского президентства кончался.
А.Венедиктов
―
Кончался бы, на самом деле. Да. Александр Ширвиндт в программе «Тузы».Кстати, вопрос такой про одиночество в том смысле, что друзья, сверстники, с которыми 50, 60 лет – вот пустеет поляна. Как справляться с этим? Потому что сейчас на самом деле и 40-летние уходят и 50-летние. Как с этим справляться? Был – и нету.
А.Ширвиндт
―
Вот эта страшная вещь – привыкаемость к ситуации. Сейчас замечательно, действительно, такого ханжества, подобострастия… как это мощно борются все с этой жутью, но тем не менее, когда раз, два, три, четыре, пять шесть… немножко начинает привыкаемость… атрофируется уровень катастроф. Это страшное явление. Мне кажется, это можно транспонировать на все аспекты нашего существования. Поэтому да. Я тебе скажу так, когда началась эта череда кошмаров, подряд наш круг – раз, два, три, четыре… – и я как-то уже махнул рукой. Невозможно. Меня спрашивают тут же твои коллеги: «А почему вас не было на прощании с Х?» Я начинаю что-то говорить… коленка. Потом я придумал. Нельзя говорить так. Я говорю: «Вы знаете, во-первых, я охладел к панихидам. А потом, знаете, я все-таки берегу силы для собственных похорон». И они отпадают. А иначе как отвечать?То, что мы разговариваем с тобой, это предмет, так сказать, ощущения сегодняшней катастрофы.
А.Венедиктов
―
Вот дважды сказал слово «ханжество». Почему так раздражает? Я за язык не тянул.
А.Ширвиндт
―
Для меня ханжество и вранье – это, конечно, не синонимы, но дико близкие штуки. Я тоже столько наврал в своей жизни и так от этого напереживался, что в какой-то период стал очень осторожным с этим. А с другой стороны, раздражаюсь от окружающего вранья.
А.Венедиктов
―
Но все-таки в ханжестве люди часто верят в то, что они говорят как ханжи или нет?
А.Ширвиндт
―
Обязательно. Я тебе скажу как профессионал. Когда артист врет на сцене, это видно сразу, особенно профессионалу. А когда это профессионально, шикарно и талантливо, что самое страшное… ханжество и вранье, когда оно талантливо, оно, во-первых, дико неуязвимо часто, а с другой стороны, удивляет. И потом, когда человек талантливо врет и ханжит, что он настолько в это вживается, что ему кажется, что он так мыслит. Понимаешь? Когда говорят, этот такой, этот сякой. А я смотрю: они искренние. Не будем называть фамилии, но когда я смотрю, как горят глаза у пожилого поколения и он с пеной у рта что-то несет, я вижу, что он в этот момент… вот это высший актерско-человеческий пилотаж.
А.Ширвиндт: Нет, время не тусклое совершенно, а наоборот, ярко-глянцево-пошлое
А.Венедиктов
―
Александр Ширвиндт в программе «Тузы». Мы прервемся на 2 минуты рекламы. Вы пока задаете вопросы и на СМС: +7 985 970 45 45. Не забывайте подписываться и в чате YouTube мы будем отвечать на ваши вопросы.РЕКЛАМА
А.Венедиктов
―
в Москве сейчас 20 часов, 15 минут. Александр Ширвиндт в программе «Тузы». Меня тут спрашивают, Саша, что в трубке-то?
А.Ширвиндт
―
Что в трубке? Имеется в виду курительной?
А.Венедиктов
―
Да. Что в ней.
А.Ширвиндт
―
В ней ничего уже – пустота. Совершенно накрыли меня со всеми пороками. Пить… Мы же когда-то с тобой немножко выпивали, помню.
А.Венедиктов
―
Да. А что, всё что ли?
А.Ширвиндт
―
Не все, но из-под полы, под одеялом в праздник…
А.Венедиктов
―
Одеяло с собой, я понял
А.Ширвиндт
―
Ужас. То же самое трубка. Моментально… Иногда где-то в театре, не дай бог кто-нибудь унюхает. Я мечусь по кабинету на слабых коленках и разгоняю дым. Все пороки, все накрыли во имя здравия.
А.Венедиктов
―
Подожди, а женщины?
А.Ширвиндт
―
Ну, женщины, я даже не знаю, о чем ты спрашиваешь.
А.Венедиктов
―
Забыл, что ли уже? А это не порок, наверное. Это не относится к порокам. Спрашивали, какой табак курил или куришь, что посоветовать?
А.Ширвиндт
―
Я же начинал… Я не помню, ты курил когда-нибудь?
А.Венедиктов
―
Трубку курил, но в институте это было… в другой стране, в другую эпоху.
А.Ширвиндт
―
Сейчас этот возврат возможностей, приобретения, эта беготня, чтобы у меня было чуть-чуть получше, и яхта длиньше на длиньше на 2 метра – это то, чего не понимают. А мы начинали-то… вообще дефицит – это движитель существования. Надо что-то хотеть. Сейчас никто не хочет ничего, а только хочут перегнать, неизвестно зачем. Когда мы начинали, и нас на трубку подсадил, на иглу эту замечательный, ныне покойный друг, если ты помнишь, Виктор Суходрев. Помнишь?
А.Венедиктов
―
Конечно.
А.Ширвиндт
―
Это гениальный переводчик и дипломат. Элегантнейший такой Ален Делон совершенно, мой друг. И нас с другим моим другом Игорем, замечательным оператором посадил на эту трубочную илу. Но так как он все время мотался в те времена по Англиям и Америкам, привозил что-то подобное, что сегодня на всех углах продают – табак… А мы-то как жили? В Москве был табак «Золотое руно».
А.Венедиктов
―
Верно.
А.Ширвиндт
―
Желтая фигня. А в Ленинграде «Трубка мира». Это вот два сорта настоящего табака. А в Москве не было «Трубки мира», а там не было… И вот мы с Фимой Копеляном покойным, трубочником всегда, когда я ехал в Питер, я нес ему «Руно», а он мне…
А.Венедиктов
―
«Трубку мира».
А.Ширвиндт
―
Когда я привозил, выстилалась газета, высыпался туда из двух пакетиков табак, смешивалось. Капалось коньяку…
А.Венедиктов
―
Да. Какой был?
А.Ширвиндт
―
Любой. Армянский. Не важно. Три звезды. Туда мелко, не очень мелко… кусочками нарезалась или картошка без шкуры, или дольки яблока, но яблоко должно быть антоновкообразное. Опять смешивалось и клалось в целлофановый пакет. А целлофановые пакеты тогда были – только китайские рубашки. Потому что других пакетов тогда еще не придумали. Покупалась китайская рубашка, выбрасывалось содержимое. Туда насыпалась эта смесь и вывешивалась между рамами. Другие не знают, что раньше на окнах были две рамы. И это все на солнце прело. И потом, когда это вынимали теплое, оно пропитывалось. И вот эта фигня отдаленно напоминала фирменный табак. Представляешь? Но хотелось.
А.Венедиктов
―
Это история. Вот так оно и было, что называется.Я вернулся бы к слову «вранье». Но ведь люди же живут во вранье, в плену фантазий, в обманах. Опять же всё, что играл, ставил и ставишь – это все фантазия, он же обман зрителя. Вы же все время обманывали, все время, всю дорогу. Ты смотрел мои любимые «Маленькие комедии большого дома». Но все же обман, все вранье. Крутил меня 40 лет.
А.Ширвиндт: Для меня ханжество и вранье – это, конечно, не синонимы, но дико близкие штуки
А.Ширвиндт
―
Когда я тебя обманываю… У Юлика Кима, моего замечательного друга, великого человека и поэта, есть замечательная – я спектакль «Недоросль» когда-то ставил – с его заумными песнями. Там в конце у меня выходил зритель из зала и пел такой… Я взволнованный зритель, вы меня обманываете очень трогательно, но я счастлив поверить в обман. Это очень важная теза, когда люди приходят, готовы и ждут обмана – это одно. А когда им все время в мозгах это – пытка каплей, капают за мозги смуро не обаятельно и настырно и одно и то же, это раздражает, и этот отрешает от театра.Сейчас у нас вышла премьера интересная. Дима Астрахан поставил. Это, как ни странно, ирландская пьеса. Джон Синг такой драматург. Называется «Убить папашу». Приходи. Это странное произведение. Дима с темпераментом своим с нашей молодежью, в основном мои ученики, они увлеченно над этим работали. И очень важно, что этот спектакль поровну разделился, не просто да и нет… «Что это за бред собачий» или «Спасибо, наконец!» – вот когда такой кач – это самое главное.
А.Венедиктов
―
Тут спрашивают люди с двух сторон у меня. Говорят: «Худрук Театра сатиры. А сатира-то есть в нынешнем тусклом времени?»
А.Ширвиндт
―
Нет, время не тусклое совершенно, а наоборот, ярко-глянцево-пошлое. Но сатира вообще всегда была на противление конкретике. И всё, что закрывалось в театре у покойного Плучека, было закрыто… когда это все сдавалось, начинаясь от ЖЭКа, кончая ЦК партии – все это смотрели и говорили, да или нет. Это была Голгофа.Да сейчас ставь что хочешь, делай что хочешь. И потом начинается уже волна любви или ненависти как у населения, так и у начальства. Поэтому сатира была в этом плане.
Сегодня пересатирить то, что происходит за окном, физически невозможно. Нету таких Мольеров, Гориных, Рощиных. Нету таких. Поэтому сегодня Театр памяти сатиры, Театр имени сатиры. Вообще все эти бирки на театрах – это такой атавизм страшный. У нас во дворе у друзей Театр Моссовета, Театр Пушкина. Театр Гоголя был. Он раньше был Театр транспорта. Ну там хоть понятно. Театр Гоголя, театра транспорта, он стоял на подъездных путях Курского вокзала. Тут можно было оправдаться. Но почему Театр Пушкина, где сейчас работает замечательный Женечка Писарев, театр с трагически сложной судьбой, начиная от Таирова и так далее – ну почему Пушкина? Никогда Пушкин там не умирал, не лежал, не ставился. Нет. Что такое?
А.Венедиктов
―
Пересатирить невозможно, это точно. У нас минута до новостей. Действительно, а где Мольеры и Горины? Где же они, Саша? Где?
А.Ширвиндт
―
Отвечать после новостей или до?
А.Венедиктов
―
Нет, наверное, все-таки после новостей. Потому что на самом деле это большой вопрос. Я помню, что и Гриша Горин… Мольера я не помню, знаком не был. Был маленький. Не помню я и Булгакова с его «Жизнью господина Мольера». Но Гришу Горина я помню. Вот сейчас пройдут новости. И мы поговорим о том, что случилось, куда они все делись, грубо говоря. Придумаешь пока? Придумай пока.
А.Ширвиндт
―
Поврать красиво.
А.Венедиктов
―
Красиво, да. Сам обманываться рад. Я напоминаю, Александр Анатольевич Ширвиндт сейчас у нас в эфире в программе Тузы. Сейчас у нас будет выпуск новостей, мы вернемся в студию и поищем Мольеров и Гориных. Что ж такое, что пересатирить-то можно то, что за окном. Новости на «Эхе Москвы».НОВОСТИ
А.Венедиктов
―
20 часов и 33 минуты. Это программа «Тузы». Александр Ширвиндт. Прежде чем мы поговорим, куда делись Горины и Мольеры, тут Саша задает вопрос: «Расскажите, Александр Анатольевич, наверное, всю свою жизнь бухал, курил… про третий порок ничего, поскольку понял, что забыл – в чем секрет долголетия-то?»
А.Ширвиндт
―
Секрет долголетия?
А.Венедиктов
―
Бухал, курил… и вот третье не упоминаем.
А.Ширвиндт
―
Жить без правил.
А.Венедиктов
―
Жить без правил, Саша.
А.Ширвиндт
―
Нельзя жить по правилам. Во-первых, скучно, во-вторых – бесперспективно. Третье: правил такое количество, что можно просто умереть просто…
А.Венедиктов
―
От свода правил, не успев их прочитать даже, не то что запомнить.
А.Ширвиндт
―
Дочитать.
А.Венедиктов
―
Дочитать. Тут нам смешно кто-то написал, что сатиров не пересатиришь. Так вот, чего случилось-то с нашими комедиографами, я бы сказал так.
А.Ширвиндт
―
Я же опять, чтобы не впасть в брюзжание…
А.Венедиктов
―
Побрюзжим.
А.Ширвиндт
―
…талантливейших сегодняшних людей. Но они другие животные сегодня, абсолютно другие животные. Я недавно что-то послушал. Спорт великая вещь. Я очень люблю биатлон, баскетбол и волейбол. В волейболе есть, например, гений Карполь. Гений тренер. Одну фразу его я недавно услышал. Он молодой парень. Он ушел и тренеров сборной. У него фраза замечательная: «Но стае нужен молодой вожак». Это можно от спорта двинуть куда угодно.
А.Ширвиндт: Во-первых, я охладел к панихидам. А потом, знаете, я все-таки берегу силы для собственных похорон
Так вот молодежь, наверное, она ходит. Я ее не знаю. Но, если продолжить нашу тему сатиры, юмора и так далее. Поэзии нет. Спрашиваю – как-то мычат. Нету ни Бродского, ни Цветаевой и даже Роберта и Евтушенко, их нет. я не знаю. Не говоря о том же Булате. И так далее. И нету, как ты говоришь, Горина и Мольера.
И вот когда началась эта свобода и все открыли глаза и бросились, дураки, строить светлое будущее, а умные пошли втыкать палки и говорить «Это моя палка». Вот мы оказались с тобой, которые палки не запасли.
Так вот в это время… вот сейчас все мои друзья замечательные поедут на дачи и в сараи, из глубоких сундуков вынут эти нетленки, которые невозможно было ни опубликовать, ни поставить во время этого нашего, так называемого жуткого прошлого. Никто ничего не вынул. Это первое.
Второе. Понимаешь, Гриша Горин сейчас великий драматург и писатель, а был Гришка Горин, и все издевались над дикцией. Андрюша Миронов, под нашей кличкой Дрюсик.
А.Венедиктов
―
Дрюсик?
А.Ширвиндт
―
Дрюсик он назывался. Великий русский артист. Но при том при этом, помимо морльеровских, горинских, рощиновских… была литература и была поэзия. Литературы как таковой, драматургии просто я не вижу…
А.Венедиктов
―
Я понимаю. Но почему? Видишь ли ты причину? Или нет, да и нет, да и бог ним, что называется. Будем пить, бухать, да и третий порок осуществлять.
А.Ширвиндт
―
Великий русский репертуарный театр. Нигде во всей этой вселенной ничего подобного не было, потому что друге истоки. Они все, русские репертуарные театры, начиная с Волкова ярославского, Щепкина и кончая этим золотым веком Вахтангова, Станиславского, Таирова, Лобанова и так далее, – это все начиналось с келейных, студийных сообществ. Все разговоры о том… я говорил: «Я старый, надо уходить». А кто? Кто? У нас нет учеников, нет единомышленников. Учеников быть не может априори. То есть они есть, но они не могут быть последователями. Если ученик – последователь, это уже вторично. А единомышленники – это тоже бред собачий. Когда один мыслит, а остальные сидят с лапками и кивают. И там же, в этом единомыслии и возникает антидвижение от зависти и так далее.Так вот то же самое, ты говоришь, куда они делись. Они есть. Я их не знаю.
А.Венедиктов
―
А, я понял. Это вопрос, как соотносится то, что делается в театре и за окном то, что происходит. Вот театр – это что сейчас? Это такая раковина, которая понимает, что за окном опасно, идет кислотный дождь, ходят непонятные люди. Давайте творить прекрасно, как ты сказал, ирландское. Давайте позовем Диму Астрахана, сделаем ирландское, а вот там, за окном что – ну, там тьма сгущается, тьма разгущается, солнышко выходит – солнышко заходит. Вот сейчас так?
А.Ширвиндт
―
Ну сейчас еще хуже. Потому что эта история с этим кошмаром. 50% заклеены у нас кресла через одного. Продавать можно было 25%, сейчас – 50%. Когда в метро люди сейчас едут нос в нос, щека к щеке, а в театре нужно сидеть за 4 метра и в масках.Тот же спорт. Все кричат… Когда сейчас манекены, сидят манекены и озвучены. Это, понимаешь, бред. Но там есть какое-то ощущение того, что это соревнование, а театр с манекенами невозможен. И потом, как сегодня может прийти человек в театр, когда пришел с женой и сидеть от нее через место… Ну мы с женой еще ладно. А если с любовницей пришел – и через место! Это выброшенные деньги.
А если говорить о том, что театр... Когда-то великий Михаил Ильич Ромм – я это помню – на страницах газеты «Советской культуры» что ли, была затеяна огромная полемика о том, что театр погибает. И в этот расцвет и ускорение цивилизации и компьютеризации это все погибнет. И все ему отвечали. Он ошибся. Не потому, что сейчас великий театр, потому что чем больше… ста граммов и этих самых утюгов, тем больше человечек хочет живого.
Когда мне сейчас говорят об искусственном интеллекте, я умиляюсь. Я думаю, боже мой, до чего дошли. И мне дико хочется естественного интеллекта, очень хочется, немножечко, хоть каплю. То же самое и с театром. Какой бы он ни был, это живое, сегодняшнее. Потому что когда артист забывает текст – это большой подарок для зрителя. А с компьютером этого не увидишь.
А.Венедиктов
―
Кстати, хорошую я придумал рубрику, пока ты говорил. Надо сделать рубрику на радио, называется «Брюзжание».
А.Ширвиндт
―
Возьми меня!
А.Венедиктов
―
Вот я про это. Побрюзжать на законных на то основаниях. Давай побрюзжим по поводу современных молодых. У тебя там 5 правнуков, что ли. У тебя какое-то бесчисленное число правнуков, по-моему.
А.Ширвиндт
―
У меня нет, у меня внучки.
А.Венедиктов
―
Внуков.
А.Ширвиндт
―
У меня и правнуки, а как же.
А.Венедиктов
―
Ну много, у тебя толпа там.
А.Ширвиндт
―
У меня внуки и правнуки. Ты знаешь, сначала бывают внуки, а потом появляются правнуки.
А.Ширвиндт: Привыкаемость… атрофируется уровень катастроф. Это страшное явление
А.Венедиктов
―
Не знаю, мне мой сын говорит, что у меня ни внуков, ни правнуков еще нет.
А.Ширвиндт
―
Сколько твоему-то?
А.Венедиктов
―
20.
А.Ширвиндт
―
Я помню, как я к тебе в кабинет пришел и ты сидел без всякой позы, без всякого интеллекта и, кивая, тогда уже несвежей шевелюрой лохматой, говорил: «Сын родился». Это было 20 лет назад.
А.Венедиктов
―
20 лет назад. Но он говорит, что у меня еще внуков нет. Так вот, как ты с ними сейчас общаешься, дедуля-прадедуля? Они такие же?
А.Ширвиндт
―
Нет, я с ними подобострастен.
А.Венедиктов
―
Подобострастен.
А.Ширвиндт
―
Да, абсолютно. Я их слушаюсь. Они ко мне снисходительно любовны. Но я их не то что раздражаю, я их огорчаю. Я все время их огорчаю. Понимаешь, все-таки я, конечно… и насчет брюзжания: «Сейчас этот будет брюзжать». А внуки, понимаешь, когда они рождаются все время, запомнить как кого зовут… А когда имена еще дают витиеватые. У меня есть Элла, у меня есть Рина…
А.Венедиктов
―
Рина?
А.Ширвиндт
―
Рина. Рина Зеленая. Помнишь?
А.Венедиктов
―
Конечно.
А.Ширвиндт
―
Рина, это моя правнучка. У меня есть Сеня, у меня есть Матвей. Это все нужно запомнить, и порядок. Недавно твой приятель, мой молодой сын 62-летний родил мне еще одного внука.
А.Венедиктов
―
В 62 года.
А.Ширвиндт
―
Да, Михал Михалыч.
А.Венедиктов
―
Ну, это запомнить легко: Михал Михалыч.
А.Ширвиндт
―
Михал Михалыч родился через полтора месяца после того, как моя любимая внучка родила двойню: Сеню и Матвея.
А.Венедиктов
―
Господи, что у тебя там!
А.Ширвиндт
―
И Михал Михалыч, который младше их на полтора месяца, он их дядя.
А.Венедиктов
―
Это я не понимаю, на таком уровне. Ты не путаешься?
А.Ширвиндт
―
Надо выучить, понимаешь? На это уходит очень много времени.
А.Венедиктов
―
А вот когда в театр приходят молодые, молодая поросль. Я думаю, что ты помнишь, когда приходили 10 лет назад, 20, 30, 40, 50… 70 – это другое? Они чего приходят?
А.Ширвиндт
―
Ты говоришь за зрителей?
А.Венедиктов
―
Нет, я говорю про артистов.
А.Ширвиндт
―
Они ни строго имущественно дифференцированы. У меня очень много учеников моих щукинских в труппе. Я их набирал, потому что я начальник. Да еще при Плучике уговаривал. Но при этой бесконечной телевизионно-сериальной беготне с накаченными мышцами и бесконечной стрельбой – уже дым идет коромыслом, – есть люди, которые даже востребованные успевают любить театр. Они есть. Это глупость сейчас – рычать и говорить: «Чем вы занимаетесь! Это безобразие…». Нужны деньги, нужна узнаваемость – вся эта атрибутика. У меня Максим Аверин…
А.Ширвиндт: Смотрю вокруг - я старый, случайно удержавшийся засохший прыщ на новой глянцевой, прекрасной жопе Мельпомены
А.Венедиктов
―
Да, я знаю его.
А.Ширвиндт
―
Играет три названия. Мечтает поставить мюзикл – Карлсона. У меня масса артистов прекрасных: Рябова, Яковлева и так далее. У меня Юра Васильев, которое очень широко… и преподает. У меня масса людей, которые при этой… и так далее. Театр. Когда театр на первом месте. Было время, представляешь, когда мы приходили к начальству… Предположим, меня утвердили в какой-то роли в кино. Я должен набрать огромное количество бумаг от Мосфильма… Шел к начальникам, к худруку, директору и умолял, что это мечта моей жизни – сыграть в кино… И тогда закривлено и с пальчиком писали: «Согласны. В свободное от основной работы время». И это были не слова. И тогда все съемки, все телевидение, все на свете подстраивалось под театр. А сейчас театр подстраивается под сериалы. Причем я не преувеличиваю.
А.Венедиктов
―
Слушай, ты сказал «Карлсона»? Я помню, Спартак Мишулин, по-моему, у вас играл Карлсона.
А.Ширвиндт
―
У нас до сих пор идет спектакль. Мишулин был вечный Карлсон. Он обожал детей. И я помню, как он вечно играл. Это наша детская «Турандот», понимаешь?И я никогда не забуду… А там же детские раньше шли по два в день…
А.Венедиктов
―
В 10 и в 1. Да, да.
А.Ширвиндт: С 31
―
е по 12-е января. Представь себе, он играл 35 «Карлсонов». И вот представь себе, они сидит в гримерной. Снимает с себя этот пропеллер и гуммоз носа. И какая-то старуха, которая смела всю администрацию, охрану, врывается с маленьким мальчиком в гримерную к Спартаку: «Вот видишь – живого Карлсона показать, и говорит – вот видишь, Сеня, когда я была в твоем возрасте я была на премьере».Вот он пришел, Максик и говорит: «Я хочу мюзикл для семейного просмотра». Я говорю, замечательно. Хочет. И так далее. Тот, кто хочет, на том и держится театр.
А.Венедиктов
―
А вот если про зрителей. Вот то, что ты спросил. Это приходят московские пожилые… винтажные, как говорит мой сын, те, которые когда-то приучили себя к театру.
А.Ширвиндт
―
Ну, и они, и те, которые сумели приучить к этому детей. Есть и такие.
А.Венедиктов
―
А молодежь – нет? Мимо?
А.Ширвиндт
―
…театр, где я сижу из последних сил. И, мне кажется, что довольно большой, широкий спектр, разброс репертуара. У нас и Чехов, у нас и Лопе де Вега, у нас и Шекспир, у нас и современные комедии. Не то что мы ставим одного Горина. И поэтому на что-то идут одни, на что-то идут другие. И, очевидно, это правильно.
А.Венедиктов
―
В твоем возрасте точно можно планировать будущее.
А.Ширвиндт
―
Я планирую.
А.Венедиктов
―
А вот за этим планом… потому что я хочу сказать нашим слушателям, что фантастически написал книгу – я всем советую – Александр Ширвиндт книгу «Опережая некролог». Я, когда увидел, извини меня, обложку, хотелось взять прийти и набить тебе морду. Вот про просто взять и набить. Вот до того, как прочту, набить морду. Но упал ковид на страну, и я не смог дойти. Ну что это такое? Ну вот что это такое?
А.Ширвиндт
―
Я тебе объясню. Ты просто прочел только второе слово. Вот ты его пропустил. Поэтому опусти кулаки. Я же большой русский писатель. Пятая книжка. И ты мне звонил, кстати, и хвалил.
А.Венедиктов
―
Да. Книжку, когда я прочитал, я похвалил. Но я тебе говорю, когда я увидел в магазине обложку, я еще ходил по книжным, со словами «Мать твою!» И вот реально хотел врезать. Что ж ты делаешь-то!
А.Ширвиндт
―
В результате ты сказал «Мать твою!», да?
А.Венедиктов
―
Да.
А.Ширвиндт
―
Сажусь за следующую.
А.Венедиктов
―
Это пожалуйста.
А.Ширвиндт
―
Название есть.
А.Венедиктов
―
Скажи мне, пожалуйста, все-таки, когда человек столько лет, кроме книги, о которой он думает, и когда он худрук театра с историей – давайте скажем, с историей, и когда приходит Макс Аверин и говорит: «Давай мюзикл...» Я представляю. Я напою про Карлсона. Я представляю себе Фрекен Бок… Мы же все помним поющих… Я уже начал смеяться. Еще ничего не сделано, еще худрук не дал добро, а я уже смеюсь.
А.Ширвиндт: Эпоха другая. Понять ее невозможно. Хотя это старческое брюзжание тоже раздражает страшно
А.Ширвиндт
―
Уже дал.
А.Венедиктов
―
Уже дал добро. Ну, будем ходить и смотреть.
А.Ширвиндт
―
Сережу Корова знаешь, он же у вас сотрудничал.
А.Венедиктов
―
Да.
А.Ширвиндт
―
Он талантливый человек. Он делает, помогает ему с этой пьесой.
А.Венедиктов
―
Я думаю, в этом театре этот Аверин с этим Котовым – это всё должно получиться.Ну, а ты, что, царь горы? Король, как ты сказал. Вообще, ты туз? Мне кажется, что ты сидишь, царь горы, что ты делаешь кроме того, что ты сидишь?
А.Ширвиндт
―
Например, да? Я сегодня собирал молодежь, которые сделали замечательный трогательный вечер к 9 мая на малой сцене. К 9 мая все коллективы должны что-то делать. Но чаще всего, извини, это делается для галочки. Они сделали очень трогательный, нежный, по вкусу очень чистый и искренний спектакль молодежный. И их собрал и говорю: «Вот я все время прошу вас, делайте что-нибудь, делайте. Вот получилось же». И так далее. Это было где-то часа в 4. А потом я с 4 до 8 ждал, когда ты меня вызовешь в эфир.
А.Венедиктов
―
Очень продуктивно.
А.Ширвиндт
―
Ну, видишь. А ты говоришь, мне нечего делать.
А.Венедиктов
―
Нет, ну. все-таки, я имею в виду не сегодня – вообще в театре, вообще в жизни. Бухать ты перестал, курить ты перестал. О третьем пороке, о фижмах ты даже не вспоминаешь уже. Чего ты делаешь-то? Как ты живешь-то?
А.Ширвиндт
―
Я интригую. Я все время интригую. Я все время прикидываюсь – то хорошим, то больным, то злым, то архидобрым. А вообще я очень добрый.
А.Венедиктов
―
Да? Не прошло и 65 лет, как я это узнал.
А.Ширвиндт
―
Мне нужно сформулировать. Я всем помогаю, даже тем, кому не имеет смысла это делать.
А.Венедиктов
―
Ну, тоже мне занятие – помогать. А мешать?
А.Ширвиндт
―
А мешают мне.
А.Венедиктов
―
Что, скучно уже мешать? Надо же мешать.
А.Ширвиндт
―
Когда мне мешают, это тоже работа.
А.Ширвиндт: Нельзя жить по правилам. Во-первых, скучно, во-вторых – бесперспективно
А.Венедиктов
―
Когда тебе мешают, ты начинаешь воевать. Это жизнь. Война – это жизнь. А когда ты мешаешь, ты же войну не производишь.
А.Ширвиндт
―
Я брюзжу только.
А.Венедиктов
―
Про рубрику мы уже договорились. Слушай, я хотел сказать, ты родился при Александре I, но нет, пожалуй, позже. Ты сейчас все вот это наблюдаешь вокруг – страну, ты глядишь сейчас вокруг в 21-м году и не то, что ты думаешь, а как ты думаешь?
А.Ширвиндт
―
Понимаешь, какая история. Вот это долгожительство, если говорить серьезно, оно страшно знаешь тем – тем, что вдруг понимаешь, что ты из себя сформулировал, наконец. До того, как ты не можешь себя до конца сформулировать, ты что-то хочешь и на что-то надеешься. Если ты себя сформулировал и понял, что жизнь бессмысленна, оглядываясь исключительно на себя, то перестает быть любая симуляция существования. Когда говорят – счастливая старость, обеспеченная старость. Это бред самообразования. Старость не может быть ничем кроме старости, понимаешь. Все остальное – это эпитеты. Не могут быть положительные эпитеты при этом существительном. Тебе рано об этом еще думать, но начинай. Я скажу честно, до 63 лет еще ничего. Дальше – просто как ускорение на Марс.
А.Венедиктов
―
Я могу тебе сказать, что тебе тоже думать об этом рано, судя по нынешнему эфиру. Поэтому на этом мы прекращаем недозволенные речи. Поскольку меня выгоняют из эфира. Спасибо большое! Александр Ширвиндт был у нас в программе «Тузы». Хотя он утверждает, что он король, вы сами видите, он настоящий туз. Спасибо большое, Саша!
А.Ширвиндт
―
Спасибо.