Екатерина Марголис - Непрошедшее время - 2015-06-28
28.06.2015
Майя Пешкова
―
У Кати Марголис растут 4 дочки. Двоих сестер, живших в разных детдомах, Катя удочерила. Ныне о судьбе выпускницы лингвистического факультета РГГУ, художника графики и дизайнере, эссеисте и переводчике, и о Катиной книги, от которой не смогла оторваться, вышедшей в «Издательстве Ивана Лимбаха» в начале лета. И названной «Следы на воде», движимой состраданием и любовью, памятью и надеждой, чтобы помнили. Катя Марголис – гость программы. Как мне сейчас дистанцией времени кажется, что исповедальные книги – не столь частое явление. Обычно люди сочиняют и придумывают. А Вы, я так поняла, писали то, что было на самом деле. Это так? Или я ошиблась?
Екатерина Марголис
―
Нет, это, безусловно, так и есть. Я написала в начале, что, может быть, какие-то отдельные имена и обстоятельства немножко изменены просто потому, что многие люди живы, но все совпадения не случайны, и все, что сказано по сути в этой книге, – это то, как это было. Так что я скорее видела свою задачу в том, чтобы быть свидетелем-рассказчиком, чем писателем и изобретателем.
М. Пешкова
―
Поначалу это были небольшие истории.
Е. Марголис
―
Ну, не совсем. Это как-то одновременно происходило. Это как пишется картина. Сначала ты набрасываешь большой-большой общий эскиз, потом, может быть, работаешь какими-то кусочками, потом снова переходишь к большому. Потом смотришь, как это все компонуется вместе. Какого-то долгого времени у меня не было идеи писать книгу, а в какой-то момент эта мысль, необходимость появилась очень ярко. И я в этом обычно как-то верю себе, когда у меня появляется какая-то идея, что что-то надо сделать. Мне проще это сделать, чем сомневаться делать или не делать.
М. Пешкова
―
Неужели проще было сделать так, чтобы издать книгу Бродского, деньги от продажи которой поступили в фонд лечения детей больных белокровием?
Е. Марголис
―
Это проще в каком-то таком смысле, что очень трудно работала волонтером. Пока я встречалась с детьми больными, мне удалось познакомиться с огромным количеством выдающихся людей. Я это много раз говорила и не устану повторять, а этим людям было 2 года, 5 лет, 9, 15. У этих людей были мамы, папы, бабушки. Эти люди были со всей страны. Кто-то из этих людей выздоровил, вылечился, сейчас пишут. Многие из этих людей ушли, поскольку в Москву попадали дети с уже очень запущенными диагнозами. Но это были невероятно талантливые полные жизни встречи, которые вот не хотелось бы, чтобы они исчезли. И мне казалось, что вот стихотворение Бродского про маленький буксир, оно как-то обнимает целиком как бы всю эту историю. С одной стороны она детская, с другой стороны в ней звучит очень много отзвуков будущего Бродского взрослого. И с 3-й стороны оно, не побоюсь этого слова, такое метафизическое, хотя совершенно детское. Оно про путь, про то, что ты остаешься с другими, про возвращение, про большие корабли. И детям оно очень понравилось. Им было близко. А с другой стороны когда дети какие-то, авторы многие ушли, казалось, что это текст, который может объединить в такой реквием все эти маленькие и большие голоса.
М. Пешкова
―
Вы постоянный житель Венеции. Вы не познакомились с Бродским. И наверняка у Вас были какие-то теоретические пересечения, какие-то общие знакомые?
Е. Марголис
―
Конечно, у нас было много пересечений. У меня было несколько возможностей с Иосифом Александровичем. Я так с юным снобизмом решила, что я не хочу этого делать. Даже один раз это было, по-моему, в Америке. Отказалась идти на такой вечер, где это было более чем возможно. Было много общих знакомых. Я была хотя маленькая, юная девочка. Мне казалось, что мне с этим человеком либо хочется говорить как со взрослым, как взрослой. Не хотелось, чтобы на меня смотрели как на девочку, как на восторженную поклонницу. Наверное, это был такой род снобизма или гордости, или чего-то такого. Мне казалось, что есть бесконечное количество времени, что я еще подрасту, и что обязательно случится встреча, может, в гостях, может, на каком-то вечере, когда возможна будет какая-то беседа, которая будет интересна мне, которая будет настоящим разговором, а не каким-то светским трепом, ухаживанием или чем-то еще, что мне было не очень интересно.
М. Пешкова
―
Как Вы оказались в Венеции?
Е. Марголис
―
Постепенно. Я туда приезжала, начиная со своих 19 лет. Оказалась я в 1-й раз там случайно. Ехать я туда не хотела. Мне казалось это, в общем, местом буквально на карте и в культурной карте. Я поехала в Падую. И там друзья очень долго говорили: «Ну, съезди все-таки в Венецию». Ну, я говорила: «Что там не видела? Дворец Дожей? Такое все было… туристическое. Я люблю настоящую Италию. Я вот приехала в Падую смотреть Джотто. Я люблю подлинные вещи». Я съездила в Помпеи, увидела эти фрески, о которых я мечтала все детство и никогда не думала, что это будет возможно увидеть. Ну, а в Венецию, в общем, с коллегой моего отца, его жена работала в издательстве в Венеции, она сказала: «Ну, съезди вот со мной на один день». И она поехала, потом что-то… Она пошла на работу, в общем, я поехала одна в результате в то утро. И дальше была очень странная вещь. Я сошла со ступенек, куда-то углубилась и чем дольше я шла, хотя я всячески отталкивала от себя это чувство, тем больше у меня было ощущение узнавания дома, такое ощущение узнавания даже детства своего. Вот почему-то по ощущениям больше, наверное, было похоже на мое переделкинское детство раннее, которое к 19 годам я уже успела забыть, и вдруг это такое яркое чувство полноты мира и неожиданности, его подлинности, все возвращалось просто на каждом шагу. И с тех пор я стала приезжать в Венецию, ну, когда была возможность. Потом мне предложили небольшой проект художественный. Он должен был продлиться 3 месяца. А 3 месяца превратились в 6 месяцев, потом в 9 месяцев. Потом маленькими-маленькими шажками в какой-то момент это превратилось в жизнь.
М. Пешкова
―
Ваш прадед, философ Шпет, он имел какое-то отношение к Италии? От там бывал?
Е. Марголис
―
Он ездил по Европе, но главное его… конечно, Германия. Все-таки германец. Он жил в Германии. И для него Германия была центром европейской мысли и философской мысли, и, в общем, он один из редких нерелигиозных философов русских того времени. Поэтому для него, конечно, я думаю… Это надо спросить бабушку, но я уверена, что для него страна номер один, Европа, сердце Европы… даже не сердце, а голова, я думаю, Европы, поскольку он был человеком невероятно сильного ума, я думаю, конечно, была Германия.
М. Пешкова
―
Для Вас Венеция – э то реальность каждодневная? Каково быть жителем Венеции? Вы об этом пишите ведь книжки.
Е. Марголис
―
Да, конечно. Когда я в 1-й раз туда попала и приезжала, мне казалось, что есть что-то почти такое святотатственное или кощунственное жить в Венеции, что можно взять выйти из дома утром впопыхах и не заметить колеастр какой-то красоты, который прям за углом, и что это будет неправильно. Потом прошли годы, и я не могу сказать, что я не вижу и каждый раз не замираю от счастью, выходя утром из дома. Это продолжается. Наверное, это ближе всего к тому, как люди женятся, например, начинают жить вместе. Может быть, долгий период ухаживаний, романтических прогулок, встреч. Конечно, когда люди начинают жить вместе, острота их романтическая, может быть, притупляется, зато открывается что-то другое, что никаким образом другим не могло быть открыто, только когда живешь бок о бок. Вот, наверное, это самое точное сравнение того, что происходит, когда живешь в этом городе. Ты ведь начинаешь видеть что-то, и так ты никогда бы не увидел, сколько бы не приезжал.
М. Пешкова
―
Что касается Вашего не письменного, а художественного творчества. Венеция поспешествует тому, чтобы ее рисовать? Как часто она возникает в Ваших работах? Я знаю, что воды Венецианской лагуны Вам не дают покоя. Ваша выставка была в Фонтанном доме. Я знаю, что она пользовалась огромным успехом. Вы там желанный и чаянный гость. Вас всегда там ждут. Ваши ощущения от венецианской воды, когда Вы работаете на пленере? Ваши ощущения тогда? Вы пришли домой, закрыли дверь, и это осталось где-то за Вами. Насколько венецианская вода играет роль в вашей жизни? Я имею в виду в творческой жизни.
Е. Марголис
―
У меня творческая жизнь неотделима от просто жизни. Ну, вода, она, конечно, завораживает. Это и фильм, и пейзаж, и какое-то движение, на которое можно смотреть бесконечно. На огонь некоторые люди могут смотреть бесконечно, так можно смотреть на воду. Ну, и книжка недаром названа «Следы на воде».
М. Пешкова
―
Так называлась выставка.
Е. Марголис
―
Она называлась «Следы на снегу, следы на воде». Да, это было через дефис: Россия – Венеция. А вот часть венецианская этой выставки стала названием книги. Помимо очевидных параллелей, что следы на воде, они как бы есть, а с другой стороны как бы исчезают и становятся невидимыми. Помимо того, что это, конечно, отсылка к евангельскому образу хождения по водам. От хождения остаются следы, что все это кажется невозможным, и вдруг оказывается возможным. Для меня еще очень важный образ – это расходящейся воды за кормой лодки, времени того, что вот это сходится снова, при этом вот этот путь, он где-то прочерчен по этой воде. И отзвуками мелкими, волнами, которые долетают с других берегов, вот любой путь, он отзывается во многих судьбах, во многих местах. И что никакой путь не исчезает бесследно. Наверное, вот это.
М. Пешкова
―
То есть его можно было украсть. У Ильи Эренбурга название его мемуаров «Люди, годы, жизнь». Я бы, наверное, так назвала бы свою передачу. Но я этого не сделала. Но это подразумевается. Мне хотелось бы с Вами поговорить и в контексте книги, и в контексте Вашей жизни, и в контексте Ваших раздумий, в контексте биографии о людях и встречах, о тех, кого нет, воскресить, а тех, кто с нами, наоборот, подтвердить ваши симпатии к этим людям, ваши раздумья об этих людях.
Е. Марголис
―
Трудно говорить, потому что, в общем, конечно, мне невероятно повезло в жизни. С самого раннего детства мне довелось встретить, знать, поговорить, дружить с очень большим количеством замечательных людей, которые оказали и оказывают на меня влияние. Даже те, кто уже ушли. В общем, мне кажется, что влияние других людей на твою судьбу, эти другие люди в тебе, их жизни – это есть, наверное, самое завораживающее, что есть в жизни. Вот эти встречи, вот это соединение и беседы, потому что в нас, конечно, остаются частью нас те люди, которых мы встретили. В книге о них рассказано очень много. И они говорили на разных языках. И они есть разного возраста. Писатели, врачи, художники, священники, рыбаки. Люди совсем разных возрастов, сословий. Трудно. Сейчас если начну говорить о ком-то одном, мне захочется поговорить сразу о всех. Часть людей – это люди, которых знают. А часть людей – это люди, о которых могли бы знать, но почему-то не знают. И вот об этих людях, конечно, очень хотелось бы, например, о замечательной Гале Чаликовой, чьими собственно трудами и создана вся благотворительность в нашей стране, и все фонды, которые так разрослись. Так или иначе, через рукопожатие или через два рукопожатия, в истоках стояла Галя, которая дочка Виктории Чаликовой, достаточно известного ученого. У нее была совершенно другая специальность. Сама стала заниматься помощью другим людям. Это началось с армянского землетрясения в Спитаке. Она стала собирать помощь. И постепенно эта помощь другим людям… А так она пришла в детскую больницу, так она начала помогать. А эта помощь не может заключаться в том, что ты приносишь вещи и уходишь. Потому, что люди, которых ты встречаешь в беде, они приходят к тебе целиком. Такие как они есть, они не меняются. Вот я в книжке цитирую замечательный эпизод, который рассказывает моя сестра, которая запомнила его. Это женщина-беженка попала в Москву, и Галя говорит: «Надо отдать ей шубу или пальто. Вот у меня есть, конечно, пальто. Но она же женщина такого класса, она привыкла к хорошим вещам. Давайте отдам… У меня есть одна шуба похуже, а другая – хорошая. Мне она слишком хорошая, а ей она как раз по плечу. Вот в ней она будет чувствовать себя собой». Такой масштаб помощи при том, что Галя держала в голове сотни судеб. У нее разрывались два телефона круглосуточно. Она одна была всеми благотворительными фондами. Потом появились друзья. Потом она придумала и создала фонд «Подари жизнь», и нашла Дину Корзун и Чулпан Хаматову, которые так на это откликнулись. И Галя никогда при этом не была в лучах и в центре внимания. Поэтому если спросить, то, конечно, мало кто кроме ближайших людей о ней знают. Но те, кто… кому довелось с ней повстречаться, это явление такого огромного масштаба, что она, конечно, для всех нас осталась таким связующим звеном. И люди даже едва знакомые друг с другом, произнося Галя Чаликова друг другу, тут же становятся родными. Вот, например, о ней мне очень хотелось бы, знали, кому не довелось видеть и вообще знать, что такое возможно, такие люди есть. Галя, к сожалению, умерла в 2011 году от того же диагноза, от которого она спасала, и ей было некогда заниматься собой. Она ушла очень трагически для всех нас. И как-то есть вот потери, которые со временем отходят обычно. Контур этой пустоты, он такой же ясный и острый, может быть, края чуть-чуть заросли как тогда, потому что это человек, который светил всем и был очень важен в жизни многих и в моей лично.
М. Пешкова
―
«Следы на воде» - книга Кати Марголис о любимой Венеции и также о тех, кто сумел сделать Кате, переводчику, эссеисту, дизайнеру, прививку жажды жизни на «Эхе Москвы» у Майи Пешковой в «Непрошедшем времени».
Е. Марголис
―
Про многих людей я там пишу. Многие, к счастью, живы и здоровы. Когда близкие люди другого поколения, я как-то никогда не ощущала свою принадлежность к своему поколению. Мне всегда были, в общем, чаще ближе, интереснее, созвучнее люди более старших поколений. И это продолжилось в Италии. Люда на 10, 15, 20, 30, 40 и так далее старше меня. Я тоже пишу про замечательного человека Аммоса Луцатту, который хирург, вице-президент еврейской общины Италии, интеллектуал, писатель, с совершенно замечательной судьбой такой, удивительным образом спасшийся во время 2-й мировой войны. Его история тоже очень замечательна. И как же эти люди перекликаются с людьми того же поколения, которых мы знали здесь, например, Валерия Михайловна Айхенвальд, тоже недавно, к сожалению, ушедшая, замечательная. Центр такой московской жизни. И Юдифь Матвеевну Каган, которая учила нас в детстве латыни, собрав просто группу детей, которых учила классической культуре там с 10 лет. Но на самом деле это было, конечно, не просто изучение латинского языка и грамматики, это была такая грамматика жизни и спряжение вообще явления жизни. К нам приходили… Она звала просто в гости рассказать нам о том, сем. Сергей Сергеевич Аверин с его… И много других замечательных людей. Они заходили просто там. Кто-то жил в соседнем доме. Нам тогда, детям, казалось это само собой разумеющимся. Такой интенсивный воздух, которым мы дышали. И поэтому еще с таким началом всегда хочется продолжения, хочется разговора этой плотности, этой силы, этой широты, которую, к сожалению, не всегда можно встретить. И вот то, что происходит вообще с образованием, мне кажется, школьным, гуманитарным в России в очень и очень сильной степени, но это, в общем, мировая тенденция вот таких разомкнутых связей, когда люди перестают понимать, что все образование – это связи между совершено разными явлениями, а не отдельно математика, это физика, отдельно литература, отдельно история. Вопрос мозговой деятельности, насколько я помню, измеряется количеством связей. Вот мне кажется, жизнь человека, общества и вообще интеллектуальной культуры, жизнь культуры, насколько она жива, определяется количеством вот таких связей междисциплинарных между людьми. И вот, например, Юдифь Матвеевна, какая она была совершенно выдающийся в этом смысле человек. Она автор биографии Цветаева, создателя Пушкинского музея изобразительных искусств. Она дружила с Анастасией Ивановной Цветаевой, которую я видела у нее. Она ездила разыскивать могилу Цветаевой вскоре после того, как все случилось в Елабуге. Она дочка выдающегося философа Когана, Матвея Когана. Жила она всегда с мамой тоже, Софьей Исааковной Коган, тоже совершенно замечательной женщиной. Вот такие люди, которые появились в жизни очень рано и, кажется, определили какой-то масштаб того, что человек может, должен мочь, и каким хочется становиться.
М. Пешкова
―
Вы назвали сейчас фамилию философа итальянского. Какова его судьба? Какова его жизнь? Штрихами если можно.
Е. Марголис
―
Ну, Амус Луцатто, он сейчас… Он жив, здоров, слава Богу. Ему 86 лет. Мы вот виделись неделю назад, пили кофе. Он врач именно, врач-хирург, но у него действительно совершенно замечательная судьба, широта. Он полиглот. Он писатель. Судьба его сложилась, что он вернулся после войны в Италию, получил образование, продолжил свою деятельность. Всегда успевал невероятно много. Вот его жена… Я всегда спрашиваю: «Что Вы пишите?» Он говорит: «Ой, я должен успеть, потому что у меня очень мало времени. Я вот здесь задумал книгу, еще я хотел написать про какие-то этические проблемы медицины, и хотел еще воспоминания. И у меня есть еще художественный один замысел. У меня ужасно мало времени, я боюсь все это не успеть». И его жена, тоже писатель, поэт, смеется. Она говорит, что мы женаты полвека, и Амус всегда говорил, что у него мало времени, и что вот-вот он уже все не успеет. И вот, наверное, такие люди по-настоящему чего-то успевают сделать такое масштабное, настоящее, что имеет огромный вес и значение в жизни других людей.
М. Пешкова
―
Он разговаривает на идише или на иврите?
Е. Марголис
―
Он говорит, может говорить на идише. Конечно, знает иврит библейский прекрасно. Он, кстати, цитирует страницами. Причем он итальянец. Его родной язык – итальянский. Он немножко знает русский язык. Отдельно у нас все равно был замысел языкового обмена. Но, конечно, он не реализовался.
М. Пешкова
―
Каковы его корни? Кто его родители?
Е. Марголис
―
Тоже врачи. У него довольно знаменитая итальянская еврейская семья. Он, конечно, сам подробнее, лучше об этом расскажет. Ну, в общем, один из его, насколько я помню, отец или дядя, он был преподавателем очень известным, профессором. Я пишу об этой истории. И один из его студентов, когда понял, что будет депортация в Риме, дал ему понять, что начинаются гонения, и выхлопотал всей семье такие полуподдельные паспорта, с которыми они на корабле отправились в Палестину. Конечно, к сожалению, он стал сейчас плохо слышать. Говорит он совершенно замечательно. У него прекрасный литературный итальянский. Его одно удовольствие слушать.
М. Пешкова
―
Вы мне рассказали про госпожу Айхенвальд. Это имеет отношение к Юрию, к Юлию?
Е. Марголис
―
Да, имеет отношение и к тому, и к другому. Это один дед, другой муж. Вава Айхенвальд, как мы ее называли, или Валерия Михайловна Айхенвальд, она тоже ученица Юдифь Матвеевны Коган, только она вернувшись из ссылки, она же очень юной попала, была арестована, попала в ссылку, и потом, когда она вернулась, она была ученицей Юдифь Матвеевны Коган, только самой первой. У них была разница вот естественно с преподавательницей очень небольшая. Я оказалась на другом конце этой же цепи преемственности. И потом как часто бывает, когда не стало Юдифь Матвеевны, мы стали гораздо больше еще все встречаться вокруг. И про Валерию Михайловну можно говорить отдельно. Человек необычайной эрудиции, невероятно талантливый педагог, который как балерина очень рано ушла из школы, потому что она боялась, что она не окажется на уровне себя самой. Все равно у нее каждую субботу собирались люди и ученики. И до сих пор тоже на имя Валерии Михайловны отзываются самые разные люди, потому что она была учительницей языка и литературы, совершенно выдающейся. Так что вот иногда такие цепочки преемственности ведут к людям… поколений. Отдельно, конечно, хотелось бы поговорить тоже о человеке-мире, отце Георгии Чистякове, который священник, целый мир который тянет за собой, целый пласт русской культуры. Отчасти он не ушедший, но ставший невидимой, особенно в ткани сумасшедшей московской жизни этот пласт почти невидим. Это такая тонкая сеточка, наброшенная на вот этот мегаполис.
М. Пешкова
―
Вуаль.
Е. Марголис
―
Может быть, вуаль. Это что-то, мне кажется, не вуаль. Сеть капилляров. Потому, что вуаль, ее можно снять и забыть. А это то на самом деле, что питает этот город, эту страну, эту культуру и этот язык, то, что идет очень издалека. И отец Георгий был, конечно, носителем этого в полной мере и, будучи сам энциклопедически образованным, выдающимся совершенно человеком с очень небанальным способом мышления, видения. Иногда парадоксальным. Он никогда не говорил общими фразами. Никогда нельзя было ожидать, что так он отреагирует. Был остроумным. И то, что он стал священником, сам говорил он, он был преподавателем, классиком, профессором, он, в общем, почувствовал, что в это его долг почти что, ну, когда убили отца Александра Меня, и он понял, что он должен как-то помочь тем, кто остался. И он тоже рано ушел, к сожалению. И тоже жил невероятно интенсивной жизнью.
М. Пешкова
―
Он сгорал.
Е. Марголис
―
Да. После него остались вот книжки, которые, я надеюсь, будут когда-нибудь изданы полным собранием. Я мечтаю о таком собрании сочинений. Очень разные тексты от филологических до богословских про искусство, про Италию, воспоминания, тексты об Окуджаве, Политковской, Копелеве, о самых разных людях. Казалось бы, потому что мы ждем от священника, не имеющих никакого отношения… Это совсем было не похоже на то, что сусально-государственное православие, которое мы сейчас видим. Это вообще явления, не имеющие друг к другу никакого отношения. И отец Георгий, конечно, был его воплощением такой живой жизни, у нас такого… открытого ума, свободного сердца, и сочетание того и другого.
М. Пешкова
―
Чья еще жизнь оставила столь мощный след в Вашей судьбе, в Ваших раздумьях? Кто те люди, к кому Вы мысленно возвращаетесь?
Е. Марголис
―
Таких людей много. Про одного из них я пишу на страницах книги. Это тоже был человек чрезвычайно выдающийся. И может быть желание того, чтобы о нем узнали, чтобы просто вот сам факт существования такого человека на земле не прошел незамеченным, может быть, подтолкнуло меня к тому, что все-таки книгу опубликовать, потому что она писалась, так складывалась постепенно. Идеи публикации не было. Это человек, он по профессии своей рыбак. Он прожил всю жизнь в Венеции. А так он, может быть, был музыкант, художник, все сразу. Человек чрезвычайно цельный, может быть, такой ренессанс средневековой цельности. Человек очень особенный. Встреча с ним, конечно, прошла через всю мою судьбу, потому что люди бывают вообще такие отдельные, отдельно стоящие не в созвездии, а живущие отдельной такой лодкой в этой огромной лагуне, где все переплетается и все отзывается, и все качается. При этом есть такое тоже огромное явление, совершенно самобытное, безумно талантливое, человек… Вот это не знаю, есть там «Эней – человек судьбы». Вот это человек судьбы, наверное. Человек связи времен, цельности. Такая звезда на небосводе, наверное. О нем мне, конечно, хотелось сказать отдельно. И эта нить как бы прошила все остальные судьбы, встречи, как это ни странно, в моей жизни.
М. Пешкова
―
Он сейчас еще в Венеции или в ином мире?
Е. Марголис
―
Ну, он в ином мире, но, наверное, в Венеции. Безусловно, в Венеции тоже, потому что его глазами то, как он знал этот город, то, как он знал этот каждый закоулок, каждую церковь, каждый мазок на каждой картине, никакой искусствовед… Выучить это нельзя. Это можно только прожить. Мне казалось, что нужно написать книгу, чтобы вот рассказать о каких-то встречах, может быть, о детстве, о чем-то. И начинала таки часто писать, в общем, о себе. А по ходу книги стало ясно, что намного интереснее, важнее и рельефнее выступают именно те люди, которые стали частью меня, и которые я в себе так не различаю, и вдруг я понимаю, что это вот такой голос или сякой голос, или вот это он или она во мне говорит. Этот процесс новой встречи с, может быть, ушедшими людьми, может быть, с давно знакомыми, которые стали частью тебя, вот он был чрезвычайно увлекательный. И я могу, в общем, долго рассказывать про разных известных и не известных людей. Я боюсь кого-то забыть. В этой плеяде нет иерархии. Нет первого, нет второго. Это как созвездие. Они светят все вместе. Они разговаривают как музыкальное произведение, как разные голоса, как полифония. Нет первых, второстепенных, главных. И только все вместе они говорят и создают гармонию, эту полноту, которая вот и ценна. Бесценна скорее даже.
М. Пешкова
―
Катя Марголис, размышления вокруг ее книги «Следы на воде», вышедшей в «Издательстве Ивана Лимбаха». Звукорежиссер – Елена Королева. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».