Последний поэт: Ахматова в 60-е годы - Роман Тименчик - Непрошедшее время - 2015-01-11
11.01.2015
Майя Пешкова
―
Книги ушедшего года вспоминать буду долго. Ярмарка интеллектуальной литературы – дай Бог не последняя – радовала книгами, встречами, тематикой круглых столов и, конечно, новинкой, которую ожидала давно. Это 2-томник профессора Иерусалимского университета Романа Тименчика. Ее название «Последний поэт: Ахматова в 60-е годы», увидевшая свет как и предыдущее издание 10-летней давности в издательстве «Гешарим – Мосты культуры». Как и обещала слушателям в начале сентября, что непременно встречусь с Романом Давыдовичем Тименчиком на «Non-fiction», так и случилось. Роман Тименчик представлял новое издание и на «Non-fiction», и в Фонтанном доме, и у музея Андрея Белого, и на «Эхе Москвы».Вот теперь, когда Ваша книга увидела свет, что Вас волнует дальше? Каков будет круг ваших штудий? Мне кажется, что 60-е годы, они охватили всю Ахматову.
Ахматова когда-то очень давно выработала какой-то свой индивидуальный авторский код
Роман Тименчик
―
Вы знаете, Ахматова когда-то очень давно, еще в 10-е годы к удивлению своих читателей и рецензентов, и коллег выработала какой-то свой индивидуальный авторский код и индивидуальный временной код, который заключался в том, что в ее сборниках, начиная со сборника «Белая стая», потом то же самое было повторено в книжке 40-го года «Из шести книг» и так далее. Она выстраивала свои стихи как бы в обратном порядке. То же самое она делала и в составе авторского цикла. То есть сначала шли стихи свеженаписанные, а потом на протяжении вереницы стихотворений действие как бы отодвигалось вглубь, к началу, к основному событию, определившему возникновение этого цикла. Строго говоря, и отдельные стихи, как было замечено когда-то и описано замечательно академиком Виноградовым, тоже именно строятся так, как картина какого-то события из жизни героини, которую читатель должен восстановить, двигаясь от начала к концу стихотворения и возвращаясь к тому, что предшествовало этому стихотворению. Все я это говорю потому, что само построение творчества, и я думаю, в каком-то смысле биография Ахматовой, то, как она строила свою биографию, диктует такой путь, что сначала описывается конец ее жизни, с одной стороны такой триумфальный, с другой – достаточно трагичный. Жизнь оборвалась на очень драматической ноте. К страшным годам с начала 20-х годов по день смерти Сталина, с которой я начинаю эту книгу, а потом к 10-м годам, к такому некоторому золотому веку ее жизни и творчества. То есть иными словами я дальше мыслю себе эту третью книгу как первую книгу трилогии.
М. Пешкова
―
Мне хотелось узнать, как Вам далась эта книга. Она ведь писалась 10 лет. Я так понимаю, что муки творчества Вас крепко терзали.
Жизнь оборвалась на очень драматической ноте
Р. Тименчик
―
Нет, она писалась значительно дольше. 10 лет писалось 2-е издание после 1-го издания. Нет, это были не муки творчества. Это была радость творчества, потому что за это время я нашел очень много документов. Жизнь сложилась так, что мне удалось попасть и поработать вдосталь в каких-то архивах, в которых нашлось очень много нужных мне и нужных для этой работы документов, очень много проясняющих. Это архив Исайя Берлина в Оксфорде, американские архивы, в которых хранится взаимная переписка 2-х издателей 1-го академического собрания сочинений Ахматовой. Это американское так называемое издание 65-го года, впоследствии переиздававшееся и дополнявшееся, которое издавали Глеб Струве и Борис Филиппов. Их взаимная переписка очень многое проясняет в отношениях эмиграции к Ахматовой в том, как вообще возникли эти издания равно как и другие издания русских классиков 20-го века, вышедшие в Америке. Ну, и ряд других частных архивов открылся, потому что после выхода пилотного издания этой книги какие-то современники Ахматовой обратились ко мне, сказали, что у них есть материалы, которые вот лежат у них в доме и до сих пор не использованы, не желаю ли я их посмотреть и так далее.
М. Пешкова
―
Роман Давыдович, мне бы очень хотелось узнать поподробнее об этой книге, об этом издании. Сказать Вам честно, тот тираж, который изначально поставлен в выходных данных, мне показалось, что он маловат, во-первых, для такого рода издания, потому что не так часто мы обращаемся к Ахматовой, к ее биографии, к расшифровке тех моментов ее жизни, которые нам в течение многих лет казались абсолютно закрытыми, непостижимыми. Я вспоминаю Аманду Хайт на 100-летии Ахматовой, тот, скажем так, небольшой триумф, который испытала Аманда после выхода ее книги на русском языке. Вы в данном случае, как мне кажется, в большой степени компенсируете отсутствие вот той единой биографии Ахматовой, которая ожидаема, как мне кажется, всеми. Можем ли мы говорить, что Ваш 2-томник – это и есть биография Ахматовой 60-х лет?
Р. Тименчик
―
Ни в коем случае. Видите ли, историко-литературная наука строится так, что для появления каких-то обобщающих работ должно пройти, во-первых, какое-то время. Во-вторых, должна быть проделана предварительная собирательская работа – полная там летопись жизни и творчества. Существующая летопись жизни и творчества, она очень хороша, но естественно не полна, потому что следить за Ахматовой, за тем, что она делала, и что с ней происходило очень трудно одному человеку. Это и полная библиография Ахматовой. Всего то, что о ней было написано на разных языках в разное время и много-много чего другого. Выявление записей о ней в дневниках ее современников, например. Коль скоро об этом зашла речь, хочу сказать, что, например, совсем на днях в одном из славистических международных изданий, оно издается в Канаде, оно называется «Toronto Slavic Quarterly», в 50-м юбилейном номере этого виртуального журнала. Он имеет причем бумажную форму, но в основном его все читают в интернете. Я напечатал очередное ранее не учтенное свидетельство о разговорах с Ахматовой на протяжении… ну, в общем, в 40-м, 41-м году и после перерыва, вызванного биографией Попрошавшего, после его возвращения из лагеря в 55-м, 56-м годах. Это очень содержательные разговоры, довольно хорошо записанные, очень пространные, и они очень много добавляют к облику Ахматовой. Конечно, можно поспешить и сляпать сейчас биографию Ахматовой, как, возможно, кто-нибудь и сделает, как кто-то уже пытался сделать, ну, без всяких оснований для успеха, как это происходит и с другими биографиями. Но я думаю, что для научной биографии Ахматовой время еще не наступило.
М. Пешкова
―
Равно как, наверное, и не наступило время для издания полного собрания сочинений ее?
Это была радость творчества, потому что за это время я нашел очень много документов
Р. Тименчик
―
Нет, оно, пожалуй, уже не за горами. Мне кажется, что уже больше, к сожалению, ничего не найдется из ее текстов, не только новых текстов, но даже и вариантов. Ну, может быть, найдутся какие-то письма, как их вот совсем недавно, два месяца тому назад, я напечатал тоже в одном международном славистическом издании в серии трудов Стэнфордского университета два письма Ахматовой 17-го года. Те, кто знают письма Ахматовой, знают, что они, мягко говоря, они очень пространные. А это два довольно длинных для Ахматовой письма. Каждое по полстранички, но для Ахматовой это очень много. Это письма к Николаю Гумилеву, 17-го года, в Париж, где Ахматова говорит о лете 17-го года, своих переживаниях вот в Слепневе, где она ждала весточки от Гумилева, не зная еще, на каком из фронтов Мировой войны он окажется. Когда написала, что то, что происходит вокруг нее и в деревне, и в столице, как там сказано: «разгул революционной демократии», что все это означает, что тяжко карает господь нашу страну, - пишет Ахматова. И она в одном из этих писем просит Гумилева забрать ее в Париж, то, на что она не соглашалась на протяжении десятилетий с его первых парижских писем 6-го года, когда он ее звал в Париж, и она все отказывалась. А теперь она готова уехать из окружающей ее ситуации. Там не сказано навсегда или не навсегда, но вот сейчас готова уехать. Скорее всего, эти письма, которые нашлись в составе коллекции одного эмигранта, поклонника Гумилева, коллекционера его рукописей, скорее всего, эти письма до Гумилева не дошли. Они были посланы по его служебному адресу. Были обнаружены уже потом в почте того вот экспедиционного корпуса, к которому был приписан Гумилев. Так что, может быть, он их и не читал. Вот это такой случай, когда действительно совсем недавно в этом году нашлись еще два документа, которые должны войти в корпус сочинений Ахматовой. Но больше рассчитывать на такие чудеса, хотя бы по причинам суеверным не стоит. Найдется – найдется. Поэтому я думаю, что уже сейчас пора приступать к медленному, очень неспешному изданию такого академического научного собрания сочинений Ахматовой. Я говорю неспешному, потому что уже были опыты довольно поспешного и такого легкомысленного пути издания сочинений Ахматовой в виде компиляций и разных уже существующих комментариев, а их не так много. Они не равноценны. Прежде собиравшие в одну кучу все то, что кто-то когда-то писал, из этого научного комментария не сделать. Это много раз доказано изданиями классиков русской поэзии. Даже существующие издания, подготовленные великолепными нашими предшественниками, скажем, Лермонтова, они уже сегодня, как говорят коллеги, не удовлетворяют уровню сегодняшних ожиданий научной общественности. Тем более это относится к поэтам 20-го века.
М. Пешкова
―
Я хотела спросить, тот человек, кто беседовал с Ахматовой в начале 40-х, потом уже в период реабилитации. Можно ли узнать его имя? Кто это?
Р. Тименчик
―
Да. Это очень достойный человек судя по всему, что мы о нем знаем. А мы о нем знаем воспоминания людей, сидевших с ним вместе в концлагере. Он сидел в таком поселке Абезь, в котором с ним одновременно находился и Николай Николаевич Пунин, и Лев Платонович Красавин, и замечательный мемуарист, написавший такую целую книжку «Два года в Абези», Ванеев, и ряд других людей, которые потом Ахматовой встречались на жизненном пути. Например, Василенко, поэт и фольклорист, и историк, исследователь народного искусства. И вот все они о Сергее Дмитриевиче Спасском отзывались как о человеке, который удивительно достойно вел себя в лагере. Он поэт и прозаик. Его как поэта очень ценил Пастернак. И есть в книжке Анатолия Наймана в «Рассказах об Анне Ахматовой», записанном им очень смешной рассказ Ахматовой, как Пастернак в 40-м году хвалит при встрече с Анной Андреевной стихи Сергея Спасского и от избытка чувств начинает ее обнимать и целовать. На что она говорит ему, что я же не Сережа Спасский. Современный биограф пишет, что Пастернак перехваливал Спасского. Ну, может быть. Но это такое замечание в духе известного филологического анекдота: здесь Гёте ошибается. Значит, если он перехваливал, значит, ваша правда, так надо хвалить. Ахматова, судя по этим записям, которой не хватало настоящего собеседника в те годы, поэта, отнеслась тогда к его стихам с вниманием, сочувствием и как-то очень поощрительно, потому что ряд его стихов был вызван сходными обстоятельствами. Когда он пришел к Ахматовой, Лев Николаевич как раз сидел. Ахматова все время была озабочена посылками, передачами, хлопотами, интегральными ходами, как говорил в таких случаях Мандельштам, когда надо было спасать невинных. А у Спасского его предыдущая жена Софья Гитмановна Каплун, такая любимица и ученица Андрея Белого… сидела в это время в лагере. И он ее навещал. И Анна Андреевна, как мы сейчас сказали, его консультировала на счет передач, на счет разговора с начальством, на счет получения свидания и так далее. И многие его стихи, как ей казалось, и, видимо, так это и есть, были вызваны именно этой разлукой. Они были обращены вот к этой половине души, как в таких случаях говорила Ахматова. И поэтому она находила в его стихах созвучие своим. У него есть, например, написанное в эти годы стихотворение о том, как легко сойти с ума, а она в ответ прочитала ему свое известное стихотворение, вошедшее в «Реквием» «Уже безумие крылом души накрыло половину».
М. Пешкова
―
Историк литературы, профессор Иерусалимского университета Роман Тименчик, автор 2-томника «Последний поэт: Анна Ахматова в 60-е годы» в «Непрошедшем времени» на «Эхе Москвы».
Жизнь сложилась так, что мне удалось попасть и поработать вдосталь в архивах
Р. Тименчик
―
Вот это такой человек Сергей Спасский, дневник которого, безусловно, нуждается во введении в читательский оборот, потому что он провел первую блокадную зиму в Ленинграде и все записывал. Он был, повторяю, не только его жена, но и он был знакомцем и другом Андрея Белого, Михаила Кузьмина, и часто виделся с Пастернаком. Он сам о своем дневнике записал в такую, наверное, довольно трудную минуту жизни, это когда его вывезли из Ленинграда, он оказался в эвакуации, в Молотове, в Перми, и вот он записывает при свете коптилки или какого-то другого мало светоносного устройства крупными буквами, я бы сказал, на радость публикаторам, потому что он записывает: «Если эта тетрадь сохранится, кто-нибудь возьмет на себя труд разобрать мой почерк, он увидит, что мой дневник дает какое-то знание о моем времени, хотя, как правило, оно изложено намеками». Действительно дневник очень осторожный. В нем нет ни имени Сталина, ни имени Мандельштама, хотя есть сюжет разговора Пастернака со Сталиным о Мандельштаме. Нет многих других имен. Нет обстоятельств большого террора 37-го года, который прошел совсем и рядом со Спасским. Он был одним из фигурантов списка «Писательского дела» в Ленинграде в 37-м году, так называемое дело переводчика Выгодского, дело, по которому погиб Бенедикт Лившиц, Валентин Стенич и многие другие замечательные деятели ленинградской культуры, именно ленинградской культуры 30-х годов. Дело, по которому был потом посажен Заболоцкий, но, к счастью, выжил. И дело, которое настигло спустя 14 лет самого Спасского, когда в 51-м году, видимо, надо было выполнять очередной план по посадке, то вспомнили доносы, объективки 37-го и посадили его. Так вот в его дневнике нет ни слова об этих событиях. Я думаю, это правильно. Он делал все, чтобы этот замечательный документ сохранился.
М. Пешкова
―
Мне хотелось бы Вас также спросить о Большинцовой-Стенич. Вы сейчас назвали фамилию Стенича. Как-то показалось, что особые отношения ее связывали с Ахматовой. Так ли это?
Р. Тименчик
―
Да, Анна Андреевна ее любила, очень любила и не только в последние годы, когда они вместе жили в Комарове в Доме творчества. И когда Анна Андреевна останавливалась у нее в Сокольниках на улице Короленко, но и раньше. Недавно в руки одному коллекционеру попался инскрипт Ахматовой, дарственная надпись на ташкентском сборнике 43-го года. Там написано: «Нашей дорогой Любочке». И публикаторы решили, что, наверное, речь идет о Любови Орловой, Любови Петровне Орловой, которая была знакомы и с Фаиной Раневской. Но нет, дорогой Любочкой для Ахматовой уже тогда была Любовь Давыдовна Стенич, впоследствии жена сценариста Большинцова. И я ее знал. И смею сказать: мы дружили. Она была очень щедра в дружбе. Она была легкая, веселая, остроумная, иногда очень язвительная. Страшная путаница. Путала все на свете. В книжке «Ахматова в 60-е годы» я публикую рассказ, написанный одной эмигранткой Евгенией Максимовной Клебановой, которая приезжала в Москву как сотрудник туристической фирмы «Travel guide», американская туристическая фирма. Она была туроператор, сейчас это называется. Поэтому по делам службы она бывала в Москве, где познакомилась с Любовь Давыдовной, которая ее повела к Ахматовой. Так она это, так называемая Женя Клебанова познакомилась с Ахматовой. Так она вывезла от Анны Андреевны 2-ю редакцию «Поэмы без героя», стихи Мандельштама, стихи, посвященные Ахматовой, из коллекции Ахматовой, которая называлась «В ста зеркалах», стихи Бродского и так далее. После смерти Анны Андреевны она напечатала очерк о своих посещениях Ахматовой. Напечатала под псевдонимом. Назвала себя Ниной, а Любочку, Любовь Давыдовну, назвала Владимиром. Но этот Владимир так смешно описан со всеми его путаницами, со способностью проехать остановку в электричке комаровскую, ну, и вообще с постоянными такими qui pro quo в быту и в воспоминаниях, что становится понятно, что это никакой не Владимир, а это неповторимая, незабвенная Любочка Большинцова.
М. Пешкова
―
Я очень хотела узнать про Нику Николаевны Глен. Кем она была для Ахматовой? И понимала ли Ахматова ту роль, которую играет Ника Николаевна?
Р. Тименчик
―
Мне про Нику Николаевну говорить очень трудно, потому что Ника Николаевна не раскрывалась с биографами Ахматовой. Была очень сдержана. Очень заботилась о том, как мне казалось, чтобы ей не приписывали роль большую, чем она играла. А она была фактически литературным секретарем Ахматовой на протяжении нескольких лет. И именно к ней относится фраза Ахматовой, которую где-то записала Наталья Ильина: «Она все делает тихо как бабочкино крыло». Вот Ника Николаевна и была такая как бабочкино крыло. Это была какая-то поразительная скромность и самоумаление. Поэтому о ней рассказывать трудно. При этом значит, ее Анне Андреевне превосходит… Мы много сейчас читаем в разных мемуарах о людях, которые готовы по первому звонку, по первому зову, по первому намеку кинуться на помощь к Ахматовой через весь город, а то и в другой город. Но Ника Николаевна, насколько я понимаю, в этом отношении превосходила и других. Для нее это была на протяжении нескольких лет какая-то основная часть ее жизни, я думаю, можно сказать, да, без преувеличения. К сожалению, видите ли, я стараюсь говорить о друзьях Ахматовой, об окружении Ахматовой и соответственно о самой Анне Андреевне, опираясь на какие-то документы, стараясь не очень отходить от письменных свидетельств, сохранившихся. А в случае Ники Николаевны, Вы, может быть, знаете, произошла такая очень для нее драматическая история, я думаю, укоротившая ее жизнь. Как раз в 89-м году, когда она поехала на ахматовские торжества в Петербург, захватив книги с дарственными надписями Ахматовой и другие оставшиеся у нее от времен пребывания Ахматовой на ее квартире на Садово-Каретной, Ахматова стояла у нее несколько раз. Чемодан со всеми этими документами был похищен, и они пропали. Поэтому парадоксальным образом, досадным образом, огорчительным образом именно документы, которые должны были документировать вот Никино участие в жизни Анны Андреевны, именно они и пропали. У нее остались, и ныне они хранятся в ахматовском музее, очень важные ее записные книжки, Ники Николаевны, в которых сохранилась диктовка, переписка Ахматовой, корреспонденция Ахматовой, ответы иногда скупые, как бывает у Ахматовой, иногда довольно пространные, особенно в случаях, когда она писала людям, находившимся в заключении. Таких было несколько у нее корреспондентов. Она диктовала их Нике Николаевне. Ника печатала на машинке. Ахматова правила и подписывала. И отсылались эти письма. Вот такой блокнот с… Иногда это конспекты записей. Да? Недописанные слова, потому что Ника уже знала более или менее, ну, готовые эпистолярные блоки ахматовских писем. Были найдены. В 90-е годы Ника Николаевна нашла их и передала в ахматовский музей в Фонтанном доме в Санкт-Петербурге.В ближайшее время должна появиться публикация ее переписки с Надеждой Яковлевной Мандельштам, с которой она одно время была близка, подготовленная вот для сборника, для такого мемориального сборника Надеждой Яковленой.
М. Пешкова
―
Мне очень хотелось спросить о Владимире Николаевиче Корнилове. Как зародилась их дружба? Если это можно назвать дружбой. Что их связывало с Корниловым? Я его видела на 100-летии.
Р. Тименчик
―
Ну, насколько я знаю, дружба началась с 56-го года, когда Корнилов сотрудничал в журнале «Октябрь» и пришел к Анне Андреевне за стихами. Это было время, когда еще новые стихи Ахматовой не печатались, к тому моменту не печатались. Спустя полгода уже некоторые, ну, довольно невыразительные, прямо скажем, ахматовские стихи могли еще проникнуть в печать. А тогда редактором журнала был будущий академик Храпченко, и он не разрешил печатать эти стихи как и рассказы Зощенко, которые тоже молодые сотрудники редакции тогда хотели напечатать. А потом он бывал у Анны Андреевны. Ей нравилась его поэзия. Она несколько раз в разговорах с разными людьми подчеркивала, что вот он вводит просторечия, и ей это нравится. Она ведь очень много раз возвращалась к теме, что поэзия должна быть современной. Она и в разговорах со Спасским, вот в этих предвоенных, и это потом отразилось в его стихах к Ахматовой, они же более широко известны, которые он написал такие два полумадригала. Она считала, что стихи должны быть современными, жить тем, что происходит в мире. Она это говорила в то время, когда она написала стихи про лондонцев, стихи о падении Парижа, когда покрывают эпоху. И еще она говорила, что стихи должны быть мрачные и яркие. Вот мне кажется, что стихи Владимира Николаевича Корнилова ранние, они отвечали эти характеристикам. Они были мрачные, этого там хватало, и достаточно яркие, запоминающиеся.
М. Пешкова
―
И, конечно, очень хотелось расспросить о Соломинке, о Саломее Андрониковой-Гальперн, кому свои стихи посвящал Мандельштам. Мандельштам был влюблен в нее? Извините мой женский вопрос.
Р. Тименчик
―
Ну, я не знаю. Пишут, что влюблен. И, в общем, никто в этом никогда не сомневался. Я думаю, посвятил ей замечательные стихи. Она не отвечала ему взаимностью, о чем охотно повествовала всем спрашивавшим ее об этом спустя 40 лет.
М. Пешкова
―
Историк литературы, профессор Иерусалимского университета Роман Тименчик представлял вышедший незадолго до Нового года свой 2-томник «Последний поэт: Анна Ахматова в 60-е годы». Это программа «Непрошедшее время». Слушайте ее продолжение. Звукорежиссеры Ольга Рябочкина и Алексей Нарышкин. Я Майя Пешкова. До встречи!