"Прирученной и бескрылой я в дому твоем живу" (Анна Ахматова, 125-летие со дня Рождения. Музей поэта) - Нина Попова - Непрошедшее время - 2014-07-06

Угол, где жил Лев Гумилев, приехав жить к маме от бабушки

МАЙЯ ПЕШКОВА: Нынче мое личное ахматовское лето. Хотелось в день 125-летия вновь как и четверть века назад побывать в Фонтанном доме, в его саду, услышать докладчиков международной научной конференции, приуроченной к юбилею, посетить выставку и в национальной библиотеке и потрясающую мини-экспозицию в музее Ахматовой, где представлены портреты современников поэта, среди которых многие явлены зрителю впервые. Словом, очень хотелось именно в юбилейные дни в Петербург, в ахматовский дом, где Анна Андреевна жила три десятилетия, конкретно к Нине Ивановне Поповой, в ее гостеприимный музей. И в водовороте ахматовских дней Нина Ивановна любезно нашла для меня время и провела по квартире, некогда принадлежавшей семье Пунина, с которым личные отношения связывали Анну Андреевну, и кому посвящены стихи, в том числе и строки: «Прирученной и бескрылой я в дому твоем живу». Таково название сегодняшней программы.

В каком году Ахматова поселилась в Фонтанном доме? Это был брак с Пуниным?

НИНА ПОПОВА: Да все гораздо сложнее как с Анной Андреевной. Нет даты определенной, одной точной. Это не брак с Пуниным. Это роман с Пуниным, страстный роман, который начался осенью 21-го года. Она жила тогда на Фонтанке, 18. Рядышком. Вообще-то бездомная вместе с Судейкиной. Ну, а потом отношения стали так складываться, что им надо было быть вместе. Вместе значит вот эта квартира, где его семья. Вместе – это значит его слова «Я не могу сказать Галине Евгеньевне, что я с ней развожусь. Это то же самое, что убить ребенка». И они обвенчаны. И не разводится. Но ведь это новая эпоха, когда браки все отменились как бы в общем сознании. А прям сейчас под кустом ракитовым, значит, прошел, и этот твой гражданский брак, он уже есть брак официальный. Поэтому все сложно очень. Ну, и они, как мне кажется, не скажу, что нормальные, интеллигентные люди. Все было мучительно для всех троих. Как-то решили во время отъезда Галины Евгеньевны, Анна Андреевна сюда приходит и здесь остается, живет. И жить ей негде. Это так. И комнату не снять. Это совершенно другие жилищные и социальные условия. Потом, видимо, Анна Евгеньевна, так звали 1-ю жену, ну, смирилась, поняла. И стали жить в разных комнатах. Ахматова говорила, середина 20-х. Появляется здесь с 22-го. С 25-го совсем оседает. Это уже кабинет Пунина – их общее пространство жизни в квартире, которая стала коммунальной. Ну, видимо, еще с 25-го так уж совсем точно. Она ведь и прописана, по-моему. Ведь надо еще прописку получить. Обязательно. Потому, что советский человек без прописки кто? Поэтому она прописана, кажется, есть такой штамп тоже с осени 25-го. Ну, и дальше до 52-го. То есть здесь вот столько лет, плюс еще перед этим жизнь в Фонтанном доме с Шилейко – еще два года, с 18-го по 20-й. Она выводила цифру 35. Так вроде начинаешь складывать, вроде получается, если это иметь в виду, это и это. Ну, вот ее счет: я прожила здесь более 35 лет в Фонтанном доме. Поэтому вот так. Мы сейчас с Вами стоим на площадке перед входом в квартиру. И эта лестница – лестница историческая. По ней входили из сада, входили не так, как мы сейчас, потому что обязательно нужно было пройти под северными воротами, если идешь Фонтанкой, или под теми воротами, где такая решетка похожая на решетка тюремную…

М. ПЕШКОВА: Наверное, сфотографировала.

Н. ПОПОВА: … если идешь с Литейного, через черный петроградский двор жутко, гнусно грязный. А в 1-е годы ходили именно так. Другого не было. Сначала мне казалось, что это такая стыдоба, что люди такое видят. И тут торжественно музей, только что открывшийся… А потом поняла, что здесь есть великий закон места, при котором ты пройдешь этими жуткими дворами, там и помойка, там и бомжи и все, что хочешь, а потом вдруг войдешь в этот сад, увидишь фасад, на котором мальтийские кресты со времен еще, по-моему, Шереметьева, кажется, 2-го, и ахнешь и вздохнешь точнее. И тут вдруг в тебе начинается такое что-то жить – как бы сказать? – в ощущении, в понимании этого места, ты понимаешь тут, что так возможно. Я говорила коллегам на конференции про то, что здесь ведь не так давно археологи нашли захоронения шведские, финские, шведские на берегу. А Шилейко в 18-м или в 20-м после бури какой-то сильной подсчитал количество колец на поваленных деревьях и сказал… они росли аллеей, что эта аллея поставлена до 703-го года. Значит. Здесь шведская мыза, условно говоря, здесь была жизнь. И жизнь очень глубинная вот туда. Это как у поморских, понимаете? Первозданность их сотворению. Чем ей этот дом дорог и это место? Что вот здесь можно, поскольку здесь, знаете… Ну, Пушкин, Кипренский – это очень близко, это ерунда. Павел Петрович Вяземский, который был крестником Пушкина, со своими записками о Пушкине – это совсем вчера. А вот Шилейко, который приносит из института материальной культуры глиняные таблички, ассиро-вавилонские тексты, он тексты читает, она за ним записывает, а это 26-й век до нашей эры. А когда нет Шулейко, появляется Николай Степанович Гумилев со своим Гомером под мышкой, и он никуда не ушел из Гомера. И это все здесь для нее. Поэтому здесь вот очень легко понять, что она себя чувствует и сознает, и во сне слышит текст, который будет священным текстом, и этот текст ей надиктовывает, я не знаю, кто. Бог. Вечность. Я все время говорю про историю, про то, что здесь ты переживаешь чувство вечности. Я человек не церковный, я знаю, что о вечности говорят, понятно, в каком контексте. Но вот здесь, в этом саду, в этом доме, в этом месте можно переживать эту вечность, потому что когда я помню, мы в те ночи майские, июньские с 89-го года мы работали над этим музеем, через эту арку, через ворота не проходили грузовики, и нужно было все таскать на себе, всю эту мебель, и это было счастье, потому что вот тогда приходило чувство без всякого мистицизма, что… Что такое ее вечное присутствие, вот оно здесь. Я не знаю, что это, но я его ощущаю. Оно вечное присутствие. И только, так сказать, руками можно провести… Ну, вот это так. И не тема для дискуссий, что называется. Я это вот чувствую.

Лестница старая, лестница, наверное, в начале 18-го века. Здесь уже 19-й. Она еще хороша тем, что в этом городе, может быть, это единственное такое пространство очень коротенькое, в общем-то, и невысокое, где можно провести границу и вместе с тем соединение. Преодолеть эту границу между жизнью людей в дворянской усадьбе и традиционной классической культурой этих людей, 5 поколений Шереметьевых, и жизнью в советское время, художественной интеллигенцией в коммунальной квартире. Вот вроде бы все на разрыв, не совмещается. Но у них за плечами, в затылках Пушкин и Шилейко со всеми вавилонскими текстами, и итальянская коллекция скульптур, которые здесь в саду стояли, и стоят еще в 18-м году, наверное, у Шереметьевых. И вот там за стенкой в 18-м еще точно оставался кабинет 1-го Шереметьева, где было седло от лошади Карла XII, потому что он возглавил Полтавскую баталию, Полтавский бой, и за это Петр и подарил ему этот участок. И там знамена и флаги Северной войны великой. Фельдмаршал и главнокомандующий. Все коллекции там. Это домашний музей исторический. И у тех людей, которые в этой коммуналке живут… Ну, я жила коммуналке, но я помню, что как-то не было такого, что… Для меня Эрмитаж также, он как-то вот виртуально значил столько же этот город. Коммуналка коммуналкой. Это твоя точечка. А пространство, в котором ты живешь, – это все вот это. Вроде бы с одной стороны это не совмещается, отрицая друг друга. С другой стороны без этого нет этой жизни. И тут вот какой-то такой закон для Ахматовой, наверное, очень важный, потому что она никогда не выпускает из виду вот это глубинное пространство – ну, как сказать? – вечности, наверное, или какой-то всемирной истории, или мировой истории. Она с этим живет. А все начинается с этих дверей, звонка, звоночка на двери, с таблички «Николай Николаевич Пунин» и ящик для писем и газет. Еще окошечко, которое выходит на лестницу из ванной комнаты. А когда в 30-е, в конце 30-х начались ночные звонки, то посылали как раз, как рассказывали Пунины, я имею в виду Ирину Николаевну, кого-нибудь ночью, когда ближе к ночи звонок в дверь. И они боялись и хотели понять, что это. Не кто это, а что это. Тогда посылали кого-нибудь из детишек, которые жили Пунины с родственниками, их родственники с детьми еще, встать на краешек ванной и посмотреть, кто звонит. Не было же видно. То есть не было видно отсюда, но детям-то было видно, кто стоит у двери. И это правда мандельштамовская «всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». И цепочка дверная есть и на этих дверях тоже. Дальше пойдем по комнатам. И все начинается с передней, как и полагается. Вообще-то это, конечно, флигель садовый, но квартира в году 914-м, кажется, на 3-м этаже была перестроена архитектором Красовским для дочери графа Сергея Дмитриевича Шереметьева, которая выходила замуж. Ну, и обычная планировка маленькой квартиры. Раз, два, три, четыре комнаты, считая прихожую. Ну, столовая, видимо, гостиная, спальня. А дальше через кухню коридор, куда ходили только слуги. И когда Пунин сюда в 22-м году получил эту квартиру, он тогда еще недавно был комиссаром Наркомпроса по делам искусств. Еще такое привилегированное, видимо, положение советского служащего. Он получил эту квартиру и поначалу, она была в такой же планировке одна семья жила, а потом все стало так уплотняться, уплотняться, что каждая комната отделилась и была самостоятельной площадью, жилплощадью. А ходили вот через переднюю и дальше в кухню, которая стала коммунальной. Что-то с передней… Я тут больше всего люблю вот этот фонарь и связку ключей, потому что это потом идет в пандус героя, я думаю. Я думаю, что она человек все-таки для нас вот от коммунистической культуры, то есть для нее эти тайны, которые толчок к образу, видимо, был. И фонарь, а где он не был, когда свет заканчивался, света не давали, как говорили. И связка ключей, потому что и мы, когда в 89-м году начинали здесь музей, а тут еще рядом помещение, где были сотрудники Института Арктики, уезжавшие из Шереметьевского дворца. Точно также однажды ко мне прибежали коллеги со связкой ключей, нам ее оставил Институт Арктики, и замахали мне вот так. Скорей, скорей, пошли скорей! Мы спустились на 2-й этаж. Какими-то ключами открыли дверь с лестницы, потом 2-ю дверь, вошли в белый зал Шереметьевского дворца. И я думаю, что и Ахматова точно также… Понимаете, дворец, который в 18-м году последний граф передал государству торжественно 1 января. Перед этим на пасху 17-го года последний раз вся семья здесь в церкви отслужила молебен, пасхальная служба. И они уехали в Москву. И граф – человек мудрый, тут 5 поколений его семьи, он понял, что здесь в Петрограде сейчас не удержать. Все оставил, как есть. И все слуги были на своих местах. Ничего не изменилось. Только их здесь не было. И дворец очень долго стоит в таком странной состоянии. И не дворец еще, не музей. Эрмитаж туда два раза в неделю запускает публику для посетителей. И слуги живут и ждут, когда кончится этот ужас, потому что не может сюда граф не вернуться. Но последний граф умирает в конце 18-го года, к счастью для себя, без всяких мучений. Уже арестовано два его сына и зятья. Но все равно вот в этом дворце, если открыть дверь и войти, то ты войдешь в комнату. Где развешаны портреты Вяземских. Павел Петрович Вяземский был женат на дочери графа Шереметьева. И Остафьево подмосковное, и Останкино, и Фонтанный дом – это одно состояние семейное. И здесь висят портреты Вяземских и Шереметьевых на стенах, как развешано было до всего, до революции, до всех переломов. Оно так и оставалось. И очень долго еще, мне кажется, усадьба была таким жилым домом, который только вчера покинули хозяева. И в этом смысле для Ахматовой, я думаю, это было очень, очень важно. Понимаете, она была хозяйкой. Был пустой сад, наверное, уже зараставший, в котором стоял этот кенотаф, поставленный Николаем Петровичем в память о Прасковье Ивановне Шереметьевой, которой был еще памятник в Лавре. Она там похоронена. А здесь ложное надгробие, чтобы к ней приходить и разговаривать. И стихи графа Шереметьева по-французски «Я приближаюсь к тебе, но тень твоя ускользает». Много здесь что-то оставалось такого, что для ее поэтического сознания и вот этого ощущения глубины, и присутствия людей, и теней, и того, что они никуда не ушли, они все здесь остаются. И когда в 21-м году расстрелян Гумилев, я думаю, что она ходила к этому кенотафу, не найдя его могилы, потому что а куда ж ей было пойти. Потому, что он должен был вернуться сюда к ней. А куда он мог еще вернуться тенью? И думаю, что то же самое было и с Мандельштамом для нее. Мандельштам здесь бывал несколько раз. А когда его расстреляли, и место погребения неизвестно. Куда приходит его тень? Конечно, к ней сюда в этот сад. И в этом смысле кенотаф для нее… Он стоял до начала войны. Это вот был вот таким памятником им всем, но даже не в том, что памятником. Она точно знала, что здесь они все остались. И поэтому так легко было вот махнуть рукой внутри. Вот это жест сделать поэту, и они придут к ней в белый зал.

С фонарем и связкой ключей

Я аукалось с дальним эхом

Неуместным смущая смехом

Беспробудную сонь вещей.

И, может быть, самое главное, что вот здесь вот в этой квартире ты начинаешь понимать.

М. ПЕШКОВА: Нина Попова, директор музея Ахматовой в Фонтанном доме, рассказывая о квартире, в котором три десятилетия жила, простите за высокий штиль, и творила та, чье 125-летие и четверть вековую дату музея отметили в июне. Программа на «Эхо Москвы» «Непрошедшее время».

Заставка

Н. ПОПОВА: Значит, мы прошли через прихожую. Вот такой закуточек, который вел в ванную, в ванную комнату, туалет. И здесь увеличительным стеклом красный свет фонаря по рассказам Ирины Николаевны Пуниной, отец Николая Николаевича, он где-то с 25-го года увлекся фотографией, хотел фотографировать импрессионистически на манер французских фотографов. А печатал фотографии и проявлял он их вот здесь. Тогда завешивали все дверные проемы байковыми одеялами, чтобы свет не мешал. И он вот здесь по вечерам или по ночам печатал. И нам это важно, потому что мы к этому Пунину-фотографу, Пунину-историку искусств, Пунину-человеку, чувствующему природу искусства, имеющим, как он говорил, все, что он имеет в жизни – это рассказывать о том, что такое искусство. Вот это нам будет важно. И дальше вход в кухню, потом коридор. И из коридора собственно такой выход для прислуги в комнаты. Ну, кухня естественно стала коммунальной. И не сразу мы это смогли, так сказать, как-то сделать. И это было очень важно. Потом лет через 10, наверное, после открытия музея, когда вот запросы людей, приходивших, а как это было, особенно те, которые в Питере в коммунальных квартирах не жили. Тогда через радио и через всякие другие средства массовой информации мы стали просить людей принести нам предметы коммунальной кухни, коммунальной жизни. Вот так сложилась эта кухня. Собственно, что здесь было? Вот видно, что одна часть вещей – это такая мебель красного дерева, буфеты, это еще от Пуниных, которые жили в Царском селе в адмиралтействе, там, где жил отец 1-й жены Пунина. Отец был военным человеком, адмиралом флота. Нормальное дворянское устройство жизни. Во 2-й половине кухни – это уже пролетарский образ жизни, потому что Пунины привезли с собой Анну Богданову, как ее звали Аннушку, женщину, которая была няней в семье Арнцев-Пуниных. У нее был сын Женя. Сын Женя женился на девочке Тане, приехавшей из деревни. Ну, и девушка Таня была девушкой Таней. Говорили, что иногда она якобы могла Ахматовой сказать так что-нибудь такое резкое типа: я на Вас в большой дом донесу. Я не знаю, так ли это. Тут, может быть, есть некоторые преувеличения. Ну, что она была человеком совершенно другого сознания, культуры и образа жизни даже видно по этим плошкам, чашкам, всякой такой посуде общепитовской. Керосинки, примусы, самовары. Вот это очень важная штука – кухня коммунальная. Потому, что в принципе в чем смысл? Как бы все уравниваются граждане этой страны перед лицом вот этих вот керосинок и примусов, все равны. И нужно было каждому проходить в кухню и здесь готовить что-то, каждому жильцу этой квартиры. И проходить в туалет на глазах у всех и в ванну. Мне рассказывала Валентина Полухина как она пыталась в Лондоне Саломее Андроникова, с которой она познакомилась, объяснить, что такое коммунальная квартира. И та никак не могла в толк взять. И когда, наконец, поняла, она сказала одну потрясающую фразу, одно определение. Ужас не в том, что вот тесно. Ужас в том, что перед этим два столетия они учились идти к себе в комнату вечером, молиться Богу, осмыслять прожитый день, проводить какую-то работу по поводу этого прошедшего дня с собой о себе, а сейчас ты входишь в комнату, где еще родители, еще дети и их пять человек, и ты не можешь остаться один. И никакой работы от тебя больше не надо. И это значит, как изменится культура и этот народ, и этот образ жизни приведет к необратимым потерям. Что и произошло. А вот это… звуки, слава Богу, включилось. Значит, здесь радио стояло. Радиоточка, она работала всегда. Натурально, как это было в советской жизни именно на кухне. Сейчас пошло танго какое-то, а перед этим была речь. А это телефон. А это звонки. Звуки коммунальной квартиры. Да. Вот тут открывают дверь, звонок в дверь, дети. Это знаете, вот очень важная вещь для меня. Ну, вот это голос Ахматовой по телефону. Вы знаете, здесь ведь много было звуков вот в этом маленьком доме при таком количестве людей. Слышно же все откуда-то издалека, только это ее голос. А потом еще будет запись, фонограмма документальных фильмов или советского радио со всякими призывами и жесткими такими лозунгами. И это тоже звуки истории, звуки времени. И вот сказать честно, я как-то впервые однажды вот здесь на кухне, вот послушав эти звуки, поняла, почему она стала писать «Поэма без героя». Прошло 20 лет, около 30, скажем так. И когда вот в этом начинаешь жить, и эту интонацию слышишь с утра до вечера, возникает ведь ужасное чувство, как будто бы их не было, как их смело за 25 лет, как уничтожило, вот вымыло это все то, что называется Серебряным веком, их стихами, их прозой, их театром, их стилистикой, их интонацией. Вот это все заменилось на это вот. И вот тут невольно начинаешь вспоминать и восстанавливать это в рифмах, размерах, в поэтической рифме, в поэтической интонации, потому что чтобы вот эту пустоту заполнить и соединить, и себе доказать, что это не ушло навсегда, а взять там эпиграфы из Мандельштама или Хлебникова, или Кузьмина, вспомнить это и вернуться. Это рождается именно здесь, когда слушаешь этот чудовищный такой жесткий и агрессивный звук газет и радио советского. А Аннушка… Висела икона. Сейчас здесь икона святой Анны Кашинской. А была икона 3-х свидетелей. Аннушка не меняла свои привычки, не смотря на невестку Таню, которая, может быть, и боролась с пропагандой, которая была человеком, разделявшим эту антицерковную пропаганду. Здесь все остается так, как было. Короче говоря, во всех комнатах иконы. Потом про иконы еще поговорим.

М. ПЕШКОВА: Это бич того времени или это реконструировано?

Н. ПОПОВА: Вот это реконструкция. Все остальное, там сейчас мы увидим, зеркало с печи с той комнаты не менялось. Вот здесь не было плиты. А все остальное – это большое счастье. Слава Богу, что Институт Арктики здесь жил. При всем том, все-таки советское учреждение, при всех ужасах оно, в общем, многое и оставило, как есть.

Все как полагается в коммунальном коридоре на антресолях. Вещи старые. Зимой, скажем, шезлонги и велосипеды, а летом это будут, наоборот, санки и лыжи, и много, много всяких разных чемоданов и корзин, где все хранилось. И в тупичке коридора за печкой, песка старая, ну, такое совсем маленькое пространство. Ну, сколько тут? Метров 8, может быть, 7. А комната, вернее кусок коридора, который стали называть кабинетом Лёвы. В 29-м Лёва приехал из Бежецка поступать в университет. Он знал, кем он хочет быть. Его не приняли. Происхождение дворянское. Он работал еще два года, получал трудовой стаж. А жил он вот здесь. Места действительно в этой 4-комнатной квартире не было, потому что Пунины были людьми, открывавшими дом там всем, кто в беде, там арестованы были какие-то родственники, жившие в Астрахани, всегда приезжали. Знаем, что здесь был Алтатлен, ночевал, Мандельштам и даже Маяковский. Тут все находили пристанище. Это правда. Пунин московских своих друзей принимал, и как-то все здесь располагались. Ну, места, правда, не было. И Леву поселили вот здесь, в тупичке, в коридоре. Занавеска была. У него было окно, выходившее на юг, а все остальные комнаты на север, поэтому были свои преимущества. Был какой-то фонарик, найденный где-то с какими-то стеклышками цветными. Его называли буддийских фонарик, намекая так на будущие восточные интересы Лёвы. Кабинет Лёвы. Ну, это так немножко пафосно сказано, потому что кабинетом это никак нельзя назвать. Был сундук, на котором, наверное, был матрас. Это было лежбище. Были книги. Были книги ему дорогие. Фотографии отца, которые всегда где-то в глубине, чемодан в глубине письменного стола оставались книги отца как и фотографии, и память об отце, которая для него была священна. Я думаю, что ему здесь было плохо. С 29-го года он несколько лет здесь жил. Потом ушел к своему товарищу. Ему было плохо потому, что мать – не хозяйка в этом доме, он понимал. У него были очень сложные отношения с Николаем Николаевичем. Пунин вот в пору своего комиссарства в газете 18-го года писал такие статьи против поэтов дворянского происхождения и дворянской ориентации в основном, стилистически это был Гумилев, очень резкие статьи. Я думаю, что Лёва не мог об этом не знать. Отношения с Николаем Николаевичем были очень натянутые. Ну, и вообще он был весь в отца. Ему нужно было быть свободным человеком. Ему как и отцу нужно в этой жизни совершать какие-то путешествия. И это была форма деятельности, обретения опыта, тогда он мог писать и думать. Он отсюда ушел довольно рано. Но еще, я думаю, что теснота, видимо, способствовала тому, что человеку хочется, чтобы мир открылся. И он открывался вот как сжатая пружина. Потом Вернадский, теория солнечной энергии, которая движет миром. Потом он придумает свою эту теорию пассионарности. Не классовая же война история, он же понимает это, что это так примитивно объяснить, пассионарный свет. Он рассказывал, шутя. Он был человеком, который какие-то вещи иногда очень внимательно, а иногда саркастически произносил, что теория была придумана, когда сидел в лагерном сортире. Была открыта дверь, и он увидел пучок солнца, который освещает… И в этом пучке солнца какие-то мельчайшие атомы живые, жизнь из чего рождается, из солнца есть жизнь. Так, наверное. Ну, вот. А когда музей открывался, мы с ним виделись, встречались. Я приглашала его сюда. Он мне сказал резко: «Я не приду туда. В этом доме черти водятся». Это тоже была метафора. Это была память о том, что ему здесь было плохо.

М. ПЕШКОВА: По квартире Ахматовой в Фонтанном доме продолжим странствие с директором музея Ниной Поповой в одной из ближайших программ «Непрошедшее время». Наталья Квасова, звукорежиссер. Я Майя Пешкова.