Роман "Цвингер" и вокруг него - Елена Костюкович - Непрошедшее время - 2014-03-02

МАЙЯ ПЕШКОВА: Раньше московской «Нон-фикшн», это конец ноября, вряд ли пересекусь с Еленой Костюкович, историком литературы, преподавателем культурологии нескольких итальянских университетов, переводчиком Умберто Эко на русский и вообще дамой, чей авторитет в издательском деле непререкаем. Так что не заданные вопросы о ее, как ни странно, дебютном романе «Цвингер», вышедшем в издательстве корпус, пришлось отложить надолго. А по случаю 8 марта хотелось представить труд писателя дамского пола. Кое-кто возразит и скажет: но ведь была замечательная культурологическая книга Елены Александровны «Еда. Итальянское счастье». Но сама автор считает, что «Цвингер» - 1-й ее роман полноценно полнокровный, многогранный, представляющий весь ушедший век, да и самая настоящая семейная сага, воссозданная по архивным изысканиям, где главный герой занят не только издательско-полиграфическими моментами и всем, что служит контекстом этой профессии, но и пытается понять истоки своего интереса к семейным историям. Впрочем не стану раскрывать детективные тайны, начинающиеся с франкфуртской ярмарки.

ЕЛЕНА КОСТЮКОВИЧ: Я в издательствах никогда не работала на постоянной ставке в Италии, но всегда была консультантом, и это продолжается. Если у них есть русские проекты, они всегда обращаются. Это не одно издательство, а несколько. Постоянно я при «Бомпиани», потому что именно в «Бомпиани» в свое время впервые встретилась с Умберто Эко, и постоянный был сотрудник в то время. И как-то я прижилась в этом издательстве.

М. ПЕШКОВА: Вы по-прежнему участвуете в тех семинарах, которые организует Умберто Эко для переводчиков ежегодно. Да?

Е. КОСТЮКОВИЧ: Да он уже мало, что организует. Он человек сильно не молодой, и азарта у него к жизни поубавилось. Я бы сказала, что мы встречаемся в плане личных дружб и профессиональных консультаций. Съездов таких пышных уже нет, не бывает. Но мы с другой стороны с возрастом сами приобрели какую-то сноровку в организации встреч.

М. ПЕШКОВА: Он по-прежнему принимает свою дозу с другом. Он ходит, я так понимаю, в один и тот же кабачок условно.

Е. КОСТЮКОВИЧ: Перед ужином, да. То есть где-то в 7:10 – 7:20, потому что 5 o'clock – это занятие для дам, и они пьют чай. В 7, в 7:20, я думаю, что этот обычай уже давно пришел в Россию как все такие развлекательные, шикарные вещи с Запада. Я их нахожу в России. Всегда они тут в гигантском виде присутствуют гораздо больше. В любом случае у человека есть постоянное место. Да, он ходит, когда он в Милане и там сидит себе со своим дринком с друзьями, без друзей, бывает и в полном одиночестве. Не то, чтобы я тут за ним бегаю каждый день. Я знаю, потому что иногда туда же прихожу отдельно от него, и мне говорят, вот вчера был продюсер, сидел унылый, одинокий, например.

М. ПЕШКОВА: Вы с ним всегда бывали тогда, когда он выступал на ярмарке. Вот из франкфуртских ярмарок выступление Умберто Эко какое, на Ваш взгляд, было самым интересным? Какую, на Ваш взгляд, книгу он именно тогда представлял?

Е. КОСТЮКОВИЧ: Я не всегда была, когда выступал Умберто Эко. Вообще рада была бы, сейчас оглядываясь на прожитые почти 30 лет в Милане рядом с тем местом, где живет Эко, рада была бы сказать: «Ах! Мы так дружили. Мы много виделись». Но совсем это не так. Человек замкнутый, профессионально очень собранный, очень точный. Все, что касается профессии, работы, он в этом смысле абсолютно как компьютер. Что касается его поездок с разными выступлениями, ну, ей Богу, я от силы 10 раз за все время куда-нибудь с ним моталась просто так для компании, чтобы мне тоже что-нибудь посмотреть или чтобы мне тоже выступить. Ну, вообще-то он без меня вполне справляется. У него там свита огромная есть. Я в нее не вхожу. Наконец, Франкфурт, да? Вы постоянная посетительница франкфуртской выставки, я думаю, что среди людей из России, Вы, может быть, больше всего знаете о ярмарке, о франкфуртской среди всех. И Вы знаете, что там выступление писателя – это не главная точка внимания. Правда? А скорее идет такое состязательное, соревновательное накопление разных фактов, сплетен, известий, взаимоотношений. Тот-то договорился с тем-то. Кто-то стал новым агентом кого-то. У кого-то вышла книжка и как раз попало, что этого человека тут же застрелили. Вот например. Это грустно говорить, но по поводу Политковской был шабаш такой, что только на метлах не летали, как ведьмы все взвились в воздух. Кстати, первые, кто ко мне прибежали, кричали, что застрелили Петрушевскую. Я сказала, что Господь с вами. Кто же будет стрелять в Петрушевскую? Это ужасное известие, абсолютно кошмарное, но ложное. Затем они пришли, и оказалось, что совершенно не ложное, но только Политковскую. Да? И вот немедленно достань права. У кого права? Кому повезло? Они вот были в итальянском «Мире», например. Они были у Адельфии. В этот момент им удалось, как-то это предчувствуя, большую воду… Я надеюсь, что они не предчувствовали, что ее убьют. Но они понимали, что это может быть. Они купили, положили в стол, не печатая, какие-то права, что-то такое… собирались ее сборник. И тут же моментально все начали роиться, кричать, что… Вот это был такой взрыв моды. На моей памяти, вот моих взрывов моды… Сейчас я вернусь к Вашему вопросу про Умберто Эко. Ну, просто хочу рассказать, как это вдруг полыхает. На моей памяти я однажды оказалась в центре всех этих запросов как агент, потому что у нас лежал дневник Нины Луговской, лежал, предлагался. Почему-то это был «the big book» ярмарки. Я до сих пор не поняла, что такого там… Ну, он был преподнесен как новая Анна Франк. Хотя там есть пассажи, в том числе антисемитского характера, которые совсем не дают возможность приравнять эту книгу к Анне Франк. Вообще, конечно, Анна Франк, была личностью не к примеру больше, чем Нина Луговская при написании дневника. Но, тем не менее, вспыхнуло. Или что-нибудь еще такое происходит. В другой момент какой-нибудь китайская книга становится центром внимания. Ее никто не читал. Она на китайском языке. Спрашиваешь, что там, в книге? Как Вы думаете, почему все хотят ее перекупить? Аукцион такой, эти права… А там человек превращается в волка. Спрашиваешь, ну, и что? Ведь это же не важно, этот элемент сюжета. Важно было бы понять либо, что это написано как-то замечательно, выстроено, не знаю, там язык какой-то экспериментальный дает возможность переводчику что-то сделать. Нет. Вот в волка превращается и так далее. Возвращаясь к Вашему вопросу, было несколько случаев на моей памяти, я 25 Франкфуртов ездила, что Умберто Эко действительно был очень в центре внимания. Это было, когда вышел «Маятник Фуко», потому что после успеха грандиозного «Имени розы», конечно, все издательства хотели получить права, во всем мире. И хотели получить права таким образом в основном, ну, особенно те, кто сделал уже перевод «Имени розы», чтобы войти в клан, в касту, в замкнутый клуб постоянных издателей Умберто Эко. Две мотивации: одна – амбиции, другая – деньги, потому что, конечно, он обогатил очень тех издателей, с которыми связался в каждой стране и остался верен им на 30 лет почти всегда. Уже в другой раз ничего такого не происходило именно по причине, о которой я вам рассказала. Потому, что если у него есть постоянные издатели в каждой стране, за исключением некоторых неблагополучных в этом смысле стран, где контракты делались то с одним, то с другим, все в надежде, что когда-нибудь произойдет, значит, вот закрепление качества и количества, и будут выходить многие экземпляры в этой стране переводов очередной книжки Эко, и будет это качественно и престижно и сопровождаться презентациями правильными и прессой. Да? Ну, вот не везде и не всегда этого удалось добиться, и это я иногда помогала подровнять, вот если это были страны, допустим, Восточной Европы. И с Россией тоже были приключения. Так что в этом смысле я работала. Умберто же сам Эко приезжал выступить, когда создалась, например, Единая Европа. Полагаю, что длинное мое кружево, плетение словес, которое я сейчас вам выложила, на самом деле ответ на вопрос конкретный, который Вы задали, вот он приходит сейчас. Вы спрашиваете, какие выступления Умберто Эко на франкфуртской книжной ярмарке мне запомнились, и они были такими знаковыми, важными. Во-первых, когда была объединена Европа, потому что мало сказать, что очень многие издатели, интеллигенция, люди, которые там этот момент находились, журналисты чувствовали огромную радость, потому что сбылась мечта. Я тоже отчасти разделила этот восторг и состояние такого идеалистического упоения, хотя я к Европе в тот момент только начинала принадлежать. То есть, ну, в общем, у меня было за плечами, скажем, 10 лет жизни в Европе, 12, но не больше. А это были люди, которые всю жизнь мечтали об одном, чтобы осуществилась идеальная мечта еще просветителей или гуманистов, чтобы, например, война между Францией и Германией навеки оказалась невозможной, невозможной ситуацией, потому что Европа всю жизнь существовала в атмосфере беспрерывной грызни Франции с Германией, 2-х сильнейших стран, которые ставили под вопрос существование всего европейского мира. И действительно в этот момент мы поняла, что да. И был призван как-то Умберто Эко, как-то я не знаю кем, не могу Вам сказать, какая его организация попросила залезть на большой подиум и произнести торжественную речь. И он произнес ее, говоря об идеальном языке. Тогда у него вышла книга. Называется она «Lingua universale» - «Универсальный языка». Это еще от времен Вавилонской башни великий миф человечества, чтобы друг друга понимали народы. И он разбирает и эсперанто, и роль латыни, и роль вымышленных языков – воляпюк, всякие такие вымышленные языки, собранные из нескольких, которые во время существования Европы, европейской цивилизации возникали как идеал, что вот мы этот язык все примем… Эсперанто, да? Вы знаете эту историю?

М. ПЕШКОВА: Да, конечно.

Е. КОСТЮКОВИЧ: Миф эсперанто хочу сказать. Вы знаете, как они социально себя позиционировали, как у них случились большие неприятности, как во множестве стран тоталитарные режимы… Эсперантисты оказались под ударом примерно как гомосексуалисты и евреи. И в тоталитарном Советской Союзе, и в тоталитарной Германии их отправляли в лагеря. Были специальные для эсперантистов нашивочки на робах. И все эти мифы, безусловно, преследовались вот так сильно политически жесткими режимами, потому что они предлагали политически мягкую концепцию, когда все можно, когда все толерантно, когда все друг друга понимают. Такой род идеального анархизма. Так вот Умберто Эко выступил с речью об этом идеальном языке, как о чем-то, к чему, может быть, Европа в свое время когда-нибудь придет. Парадоксальным образом, как мы знаем, у объединенной Европы на вооружении английский язык как универсальный. Между тем ни одна страна объединенной Европы не имеет этот язык в качестве национального языка. То есть они говорят на нем плохо, очень условно говорят на нем все. Одинаково плохо. И он труден для употребления, поскольку его произношение, ну, плохо сочетается с фонетическими привычками большинства европейцев, поэтому они произносят все это на свой лад, выворачивают. В общем, с латынью было бы полегче. Я помню, что вот в этой конференции публичной почему-то принимала участие я. Не могу Вам объяснить, как я попала на этот подиум. И тогда к Умберто Эко обратились и спросили его: «А как Вы считаете, какой был бы язык для объединенной Европы необходим, общий?» Ему в этот момент уже было скучно. Он уже задумался о чем-то. Он ткнул пальцем в меня и сказал: «Пусть она скажет». Я не имела ни малейшего мнения по этому поводу, постаралась рассказать роль итальянского языка. Мне показалось смешно, если я скажу, пускай будет итальянский. Ну, видимо, из-за того, что я его лучше всего знаю. И я попробовала рассказать… А так, как я вообще по своей специальности историк литературы 16-17 века итальянской, то я рассказала как итальянский язык в Европе во времена Шекспира был как сейчас английский. Он был всем известен. Он был универсальным. На нем говорили друг с другом специалисты из разных стран. Потом его заместил французский вплоть до последней мировой войны как язык дипломатии. А тогда вот был итальянский, а английский не был никогда. Это был варварский язык, на котором говорили какие-то жители далеких островов, и писал какой-то парень какие-то пьесы непостижимые, а сам он, видимо, провел всю свою жизнь, комплексуя по поводу итальянского. Ну, я это все рассказала. Посмеялись. Вот я это все запомнила естественно, во-первых, потому что момент был очень серьезный, и все были в восхищении просто тогда. Мы так много ждали от этой Европы.

Был, конечно, важный момент на франкфуртской ярмарке еще, когда в 2001 году после американских взрывов, не приехало американское community на ярмарку, никто почти. Не было издателей. Стояли пустые стенды, пустой закрытый павильон. Было ощущение такого удара всем не только по Америке, разумеется, по всем нам. Было чувство, что поражена в самое сердце, то, что называется, «республика литерарум» - литературная группа людей, которая во всем мире друг с другом связаны именно потому, что приехали на пепелище. Там не было американцев. Павильон стоял пустой. Были выступления. Были какие-то совместные… Ну, как сказать? Времяпрепровождение. Мы собирались в больших залах. Я помню, там была американский агент Линда Майклз, которая все-таки приехала. Она произнесла речь от имени всех американцев. Мы заливались слезами, хлопали ей, потом ели, пили, было party. Но в этот приезд там не было никакого Умберто Эко. И он на тему о взрывах не говорил. Просто я хочу сказать, что это был очень такой эмоционально приподнятый Франкфурт в 2001 году.

М. ПЕШКОВА: Ирина Костюкович, писатель, культуролог, переводчик с итальянского, кто делает более чем возможное для взаимообогащения не только наших культур. Про свой дебютный роман «Цвингер» и вокруг него в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы».

Е. КОСТЮКОВИЧ: Кстати, надо сказать, что в Италии происходили тогда непонятные крушения, ну, не то, чтобы… терроризма не было. Но были какие-то катастрофы. И все мы чувствовали себя, как будто бы за каждой катастрофой могут стоять страшные террористы, которые что-то такое делают. В день вылета самолета, когда был набит итальянский самолет для Франкфурта именно литературными людьми, взорвался самолет. Но не наш, как видите, я тут сижу, но другой в Линаты. 70 человек погибло. Почему там? Что с ним случилось? Это не был терроризм. Но это было на вылете в тот день. И мы тоже приехали, конечно, достаточно встрепанные. Потом был еще сюжет, который никто не знает почему-то из русских моих друзей. В Милане тоже самолет в небоскреб влетел тоже в том году. У меня дети были там на нижнем этаже, ходили рядом в соседнем доме. Там несколько человек были убиты, но это минимальные жертвы.

М. ПЕШКОВА: А взрыв в Болонье в свое время?

Е. КОСТЮКОВИЧ: Ну, взрыв в Болонье, я как раз в своем романе его в центре поставила почти такой сюжетный. Взрыв в Болонье – это… Я, конечно, убеждена, что это фашисты, что это правый терроризм, который попытались выдать за левый. Не было найдено никогда ни пославших людей, ни материальных осуществителей. Как это сказать? Ни тех, кто это сделал своими руками, ни тех, кто за ними стоял. Ничего неизвестно. Это 2 августа 80-го года. Шла Московская Олимпиада. Я работала с итальянцами. Это был предпоследний день. Вдруг у них на лицах изобразилось неизвестно что. Тогда же не было у нас интернета, чтобы понять, и никакой информации особенной. В телевидении передавали только спортивные состязания и не передавали, как Вы знаете, хронику ни смерти Высоцкого, ни похорон Высоцкого, которые как раз были главными событиями тех дней. И Болонский взрыв на вокзале в Болонье нам тоже никто не сообщил ни по какому официальному источнику. Ну, во всяком случае мне это не попало в руки. Но итальянцы, они все были вне себя, они ринулись обратно в Италию. Надо сказать, что когда что-то происходит, совершается среди итальянцев такое братание невероятное. Независимо даже от политических позиций все сплоченно состраиваются в некую колонну и начинают проявлять чувства. Когда был в Москве этот путч, то в Италии мы почему-то все рванули с пляжей. Это же август. Почему-то я в Милан за 900 километров ринулась, побежала на радио. Там вот вроде Вашего, хорошее радио очень…

М. ПЕШКОВА: Как называется?

Е. КОСТЮКОВИЧ: Радио «Пополаре». Села и стала в эфир прямой переводить то, что можно было выловить из всех мировых станций. Ну, на русском языке шло, на английском. А им нужен был кто-то, кто понимал, о чем идет речь. Была я. Я просидела 3 дня, не спавши, не евши, переводя хронику. Вот танки, они сейчас пойдут. Вот люди сжимаются около Белого дома, толпа и все прочее. Ужас! Сидела, плакала, переводила одновременно. Меня трясло. Мы считали, что все, конец полный, что семьи вытащим или нет, неизвестно. Мы-то, конечно, там… Ну, что же? А Москва? А страна? А люди? А друзья там и все прочее? Дико тяжело это воспринималось издалека. Говорят, что около Белого дома страха было меньше. Когда люди там в толпе стояли, ну, как-то они по-другому себя чувствовали. У нас, видимо, на сумасшедшем адреналине и на полном отсутствии информации настоящей происходила истерика. Вот. Но я хочу сказать, что около этой радиостанции было полно итальянцев, которые крутились, которые понимали, что здесь есть какая-то информация, и они выражали, что вот несчастные вы, как вам ужасно тут, плохо и передайте русским друзьям, что мы с вами. Толпы ходили. Тогда, когда был взрыв в Болонье, разумеется, все наши итальянцы снялись с места и рванули в Италию, не досмотревши там, когда медведь улетел. Улетела вся брежневская эра вместе с этим медведем. Точно у меня впечатление, что это Брежнев сидел на воздушном шаре, вот сейчас, знаете, как вклеилось, и вот пшик туда и кончилась, хотя на самом деле там еще 2 года, еще 2 года. Еще 2 года Брежнева, еще 2 года после Брежнева. Однако чувство конца эпохи у меня было с… и Высоцким.

М. ПЕШКОВА: Мне очень хотелось спросить Вас о последнем Франкфурте. Вам не показался он несколько пустынным?

Е. КОСТЮКОВИЧ: Мне показалось не то, что несколько, а очень пустынным все то пространство, которое русское. Не было стенда «Мемориала», к моему большому сожалению, который обычно был притягательным центром этого пространства. Дело в том, что я все Франкфурты выполняла одну обязанность, маленькую, небольшую. Она длилась там 3-4 часа. Есть такой в Болонье институт, где формируют будущих сотрудников издательств. Он называется «мастер индитурье» Болонского университета при факультете ДАМС – дипартоменто ди арто е музика е спектакль. Его основал в свое время опять же Умберто Эко. Там есть очень милые молодые люди. И вот уже много-много лет, лет 15 меня всегда просили взять их под свое крыло как бы и провести по каким-то интересным местам франкфуртской ярмарки, поскольку я там старожил, ну, и знаю, где, что. Рассказать им, что вот тут, видите, занимаются этим, а тут чем-то другим. Эти молодые ребята, они формируются, значит, на месте смотрят. И когда я приводила их в российское пространство лет так 10 назад, то я должна сказать вам, что я там могла пробыть с ними часа 2-3. И оно скукоживалось как шагренева кожа. И в этом году оно представляло собой уже, в общем, только один объединенный русский стенд с подиумом, микрофонами, шкафами, в которых без различения издательств, а по авторам были разобраны книжки. И это означает, что сам и смысл книжной ярмарки Франкфурта был не соблюден, потому что для Франкфурта важно, кто издатель. Там фигура издателей. Это сборище издателей. Соответственно издатель должен показать, как он делает серии, каких авторов он имеет, представляет и печатает. То есть представляет другие страны или хотя бы печатает свои. Экспозиция на сборном русском павильоне… Не могу сказать павильоне. Пространстве небольшом довольно, где эта экспозиция была то, что вот какие книжки, а не какие издатели. То есть впечатление такое, что они не различают издателей между собой. На этом стенде проходили дискуссии, были писатели, можно было посмотреть на людей. Люди были представлены, книжки тоже. Издательства вообще нет. То есть надо быть гением, чтобы догадаться, где тут «Эксмо», а где тут чего. Издательство, еще отдельно имевшее стенд крошечный, – это «Текст» как всегда, который держится. Ну, просто хочется снять шляпу. Я знаю, что им помогают. Я знаю, что они имеют возможность такие какие-то все-таки, за что-то цепляются. Тем не менее. Все равно снимаю шляпу, потому что они хотя бы есть издательство «Текст» с синенькими книжечками, обложечками, серийными. Что-то хотя бы видишь. Ну, я боюсь сейчас, может быть, кто-то еще и был, и сейчас если меня услышат, скажут: «Ах, она свинья какая! Мы там были». Ну, я не увидела, не отметила этого. Знаю, что «НЛО» – «Новое литературное обозрение» имело стенд, но не в этой русской части, а где-то в другом месте. Полагаю, что издательства, которые занимаются искусством, в павильоне искусства представлены тоже.

М. ПЕШКОВА: Да, да. Там Эрмитаж, Русский музей были представлены…

Е. КОСТЮКОВИЧ: Конечно. Вот. Остальные, кого не увидишь, мы без стенда, мы только покупаем права. Почему вы без стенда? Почему не представлено… Огромная книжная индустрия, которая на ярмарке вот сейчас на «Нон-фикшн», видишь. Почему ее нет во Франкфурте? Что это? Это меньше Греции? Это меньше, я не знаю, это меньше Албании? Это меньше всего вообще, что можно вообразить. Вот это крошечная. А ведь было другое. Раньше были такие отдельные стенды, я не знаю, издательство «Симпозиум» держало стенд и издательство «АСТ», и издательство «Эксмо». Там мало, что было выставлено, потому что внешние права у них там не ахти были тогда. Но они все-таки выставлялись, у них были пространства. У издательства «Слово» было пространство. Наташа Перова с «Классом» имела свою позицию. Сейчас не имеет ничего. Вот поэтому я Вам могу ответить, что да, русское пространство, впечатление такое, что действительно… Я даже не хочу сказать, что нет книжек в России. Не это впечатление. Впечатление, что не прав. То есть не продаются права. Только через нас, через агентов идут. Неправильно. Это неправильно. Имиджево неправильно. Что касается остальных наций и территорий тех стран, которые представляют свои издательства, то да, Вы правы. «Модадоре» вдвое уменьшено. Был очень большой стенд. Вы помните, там еще сыром, чаем и кофе, колбасой и чем угодно можно было пробавляться, газеты висели итальянские. Вообще впечатление, что в Италию попал… Все это размонтировали. Сейчас там только столики стоят. Половина пространства «Мондадоре». Поменьше французов, но богато, все равно богато представлена замечательно Франция. А о Германии и говорить не приходится. Они растут каждый год. Они уже из этого павильона вылезают во все стороны. Они уже там не помещаются в 4-м. С Америкой все вполне нормально. У них, правда, сейчас на электронные издательства уходит главный как бы прицел, луч интереса, и они поэтому вместо некоторых стендов там водружают какие-то компьютерные хреновины здоровенные, и нужно тыкать пальцами. Ну, с другой стороны что же? И поколение растет, которое хочет тыкать пальцами. На здоровичко!

М. ПЕШКОВА: Я не случайно с Вами поговорила о Франкфурте, расспросила Вас, потому что Ваш главный герой нового романа, того самого, который позиционирует 1-й эксклюзивный и так далее, множество эпитетов пишет пресса, о Вашем романе «Цвингер». Не случаен «Цвингер». Есть память головы и память сердца. Именно об этом говорилось в картине «Память сердца», которая очень много лет назад была создана. К памяти мы еще непременно вернемся. Но сначала я Вас хочу расспросить о Вашем главном герое, о литературном герое, о том, кто служит книге. Не случайно это литагент.

Е. КОСТЮКОВИЧ: Да.

М. ПЕШКОВА: Как возник этот образ? Ведь книга Вас мучила 15 лет назад еще. И мы говорили о ней много-много лет назад, сидя на франкфуртской ярмарке, найдя тихий уголок, по-моему, в почтовом отделении. Почта, точно. Помните? Она была закрыта.

Е. КОСТЮКОВИЧ: Да. Писем не принимала, но там было тихо. Она меня, эта книга терзала, потому что… Вы все правильно очень сказали. Потому, что хотелось художественно решить вопрос о том, как память взаимодействует с нашим настоящим, как мы являемся носителями памяти неизбежно каждый своей. Она соткана из множества разных, попавших туда нитей. И эти нити не обрываются нигде. Они тянутся. Вообще в моей представлении метафору я хочу предложить такую: какое-то плетение или вязание, или рукоделие, которое дает картинку, ну, вот скажем так, художественный орнамент. Что-то. Из него во все стороны свисают нитки. Вам эта, безусловно, картинка знакома. Мы находили в бабушкиных сундуках множество неоконченных рукоделий. Каждая нитка куда-то тянется. И вот у нас есть выбор для того, чтобы как-то рассказать, что-то передать кому-то, показать одну эту картинку или показать то, что свисает, вот всю эту муторную кучу ниток. Показание картинки является одним из главных методов создания литературы. И я его очень уважаю, считаю, что это идеальный способ, когда ты отрезаешь лишние нитки, и от этой картинки каждый тянет потом свои, пытается доплести свою собственную судьбу. Ну, литература из этого состоит. Чем она короче, чем она ближе к рассказу, тем она больше напоминает вот эту вышитую картинку прекрасную, довольно часто гениальную, там зависит от автора. Но я попробовала предложить другую вещь, чтобы нитки висели. И они вплетаются в другие картинки. Почему я это сделала? Потому, что мне кажется, что наше с вами существование, диалоги с нашим мозгом, с нашей памятью, с нашим подсознанием или сознанием никогда не тождественно вот этой вырезанной картинке, оно никогда не перфектно.

М. ПЕШКОВА: Елена Костюкович, культуролог, переводчик Умберто Эко, автор вышедшего в конце 13-го года романа «Цвингер» не любит слово «литагент». Герой романа – скорее продвигающий книги. В следующей программе семейная история о романе, о… Елене Александровне, художнике-искусствоведе Леониде Волынском, спасшем от уничтожения шедевры Дрезденской галереи. К слову писатель и мемуарист Елена Ржевская – тетушка Лены Костюкович. Звукорежиссер – Илья Крылов. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».