Суриков: задача исторической живописи - угадывание прошлого (спецвыпуск) - Галина Васильева-Шляпина - Непрошедшее время - 2013-11-16

«Утро стрелецкой казни», 1881

В.Суриков

«Меншиков в Березове», 1883

«Боярыня Морозова», 1887

«Взятие снежного городка», 1890

«Покорение Сибири Ермаком», 1895

«Степан Разин», 1895

М. ПЕШКОВА: Это, кажется, мой любимый исторический персонаж. Кюхельбекер сказал, что человек живет воспоминаниями о воспоминаниях. Вся страничка моих мысленных возвращений случается все чаще и чаще, хотя встреча с Галиной Васильевой-Шляпиной произошла на КРЯКе, Красноярской ярмарке книжной культуры, совсем недавно, несколько лет назад, в передаче «Непрошедшее время», и тоже записанной на очередном КРЯКе, Галина Леонтьевна Васильева-Шляпина, доктор искусствоведения, профессор Сибирского федерального университета, рассказывала о представленной тогда ею книге про женские образы Сурикова. На этот раз снова презентация книги. Ее название – «Василий Суриков. Путь художника». Изданная к 165-летию художника книга как плод многолетних исследований творчества уроженца Красноярска. Начиная разговор о Сурикове, нескромно напомнила, что написано о Сурикове много книг, и Галина Леонтьевна, словно последняя наша встреча была только вчера и не прошло этих несколько лет, меня подхватила.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Во-первых, и при жизни Василий Иванович Суриков не увидел книги о себе. Так получилось, что в 1913-м московский негоциант и московский издатель Иосиф Кнебель послал Максимилиана Волошина, поэта и художника, чтобы он взял у Сурикова интервью, написал о нем книгу. Представляете, уже о многих художниках были монографии, статьи, а о Сурикове только так, появлялись критические моменты, которые сейчас мы читаем и ахаем: неужели так можно было бить большого творца?

И он пришел к нему, и, слава богу, он успел с ним поговорить. Василий Иванович Суриков сказал: вы знаете, - говорит, - я думал, что со мной так это все и пропадет, а тут что-то да и останется. И вот Волошин молодец, он записал беседы с Суриковым, как он рассказывал о своей жизни. Два года прошло. Получается, что надо выпускать монографию. А в 1914-м году начало войны с Германией, Кнебель был австрийский подданный и немецкого происхождения негоциант, и было его издательство разгромлено толпою буйной. И фактически это все отложилось на долгие годы. И в 916-м году, когда закончил свою монографию Волошин, напечатать было негде и некому. Так Василий Иванович в 916-м году ушел, и не увидев вообще книги о себе. Это, конечно, печально, грустно.

Потом началась эпоха 30-х годов, когда праздновали все юбилеи, пушкинские, суриковский большой. Знаете, ну, как праздновали? Помните этот анекдот про юбилей Пушкина? Я вам его расскажу, я студентам иногда рассказываю, когда о 30-х годах говорю, о сталинских временах. Заседание. На сцене портрет Сталина, речь о Сталине, песня о Сталине. Что это такое? Это юбилей, посвященный Александру Сергеевичу Пушкину. Так же вот о Сурикове был юбилей, говорили больше о политических каких-то моментах. Исследовать же надо… у него оставался сундучок, который остался у его внуков Михаила Петровича Кончаловского и Натальи Петровны Кончаловской. И как получается вот интересно! Суриковские современники, Тепин, например, вот они видели только те картины большие, которые он выставлял на выставках, вот этот весь материал, и они этим и ограничивались. Написали дружественно, очень хорошо, любовно.

И вот Суриковым начинает заниматься Владимир Семенович Кеменов. Кеменов – это известный исследователь. Но у него было столько титулов… он президент был Академии художеств… И, вы знаете, вот поразительно, он просто на эту тему сел и никому не позволял этим заниматься, удивительно. Хорошо, что он был работоспособный человек, более того, у него напротив Кремля была, ну, не мастерская, кабинет такой, и на него работали, наверное, человек 20, собирали материал огромный. И когда на него все это хлынуло, он стал издавать книги. Но, наше счастье – я имею в виду, будущих исследователей – что он издал только 80-е годы и остановился. По 80-м годам есть большая монография его «Историческая живопись Сурикова 1870-х – 80-х годов». 90-х он не трогал, 900-х – тем более. Потом издал, значит, вот всякие статьи… А потом что было? Было вот что. Он поехал за границу и увлекся Веласкесом. И начал писать книги о Веласкесе! Конечно, все поулыбались, потому что нет такого человека, который бы занимался и русским искусством, и зарубежным, и одновременно был профессионалом в обеих сферах. И, повторю, на мое счастье, он увлекся Веласкесом, оставил нам такую гору необработанного материала. После… ну, как после? Он фактически… вы знаете, его какие-то атрибуции до сих пор являются неоспоримыми, никто не собирался оспаривать.

Вышли альбомы о Сурикове, в разных издательствах. Но это все, опять же, материал тот, который был и раньше использован. Когда я стала… я Институт Репина живописи, скульптуры и архитектуры заканчивала, стала писать диплом и уже кандидатскую, докторскую, я стала заниматься русским изобразительным искусством второй половины 19-го – начала 20-го века. Была возможность заняться любым художником, потому что школа ленинградская – это, знаете, самая такая искусствоведческая высокопрофессиональная школа. МГУ есть и Санкт-Петербург. Все. В Свердловске там заочное при историческом факультете отделение. Вот в наших музеях обычно девочки работают из свердловского образования заочного.

И что вы думаете? Я стала копать… и, кстати, на защите моего диплома был Владимир Семенович Кеменов. И он единственной, мне сказали потом с дрожащими вообще подходили руками, с круглыми глазами: он единственной тебе позволил пять поставить. Почему? Потому что я стала заниматься при его жизни сферой, которой он вообще не касался – суриковским портретом, мужским, женским. И он подумал, что девочка позанимается, потом этот материал возьмет, переработает. Но я пошла дальше. Звоню ему и говорю с радостью: Владимир Семенович, а я ведь откопала по картине «Степан Разин» целый детектив. То есть, там такое, о нем подробно, об этой картине, никто не писал, я стала собирать материал. И, вы знаете, что? Он меня так отругал! Вам что сказали? – говорит. – Заниматься портретом разрешили? Вот и занимайтесь портретом. То есть, к ноге, все, тебе только разрешили это, и все. Я, конечно, была обижена, но человек был уже в возрасте, я подумала, что все-таки он как-то мог бы все-таки… ну, молодежь благословлять больше, потому что он же был суриковедом крупным.

Прошли годы, продолжая заниматься, я в Красноярск уехала, он там, поэтому мы как-то, так сказать, не пересекались. И что вы думаете? Начинает открываться, помимо работ известных, очень много этюдов, эскизов. Значит, еду на Николину Гору к Наталье Петровне, мы с ней так изумительно общаемся, полюбились, она мне пишет свою книжку: Галеньке от Наташеньки. Наташеньке 83 года, а Галеньке тогда было 23. Я говорю: ну, слушайте, ну, вот на Николиной Горе у вас, может быть, есть какие-то еще работы Сурикова? Да нет, что вы, все у Михаила Петровича в сундуке лежат. Барская усадьба такая. Сейчас, кстати, в ее доме живет Андрон Кончаловский. Совсем не то все. А там и плетеные кресла из Парижа привезли сыновья Никита и Андрон. Вот, вы знаете, такое чувство, что я в 19-й век попала. Качаюсь, значит, вот на этой вот качалочке. Катя… Катя – старшая дочь, которая от первого брака у него, кормит нас изумительно. Она ухаживала за Натальей Петровной. К ней пришла массажистка. Я блаженствую, думаю: 19-й век. Похожу: Наталья Петровна, - говорю, - все-таки похожу. У вас здесь копии Петра Петровича Кончаловского, значит, вот отца… Походи, - говорит. Я поднимаюсь на второй этаж. Спальня, кровать, значит. У ножки кровати стоит картина – этюд к «Ермаку». Не копия, а оригинал. Я его хватаю, прижимаю к груди, сбегаю вниз. А у нее массажистка. Я не могу терпеть, забегаю, говорю: вот! Она говорит: где это ты нашла? Я говорю: у вас на втором этаже. А, ну, нормально там… Я говорю: это же этюд, к «Ермаку», неизвестный, все. Галенька, ну, так что же я могу поделать? Ну, стоял и стоит. То есть, я начала понимать, что это бездна, которую копать и копать.

Еду к Михаилу Петровичу. А у него этот заветный сундук, который Суриков никуда не пускал и оставлял там те работы, которые он никогда не продавал. Михаил Петрович сундук не пускает, говорит: вам по «Степану Разину» нужны? Я тогда «Степаном Разиным» увлеклась. Я вам все вынесу. Что значит все вынесу? Посмотреть одну? А тогда же надо было слайды вот эти большие заказывать, фотографировать для книжки. Я-то увижу, я же… сфотографировать – тогда не было таких фотоаппаратов цветных. Я говорю: кому вы разрешите сфотографировать эти работы? У него был московский фотограф, замечательный человек. Я ему заплатила все три зарплаты, он мне сделал слайды. И, таким образом, я издала первую книжечку о Сурикове, которая была напечатана в издательстве «Красная площадь» в Бельгии. Бельгия тогда очень уважала наших писателей, и сказала: за свой счет приезжайте и будете руководить цветоделением. Я поехала в Бельгию, увидела Голландию, все музеи посмотрела. Приезжаю и думаю: ну, хорошо, это книжечка альбомного характера. А дальше же надо исследовать дальше. И что, вы думаете, я обнаруживаю? Чем глубже, тем больше вопросов.

Я иду в частные собрания. Все музеи я начинаю посещать, все российские, где есть хоть одна работа Сурикова. И начинаю удивляться, меня все больше это волнует. В частных собраниях появляются фальшивки. Это не удивительно. Но и в музеях появились, под вопросом, требуют атрибуции. Даже в Свердловск приезжаю, говорю: да это же не Суриков, это явно не Суриков. Потому что уже глаз воспитан на этом. Но я же не человек, который скажу точно, я говорю: я предполагаю. Они говорят: ну, давайте атрибуцию сделаем, но это долго ждать. В то время в Русском музее Леняшин работал Владимир Алексеевич, мой преподаватель, директором, и он сделал атрибуцию. Фальшивка.

Я стала обнаруживать фальшивки очень во многих местах. Не буду долго говорить, но я докопалась. Вы знаете, чем это было определено? Тут наша история вмешалась. Не буду говорить, каким я образом шла, потому что там даже речь шла о том, что меня просто могут вывести из строя, потому что замахивалась на финансы людей, которые и на Сотбис, и на Кристи могли выставить работы. А если говоришь, не Суриков, то они бы потеряли большие деньги. Какой вывод? Вывод вот какой печальный. Что в 30-х годах, то, что людей сажали – это ясно. Я вам назову таких даже великий. Лидия Русланова и по делу врачей Этингер, врач Этингер. Вот ситуация такая. Их арестовывали. А они были коллекционерами, очень хорошими, увлеченными. Работы сдавали как бы в спецхран. И что вы думаете? Полюбили работы, полюбили коллекционировать члены политбюро, КГБ-шники, полюбили, наша администрация, коллекционировать. А как же работы-то?.. Спецхран. Что вы думаете? Люди потом выходили – я просто вот пока два человека вам говорю, у меня много таких примеров – им отдавали работы, но отдавали копии, оригиналы забирали. Копии один в один были замечательны. И вот эта вот свистопляска продолжалась, продолжалась, то есть, уже настолько все перепутано было, уже суриковых этих столько, что и в частных собраниях.

Еще один пример – Ильичев. Он был членом бюро КПСС и при Хрущеве, и при Брежневе. То есть, всех пересидел. Он был всем. По-моему, он вообще был как бы вторым человеком после Черненко, например. Я читаю в «Огоньке», что у него большая коллекция и там есть две работы Сурикова. Ну, насколько я фанатка, я звоню ему прямо в приемную. Мне говорят: мы вас соединим, потому что он коллекцию свою ценит, любит, он ее сейчас хочет даже завещать своему родному городу. Я говорю: можно посмотреть? Меня соединяют с ним. Я дрожащим голосом говорю. Он говорит: будете в Москве – звоните мне. Я приезжаю в Москву, звоню. Он говорит: значит, я бы хотел с вами встретиться, но у меня заседание в политбюро, вас встретят у метро. Меня у метро встретили два крепких мальчика в черных таких кожанах: поедем. Я так испугалась, между ними сижу, значит. Меня везут… сталинская такая высотка, значит, заводят. Квартира – наверное, комнат 20, я не считала. Потому что когда я захотела в туалет, мы искали 20 минут. Но самое главное – работа. Я говорю: вы можете оставить меня? Конечно, конечно. Они пошли, там, беседовать. Я стою возле работы. Значит, эскиз к «Степану Разину» и еще пара пейзажей. Пейзажи – ладно, нормально. Эскиз к «Степану Разину» - вопрос. Потому что я только что вернулась из Беларуси – один к одному висит в белорусском музее. Но в белорусском я знаю историю этого, даже как родословную, откуда попал, откуда, чего, я прослеживаю. Более того, я смотрю, как мазок построен, все. И я вижу, чем больше я смотрю… а еще под стеклом работа. Это называется «не обнаженная», надо обнажить.

Вдруг звонок, звонок, он мне звонит. Они прибегают, дрожащими руками: звонит Ильичев, возьмите трубку. Он говорит: ну, как моя коллекция? Я думаю так: если я сейчас скажу, что это фальшивка, я отсюда не выйду, потому что эти мальчики же меня тут и закопают. Я говорю: надо думать. А он: чего тут думать? Я говорю: разрешите, я вам задам пару вопросов. Задавайте. Например, вот скажите пожалуйста, какова история этой вещи, приобретения вами? Слушайте, он как взорвался. Ну, как вы ее приобрели, откуда, чего? Это же… Зачем вам это? – кричит. - Вы что, пришли смотреть работы или пришли меня инспектировать? Вы откуда, вообще кто такая?.. Я говорю: да что вы, я доцент… я тогда была доцентом университета. Та-та-та, вот искусствовед… хорошие у вас, хорошие, хорошие работы, все. Я еле оттуда вышла, в полубессознательном состоянии, потому что он просто стал кричать. Ну, ладно, думаю. Потом я узнала, что когда он отошел в мир иной, работы все были туда, в Краснодаре сейчас эта работа. Но я их не разочаровывала, потому что уже многочисленные музеи разочаровывала и лишала их этих работ. Ну, вот так, представляете.

Дальше что получается? Дальше надо… сейчас ушел из жизни Михаил Петрович Кончаловский, Наталья Петровна Кончаловская. Суриковский сундук будет распределен между всеми родственниками, и не думаю, что у них очень будут дружественные отношения, потому что это большие деньги сейчас. Сурикова увозить нельзя. Я хочу сказать, что некоторые работы все-таки хотелось бы, чтобы попали в поле зрения исследователей. Но, повторяю, самое главное – это его работы, которые по-новому нужно сейчас освещать и смотреть совершенно другими глазами. Почему? Потому что Суриков единственный вот провидец прошлого, который как бы угадал его. Он и сказал, что задача исторической живописи – угадывание прошлого. Потому что кто знает, как это было? Никто. И вот он в миф попал, и получается, что первый Суриков превратил толпу в народ. До него эти вот царей… восхищаются, браво, все. А у него каждая индивидуальная история судьбы за каждым.

Второй вопрос. Анна Андреевна Ахматова и Василий Иванович, они как-то друг друга поняли, хотя и не соприкасались. Помните, Анна Ахматова сказала: буду я, как стрелецкие женки, под кремлевскими стенами выть. И она мечтала с боярыней Морозовой сладимый медок попивать. И, помните, она сказала: но в мире нет людей бесслезней и тверже нас. Вот она вот попала вот в это, она поняла, что боярыню Морозову нельзя иначе представить, как ее представил Суриков. Потому что вот это такое провидение, как будто бы он там побывал и это увидел. Это дано уже свыше. Казалось бы, мальчик из Сибири, в Красноярске вы видели этот музей, это домишко, в котором... Ну, господи, ангел не витал. А оказывается, витал. И как-то он его все-таки провел в Санкт-Петербург.

М. ПЕШКОВА: Доктор искусствоведения, профессор Сибирского федерального университета Галина Васильева-Шляпина об исторических героях суриковских полотен в спецвыпуске программы «Непрошедшее время» на «Эхо Москвы».

М. ПЕШКОВА: Как начинался Суриков? Ваша книга – это что, биография Сурикова или это исследование его жизни, его работ, исследование того отчаяния, которое его посетило, когда умерла молодая жена и он один всю жизнь занимался своими девочками, дочками, сказал «мачеху я в дом не приведу»? Для вас вот эталон мужской верности, которая вылилась в творчество? Суриков, его словесный портрет. Видимо, так можно обозначить вашу книгу, которая увидела свет в «Вита Нова», презентация которой была на ярмарке книжного искусства. Презентация собрала очень много народу. Что для вас значит эта книга? Ведь мы с вами говорили в прошлой передаче, которая была несколько лет тому назад, встреча с вами на очередном КРЯКе, мы говорили о книге «Женские образы»… «Сибирские красавицы», да. А сейчас мы говорим вот об этой книге.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Да, вы знаете, там был как бы, так сказать, крен вот именно в женские портреты. Почему? Потому что, во-первых, он написал женских портретов в десять раз больше, чем мужских. Во-вторых, это не исследованная область, и я как первопроходец шла по этой целине и мне хотелось все взять, все исследовать. Но дело в том, что Суриков-то един, как все мы. И как врачи рассматривают нас: один рассматривает с такой точки зрения… Где тот домашний доктор, который всех рассмотрит? И вот его нужно было соединить, вот эти исторические полотна большие, портреты, пейзажи, натюрморты, чтобы он как-то высветился вот именно как крупный большой художник. И, вы знаете, вот вы очень верно сказали. Вот его вот такая верность и, вместе с тем… я бы сказала слово «надежность». Вот он так надежен… Приезжаешь в любой музей в России. может, какая-то почеркушка его, может, какой-то этюдик, все. Но я знаю, что он мне принесет открытие, потому что не было проходных вещей у него. Вот как-то это, может быть, объясняло его крупную работу больше и как образ раскрывало, или, например, антураж, или пейзаж. В этом смысле он был трудоголик, надежен. Заветам своего педагога Петра Чистякова следовал, который сказал так: будет просто, если посидишь раз со ста. Так вот, он и сто, и тысячу раз сидел. В этом смысле он, кстати, и пример и для нас, и для всех для моих студентов. Я говорю: смотрите, какую огромную часть работы сделал, чтобы потом это вылилось в одну картину, которую он потом, может, и переделывал.

М. ПЕШКОВА: У него сколько?..

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА:9 больших…

М. ПЕШКОВА: Да?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: 9 больших, потом 220, предположим, портретов, пейзажей без счета и натюрморты. Вот тоже писал и натюрморты ведь за рубежом. Потом, знаете, очень интересная тема – автопортреты его. Он очень был внутри вообще сдержан и никого к себе в мастерскую не пускал, только его дочь Ольга, старшая дочь, могла прийти, помочь ему, что-то принести, там, перекусить. Никто… Нестерова не пускал. Только когда закончит работу, потихонечку мог пустить и уже смотреть. Как он работал – он скрывал все это.

Так вот, автопортреты, собственные изображения художника… а он писал их много. Я не сравню его с Рембрандтом, но с ван Дейком его можно сравнить, потому что не все писали автопортреты. А это что? Это счастливый повод для хороших таких интересных поводов, потому что он там себя писал, как он хочет себя представить, оставить в потомстве. Вы знаете, такие вещи интересные отслеживаются… Ну, монументальные такие автопортреты – ясно. Вот он написал «Покорение Сибири Ярмаку» в 1895-м году – и себя на фоне этой картины. «Степана Разина» написал – и себя в красном казакине тоже, он как бы в роль входил. У него была скромность, он не изображал себя в картине, а косвенно, через свои мысли, постигал мысли героев.

Но есть такие интересные работы, которые вообще, вы знаете, никто даже не знал, что это такое. И я тоже сначала улыбнулась, а потом думаю: нет, в этом тоже надо искать какой-то смысл. Я поехала в Киев, в киевский Музей русского искусства. Михаил Давидович Факторович, замечательный исследователь. Кстати, он уехал к своим детям в Америку и там умер. Вообще это изумительный исследователь отечественного искусства. И он говорит: Галя, вы знаете, у нас в фондах есть вещи, которые мы не понимаем вообще, откуда они взялись. И оказалось… я говорю: покажите мне их. И когда их увидела, рассмеялась. Он говорит: ну, рассказывайте. Значит, два кусочка ткани, вот почеркушки такие вот, портрет, автопортрет. Я говорю: знаете что? Это когда он дружил с Марией Александровной Зелениной, то он приходил и в шутку на манжетах рисовал такие юмористические рисунки. Значит, там, например, на одной казак смотрит, заигрывая, на такую дебелую, такую рубенсовского типа женщину. И написано внизу: право, согласитесь, а? Ну, это он явно заигрывал, так сказать. Дальше, значит, вот он казака изобразил. Что он делал? Он хотел, чтобы вот эти образы, которые он пишет в автопортретах, именно так оставались, как он нам хотел оставить образ. Написал Репин портрет Сурикова – ну, что, известная личность, Репин писал всех, кого Третьяков заказывал. Что сказал Суриков о своем портрете кисти Репина? Молод очень, в нем моего духа нет. Написал Иван Николаевич Крамской его. Что сказал Суриков? Суриков сказал так… он написал на обороте: писал Крамской, исправлял Суриков. Он подправил свой портрет.

М. ПЕШКОВА: Это именно тот портрет, который я видела в доме Гадалова?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Да, да, это там он висит. Сейчас спорят, была ли эта надпись, не была, но легенда хороша, согласитесь, все-таки ее можно поддержать, потому что он действительно хотел, чтобы впечатление о нем осталось таким, каким он хотел оставить. Вы знаете, я сравню, знаете, с чем? В Харькове портрет Натальи Матвеевой. Чудная, красавица, бунинская героиня. Ну, вы знаете. Певица, танцовщица, пианистка. (неразб.) Крэг сватался к ней, Маринетти, итальянец-футурист, сватался, все. И Суриков был увлечен ее внешностью. Он сказал: чудная античная внешность. И вот он писал ее портрет. Он за ней охотился долго: она то уезжает туда, он пишет ей письма такие задорные, значит, вот… действительно, такие юмористические. Наконец, она ему позирует. Он ей подарил этот портрет. В Харькове она этот портрет передала в фонд харьковского музея. Исследователи хотят с ней встретиться, посмотреть. Она сказала: с условием, что вы меня никогда не увидите. То есть, она умерла в 85 лет, но она сказала так: я хочу, чтобы вы меня запомнили такой, какой меня изобразил Суриков. Когда Суриков писал портрет, она убегала, плохо позировала, все. А потом оценила, видно, что он ее такой изобразил, какой она на веках останется. На фотографии красавица, а в портрете пава такая, знаете, древнерусская, все так ниспадает, лента в косах, он ее такой спокойной изобразил. Она танцевала вот эти танцы Айседоры Дункан – ну, современная девушка. А вот он ее такой вот, с историей сопряженной сделал. То есть, вот он так угадывал человека, что человек потом соглашался со своей собственной трактовкой и даже отказывался от собственной трактовки личности в пользу суриковского вот видения.

М. ПЕШКОВА: О жизненном пути Василия Ивановича Сурикова, не только знаменитых его исторических полотнах, в которых художник сумел найти, по словам Александра Бенуа (цитирую) изумительную, странную, чарующую гамму, не имеющую ничего похожего в западной живописи, беседую с доктором искусствоведения, профессором Сибирского федерального университета Галиной Васильевой-Шляпиной, автором книги «Василий Суриков. Путь художника», вышедшей по случаю 165-летия живописца в санкт-петербургском издательстве «Вита Нова». Сигнальный экземпляр книги был представлен на Красноярской книжной ярмарке культуры. Это была первая часть спецвыпуска программы «Непрошедшее время». Слушайте и вторую часть после наших получасовых новостей. Не пропустите.

НОВОСТИ

М. ПЕШКОВА: «Задача исторической живописи – угадывать прошлое». Словами Василия Сурикова назван спецвыпуск программы «Непрошедшее время» на «Эхо Москвы». О художнике продолжение встречи с автором книги о творческой судьбе Сурикова доктором искусствовения, профессором Сибирского федерального университета Галиной Васильевой-Шляпиной.

М. ПЕШКОВА: Вернемся к книге. Она традиционно построена, биография: родился, крестился, женился и так далее или как?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Вы знаете, от этого не уйдешь никуда, конечно, но хотелось бы, во-первых, сопрягать уже с новыми данными, которые мы имеем. Потом, самое главное – погружать его в ауру времени, из которого он все-таки вышел и которое он как-то отразил. Хотя он исторические писал вещи, но современность… То же «Утро стрелецкой казни», в 81-м году была выставлена – и пожалуйста, выстрел, убит царь народовольцами. Попал прямо в точку. То есть, тут картина, там выстрел. Более того, воспоминания о нем друзей. И вот это общее когда складываешь, то как-то высвечивается он с разных сторон, знаете, как вот поворачивается разными сторонами, и каждый может выбрать свое.

Дальше, значит, получилась, с одной стороны, биография, а с другой стороны, его картины. Потому что он сказал так: я живу от самого холста. Вот это человек, который жил творчеством. У него не было других каких-то на первом месте дел, только его картины. Отсюда и его даже, например, какие-то знакомства, и в женской среде, да? Вот ему нужно было для «Посещения царевной» – вот он знакомится. Для «Взятия снежного городка» – он знакомится с Рачковской, Танечку (неразб.), свою племянницу, портретирует. Хочется понять ритм жизни этого трудоголика. Потому что это такой, знаете, напряженный вот… и он если Суворова пишет, он едет туда же и ходит по снегам и говорит: ну, как они могли перейти и покорные воле полководца?..

М. ПЕШКОВА: То есть, он поехал в Андерматт?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Да, он там был и оттуда письма пишет домой, где какую гостиницу снять подешевле, чтобы там побольше пожить. Если ему Разин был нужен, он на Волгу едет, запорожских казаков пишет. Казаки на Дону, - говорит, - похожи на наши сибирские. Ну, они такие более были живые, общительные. Сибирские – такие скованные, такие внутри, в себя погруженные, в какие-то внутренние такие думы. И вот он собирает этот образ, и в «Покорении Сибири», там и те, и другие отражены.

Потом, там вот в этой книге то, чего не было в других. Это в полном смысле я вставляю в этот ряд развитие русского изобразительного искусства, его… и поэзия того времени. Значит, вот он же существовал вместе с Блоком, с Шаляпиным. Вот это все, вы понимаете, надо было как-то замес вот этот вот отразить, потому что он и в письмах своих… на наше счастье, он домой писал очень много писем. Сначала маме, Прасковье Федоровне, значит, и Саше, брату, потом одному брату только писал. Но это было все отражено. И он там не умничал, а вот именно, знаете, по-простому так какие-то вещи говорил. Но он вообще сам не был такой наукообразный человек, но, вместе с тем, письма дают большой повод для каких-то интересных выводов.

Там, например, у меня есть типологический образ в русском искусстве. И вот объясню кратно. Например, что такое типологический образ? Это тот образ, который запоминается у художников, как вы говорите, заходите: о, нестеровский образ! О, это Рябушкин. А это кустодиевский образ. Вот Суриков тоже в этот же ряд ставил своих сибирячек, казачек. Это самое главное для художника, чтобы вы зашли без этикетки, увидели и сказали: о, ван Дейк! О, Эль Греко! То есть, свой стиль, свой образ, видение человека того времени. И мы теперь покорены этим, потому что это индивидуально, это всегда интересно, когда это через себя пропущено.

М. ПЕШКОВА: Мне хотелось спросить о его душевных терзаниях. Как человек крепкий, сильный, здоровый, давший обещание своим девочкам, что никогда не приведет в дом мачехи, как он жил одиноко? Или у него были увлечения? Наверное, по документам, с которыми вы имели счастье работать, в них, наверное, как-то отражена вот та сердечная борьба, которая жила в этом господине? Я так понимаю, что он был высокий, статный, физически крепкий – сибиряк, одним словом.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Да, да. Вы знаете, меня это тоже очень интересовало. Когда произошло это страшное трагическое событие, уход из жизни Елизаветы Августовны, жены его, Сурикову 40 лет, ей – 30. Он ощутил такую вину… и не без причины. Во-первых, он ее возил сюда, в Сибирь, у нее было больное уже сердце. На пароходе она простыла. Более того, здесь ее очень неласково встретила мать Прасковья Федоровна Сурикова. Доходило до мелочи, что… ну, может быть, не понравилось ей, что он выбрал невестку без ее какого-то благословения, француженку наполовину еще. До мелочи доходило. Он привез своих дочек, Олечку и Леночку. Значит, утром мать просыпалась пораньше, они к ней шли, она заплетала им косички, отрывала какую-то тряпочку от какого-то мешочка и завязывала косички. Просыпалась Елизавета Августовна, расплетала пажескую прическу (неразб.) для детей. И даже такие мелочи.

Вторая мелочь, например. Елизавета Августовна сшила платье из канифасового материала и подарила своей, значит, вот свекрови Прасковье Федоровне. Она его тут же берет, прячет в сундук, и вроде бы оно ей и не нужно. Проходят годы, - сразу забегаю вперед, - и когда умирала Прасковья Федоровна, она завещала похоронить себя в этом платье. Об этом пишет Саша Василию Ивановичу и говорит: ты знаешь, мама завещала себя похоронить в том платье, что ей Лиза подарила. То есть, оценила как бы такой дар. То есть, она приехала с открытой душой, вы знаете, все-таки ее приняли очень неласково. Она уже уезжала больная, и когда она умирает, то Суриков сделал все, чтобы ее вытащить, как она его вытащила в свое время, когда он грудной болезнью болел, но не получилось.

Он был в очень отчаянном состоянии, он бегал на кладбище... Нестеров тоже потерял свою жену, Михаил Нестеров, он там соприкасался и видел, что он был просто вне себя и хотел бросить искусство даже. Его спасла, конечно, Сибирь. Саша пишет: приезжай, Вася, мы девочек здесь поддержим. Он уехал в Сибирь, там отошел немножко, хотя, конечно, был очень печален. И Саша ему предложил там написать тему взятия снежного городка, вспомнить, что в молодости было, и он как-то отошел. Хотя, вы знаете, он мучился, и свидетельство вот этому: во-первых, он написал картину «Исцеление слепорожденного Иисусом Христом», и в этом слепорожденным он себя подразумевал, что Иисус его исцелил. И он написал у себя на Библии: «Я всем мужьям скажу: берегите своих жен». То есть, он понял, что жена, особенно такая, как Елизавета Августовна (ну, она была просто рождена быть женой художника) – это ценность, которую надо было беречь, лелеять. Он все-таки думал, прежде всего, о себе, о своих картинах. Уже потом Лизоньку призывал, но уже, говорит, поздно было.

Второе. Уехал, он хотел же в Сибирь навсегда поехать. Уехал почему? Он посмотрел как-то на своих девочек и говорит: как сиротинки выглядят. И все-таки здесь учеба, и не те учителя. И он ради дочек все-таки уехал в Москву. Да и, потом, знаете, такая плотина, которая у него была в творчестве, прорвалась с этим снежным городком, и он повез картину на выставку. Дальше, идут годы, ему 40 лет, действительно, он очень статный красивый сибиряк, у него…

М. ПЕШКОВА: Об этом можно судить даже по правнукам.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: По правнукам, потому что, например, Никита Михалков – это копия Саши, его брата. Брат не имел ни семьи, ни наследников. Вот просто повторился. Это бывают какие-то такие интересные явления. И у него, конечно, появляются… во-первых, позируют женщины интересные. Во-вторых, личная жизнь… сейчас об этом не будем говорить, потому что это очень большая тема. И Софья Ноевна Гольдштейн, царствие небесное, она ведущий была сотрудник Третьяковской галереи, вот я от нее благословение получила на изучение портрета, потому что она многое, свои материалы передала, отсюда я и начинала. И она сказала: Галенька, если вы разберетесь в суриковских женщинах, считайте, что вы его поняли. Я говорю: так их много? Она говорит: очень много, очень много. Поэтому я в них разобралась. И фотографии нашла, и прижизненные, и сравнила, как он их в портретах делал. Он выбирал сибирячек таких, вот чтобы, знаете, смесь русского и монгольского элементов. Вот я даже одну назвала, Хаминову Зинаиду Степановну, сибирской Джокондой. Вот такая таинственность. Но, опять же, ему не сразу это давалось, несколько портретов он писал – и вдруг один какой-то удавался вот.

И дальше, я хочу сказать, у него были знакомства. В моей книжечке, там, например, фотографии прижизненные. Вот он с Сабашниковой Екатериной… кстати, ее портрет в Риге находится, замечательный портрет красивой женщины. Ну, разве мог он не увлекаться? Потом, такие портреты писать мог только увлеченный, влюбленный даже немножко художник.

М. ПЕШКОВА: С Сабашниковой, которая была женой Волошина?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Нет, это другая Сабашникова.

М. ПЕШКОВА: Другая Сабашникова?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Да, другая Сабашникова, совсем другая ветвь. Вот я очень много занималась этим, и, к сожалению, так хотелось бы, чтобы это такое прикосновение…

М. ПЕШКОВА: … хотелось…

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: … представляете? Какой был бы интересный роман. Ну, нет, этого не состоялось, другая была. У него вообще были интересные портреты, например, женские. Вот я читаю: ну, написал портрет дамы-немки и потом его уничтожил. Ну, я загораюсь, конечно: какой дамы, какой немки? Сижу часами в Санкт-Петербурге в Академии художеств в библиотеке и нахожу каталог, где этот красивейший нежный портрет. Как сказала потом Ольга, его дочь, она сказала: выше и тоньше серовских. То есть, самого Серова, Валентина Серова. Действительно, тонкий… и он его потом изрезал. Почему? Я только догадку могу строить. Началась война, и он в знак протеста против вот этого немецкого всего… я не знаю, почему, вот почему он изрезал. Она была подругой дочерей, то есть, как-то здесь не было ничего личного такого. Такие тайны открываешь… Но у меня он сохранился, потому что я перевожу его репродукцию, потому что я нашла его в каталоге. И мы можем увидеть ту работу, которую Суриков сам уничтожил.

То есть, у него были, конечно, увлечения. Сейчас не это главное. Главное, что он перемежал свои крупные картины вот этими женскими, мужскими портретами. Больше женскими, у него… женское царство им владело. Боярыня Морозова… все-таки, героини у него больше, мужчин много, но все-таки в портретах больше портретируемых женских образов, чудных таких, замечательных. Были какие-то трезвые образы, но как-то он, знаете, охладевал и больше их не писал. Когда охладевал, уже не писал. А когда увлекался, горел перед холстом. Вот князь Щербатов оставил же описание, как Суриков писал Полину Щербатову, жену. Какую он задачу поставил: чтобы он сделал из княгини простую русскую бабу. Вот бедный Суриков как ему… Что он сделал? Он надел на нее индийскую шаль, перстни, и она вот такая, знаете, такая скромная, в платье с прошивками, сидит и позирует. «Портрет был неудачен по сходству, - писал князь, - но что-то суриковское в нем было». Этот портрет в Саратове находится. И мы любуемся чем? Изумрудной бирюзой вот этой шали, любуемся, как написана вообще фактура эта. О Полине Щербатовой мало кто сейчас вспоминает, хотя ее писал и Серов, и Берн-Джонс – ее все писали. А Суриков вот оставил в образе, как он сказал, русской бабы, идущей за санями боярыни Морозовой. То есть, он их как-то переделывал, он им биографию придумывал новую. И от этого они интереснее только становились.

М. ПЕШКОВА: «Задача исторической живописи – угадывание прошлого». Вслед за Суриковым утверждает об этом на «Эхо Москвы» доктор искусствоведения, профессор Сибирского федерального университета Галина Васильева-Шляпина, автор биографии художника, в спецвыпуске программы «Непрошедшее время».

М. ПЕШКОВА: Что вам известно о круге чтения Сурикова? Ведь, согласитесь, работая над историческими полотнами, требовались огромные знания эпохи: и свидетельства современников, и исследования о костюмах той эпохи. И исследования всех исторических моментов, которые связаны не только с предполагаемым полотном, но и с тем, что происходило в то или иное время. Каким Суриков был как читатель?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Спасибо, что вы задали этот вопрос. Я вот озадачилась этим вопросом, и очень интересные факты. Еще в детстве он читал, во-первых, много журналов, которые его старшие братья Мар и Иван выписывали по искусству. Он листал, значит, их. Дальше. Самое любимое произведение в детстве, знаете, какое? Загоскин, «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Я прочитала еще раз это произведение, уже глазами маленького Василия Сурикова. И что вы думаете? Все герои, которые там воспроизведены: наездник удалой Кирша, девица, как голубица, скромная, гетман Гонсевский, рыкающий, аки лев – вот это все у него воплотилось потом образно, он это все перенес в свои холсты – конечно в других ролях.

Когда он поступает в Академию художеств, он читал много очень работ, поскольку Горностаев преподавал историю искусства. Это замечательно, говорит, одной линией мог просто нарисовать фавна, ему уже даже не надо было смотреть на слайды. Он очень много читал и слушал чтение, любил в театры ходить, вот, и даже делал замечания, писал Станиславскому. Я вам потом расскажу. Почему? Потому что у него были знакомые девушки, например, та же Анастасия Добринская, две сестры, Галина Добринская. Он приходил к ним в дом. Дочки уже выросли, уже своей жизнью жили. Лена занялась, там, театральными проблемами, Олечка вышла замуж за Петра Кончаловского и уже своей семьей занималась. И он ходил в гости к этому семейству вот и слушал. Андреева слушал очень много, Лескова обожал. То есть, они вслух, Леонардо да Винчи, Мережковского, они вслух читали, тогда было принято вслух читать. Вы знаете, у меня в детстве тоже, мы читали вслух газету, я как сейчас помню, я скрывалась от мамы, ревела, потому что это, когда вся семья сидит и слушает, иное восприятие. Сейчас совершенно это уже потеряно, традиция семейного чтения.

Он очень много читал, любил – не любил… Андреева, например, он не любил. Потому что когда читали «Полуночники», - свидетель Галина Добринская говорит, - он встал и сказал: остановись, выйти надо, очухаться. Ушел. И у него же там все эти утопленники… он это слушал, но это не было его привязанностью. Вот Лесков очень нравился. Я подумала, что все-таки есть между ними какое-то родство. Большой круг чтения. Вот, он был очень грамотным человеком. Повторяю, он был скрытным, не афишировал, как Репин, например, не был такой, знаете, разносторонний, многостаночник, как многие русские художники. Но он всегда себя подпитывал: и в театр ходил, и читал, и смотрел на выставках своих коллег. Это ощущалось. Вы знаете, то есть, он себя делал, делал так очень основательно и целеустремленно.

М. ПЕШКОВА: Вот, кстати, вы рассказали о том, что он увлекался театром. В чем это выражалось? Не так много актрис он рисовал.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: А он вообще актрис не рисовал. Он рассматривал, во-первых, как сценографию, прежде всего интересовало. Потом, у него слух был хороший, он играл на гитаре, даже на пианино учился играть. Баха обожал. Первый раз, когда он оставил свои впечатления о театре – он, конечно, ходил и раньше, в годы студенчества – когда он с Елизаветой Августовной и с двумя дочерьми Олечкой и Леночкой выехал за рубеж, после картины «Меншиков в Березове». Он получил деньги за «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове» и поехал с семьей за рубеж. Ну, вы знаете, что ему Академия не давала достойной его поездки, поэтому он сам это из гордости поехал. И вот он пишет из Франции: мбыли в театре на «Фаусте», - и говорит, - французы хороши во внешности. То есть, вот внешнее оформление, вот голоса изумительные, сам театр его поразил, обивку кресел, пишет, что вот сочетание с занавесом. Вот у него зрительное восприятие было такое, воспитан глаз на красоту на какую-то, гармонию, вот он это писал. Ему очень это все понравилось. И он, кстати, эти музыкальные вообще ассоциации у него часто. Вот он в Милане, зашел в собор, Миланский собор, и говорит: вот такое чувство, что я слышу органы Баха. То есть, вот такие музыкальные ассоциации у него очень частые были.

Здесь, когда стал ходить в театр, Станиславскому пишет: вот вы произносите «Анатэма», а надо вот… ну, там, цитирует: не так, не так… А он просто не знал, что разная транскрипция в еврейском языке, бывает и такое произношение, и другое. Ему Станиславский отвечал. То есть, он даже пытался как-то так вмешаться и помочь, так сказать. Он водил ту Галину Добринскую в театр, водил на выставки в Союз русских художников, в Мир искусства – это все он посещал. Все это отражалось в его даже позднем творчестве. Хотя говорят, что он ослабел, но вы знаете, уже он ослабел к большим картинам. Хотя три его последние работы говорят о том, что все-таки он был еще в такой силе. Например, «Степан Разин». Дальше – «Посещение царевной женского монастыря» и «Благовещение». Это вот последние картины у нас здесь. Один «Степан Разин» чего стоит! Вы знаете, нужно писать книгу… вот эта книга, дай бог, она появилась, но, по идее, о каждой суриковской картине – 9 больших – должна быть книга отдельная. Как она была о «Боярыне Морозовой». Вот тут уже, знаете, Софья Ноевна Гольдштейн, она написала о «Боярыне Морозовой» так, как никто сейчас не напишет. Вот это образец профессионального анализа картины, крупной большой суриковской картины. Там этюды, эскизы. Правда, там статья маленькая, но если бы она была жива, то она сейчас бы написала побольше, потому что материала было бесконечно много. Вот такие мастера, вот такие, знаете, вот исследователи. Сейчас я их не вижу, к сожалению. И они ушли. Нина Александровна Дмитриева, Дмитрий Владимирович Сарабьянов. Они ушли, замены нет. Помните, они ушли, и все разрешено. Люди оставили книги, к счастью, и мы можем хотя бы косвенно от них получить эти лучи, которые нам они посылали всю жизнь. Замечательные люди.

М. ПЕШКОВА: Открытия вашей книги, каковы они? В чем суть этих открытий? Когда я с вами разговариваю, для меня это открытие, именно те открытия, которые сделали вы – это самое главное.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Спасибо за вопрос, потому что действительно открытия редко, но они бывают, и они приходят, когда долго как-то исследуешь, наконец, награда какая-то маленькая. Во-первых, мне удалось обнаружить у Сурикова образ, о котором мало кто знал, но сам-то Василий Иванович думал, что он его воплотил. Очень кратко. Приезжаю в Калинин, сейчас Тверь, Тверская картинная галерея, и там работы. И вдруг я вижу большой такой портрет и написано: «Стрелец», этюд к «Утру стрелецкой казни». Я сразу же поняла, что что-то меня волнует и отторгает от этого названия. Во-первых, потому что стрельцы были написаны в раннем суриковском творчестве 80-х годов, а там живопись была уже начала нового века, уже 20-го. Такие мазки… и потом, какой стрелец, если он был изображен в скуфье, а скуфья – это, сами понимаете, принадлежность лица духовного звания. Я говорю: слушайте, а кто, почему это название вы написали? Они говорят, приезжал Владимир Семенович Кеменов и сказал: да, это, наверное, к «Стрельцу». Мы так и написали, и с тех пор годы идут, а стрелец… Я задумалась, думаю: почему? Стала раскапывать, чей же это образ? Я даже сразу не подумала, чей. Ну, духовное звание… засело это в голове.

Проходят годы, и я работаю в фондах Третьяковской галереи. Туда не всех пускают, но исследователь, когда уже видят, что он углубленно занимается, то разрешают. И вдруг мне выносят никогда не воспроизводившуюся нигде работу, никогда ее не выставляли, маленький такой этюд. Я думаю: я этого человека знаю, я его где-то видела. Там написано: «Этюд к Иоанну Грозному». Идет сгорбившийся такой человек, и внешность как на этом этюде, где написано «Стрелец». Я говорю: «Да я же знаю его». Оказалось… стала искать у Сурикова письма, стала искать беседы с Волошиным – и нашла. Он Волошину говорит (цитирую»: «А вы знаете, я Иоанна Грозного один раз все-таки видел. Иду ночью, и он в парке идет, сгорбился весь, смотрит из-под насупленных бровей, отхаркивается как-то даже. И я подумал: если буду Иоанна Грозного писать, вот так его напишу». И что вы думаете? Он пришел и зарисовал этот увиденный образ. Его не так сдали в Третьяковскую галерей. Я говорю: так я могу продолжение этого этюда видеть. Я стала копать, раскапывать. И что вы думаете? Прочитала, что у Иоанна Грозного был период, когда он еще не был тираном, а еще только следовал своим наставникам Адашеву, Сильвестру, и он думал, куда вот повернуть. После смерти жены он в себя ушел, когда его предали бояре и присягнули другому, он уже изменился. Так вот, Суриков взял вот этот период, когда он еще одной ногой там, другой здесь, и он на распутье. Вот эта тема распутья, помните, «Витязь на распутье» у Васнецова, вот эта тема распутья волновала.

Вопрос: почему Суриков не выставил своего Грозного? Ответ такой. Очень много можно вариантов ответа. Во-первых, уже Репин к тому написал времени. Васнецов написал. Литовченко написал. То есть, Грозного изображали, и Суриков даже горько пошутил. Ну, почему это, - говорит, - как Иоанн Грозный, так сына убивает, как Степан Разин, так царевну бросает персидскую? Традиционность и стандартность восприятия. Постеснялся выставить, представляете? Вот, а это Иоанн Грозный. И когда он мучился и мучил других, он скуфью надевал, я прочитала, и шел в подвалы пытать с опричниками людей, и он считал себя тогда как бы монахом свыше. Вот вам, пожалуйста. И вот этот образ, я написала в музей, не послала книжку, а написала только. Они ответили, что, ну, будем думать. Ну, пока что думают вот до сих пор. Это интересно.

Второе открытие было со «Степаном Разиным». Как детектив. Об этой картине никто вообще не писал, я увлеклась, потому что фактически он ее переделывал несколько раз, и до конца она не была осуществлена. То, что висит в Государственном Русском музее – это только один из его вариантов. И записанный… несколько раз менял лицо, даже уже после открытия выставки. А какого он первым выставил «Разина», как найти? Я села в Ленинскую библиотеку, стала листать газеты. А тогда газетам по культуре первые места отводили. Выставка передвижников – огромные листы, высказываются все, и писатели, и художники. Я нашла описание того «Разина»: добрый молодец такой – там прямо его описание есть. Он уже его записал, и мы уже его не увидим, только вот в описаниях журналистов. Дальше много этюдов. Вот в сундучке у Михаила Петровича обнаружила массу работ. Вот теперь надо писать книгу о «Степане Разине», но я тоже сама-то, собственно говоря, недавно только поняла концепцию его работы. Потому что, знаете, в 4 утра проснулась, кричу, что я поняла, что он хотел. Он хотел такого Разина написать, вот знаете, вот как у Шукшина, помните: я пришел вам дать волю. Вот, стылая бровь такая. Пушкин сказал: единственное поэтическое лицо русской истории. Вот такого.

Что вы думаете? Картина висит, он ее переделывать уже не мог, потому что надо было менять не только Разина, но и окружение уже доводить до него. И он пишет два больших вот таких этюда. Один у нас в Красноярском музее, второй в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге. Вот это настоящий Разин, которого он хотел увидеть. И что он пишет, над плечом он пишет: «В. Суриков, 1910». Ну, то есть, он нашел его. Но уже изменять и сил не было, и желания. Вот такая какая-то трагедия творческого какого-то такого потенциала художественного большого великого художника.

Меня тронула картина «Благовещение».

М. ПЕШКОВА: Видела в доме Гадалова…

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Да, вы правы. 1914-й год, за два года до смерти. Выставил он ее. Архангел Гавриил приходит к деве Марии в город Назарет, где она вела девственную жизнь в доме мужа названного Иосифа, и сообщает ей, что у нее родится сын, мессия, будет это сын Божий. Я что сделала вот в этой книжке? Я сначала проследила, как до Сурикова художники раннего Возрождения, высокого, позднего, Фра Анджелико, Сандро Боттичелли, Фра Филиппо Липпи изображали. То есть, чтобы понять, что сделал Суриков, надо было понять, что до него было сделано. И, вы знаете, Суриков очень своеобразен. Он ведь как трактовал это? Он сам оставил отзыв о своей картине. Когда у него спрашивали: что вы хотите этим сказать? Я вам сейчас процитирую, это, конечно, кощунственно будет звучать, но он так сказал, я цитирую его. Суриков говорил так: «У Марии муж был Иосиф старец, а когда архангел к ней пришел, у них все-таки родился сын». Все, он больше ничего не сказал. И, вы знаете, я эту картину трактую, знаете, как призыв, вот вообще понятие, что когда-то мужчина и женщина, люди с разных планет, поймут друг друга. Он протягивает к ней руки, она отзывается. Это как бы завещание, что все-таки мужчины и женщины способны понять друг друга, хотя бы в таком божественном окружении. Вот такой вот он был художник. Хотя эту картину обругали. Вы знаете, настолько обругали, он так обиделся... А он же ведь что сделал? Он еще в детстве писал копию с картины Боровиковского, с гравюры, и он захотел, еще подросток… а он за 2 года до смерти пишет эту картину «Благовещение». И он хотел нам передать, что он уже пишет другим… и видение… А что сказали? Архангел с елочными крылышками, Мадонна, как балерина. Слушайте, его так обругали, он взял, свернул эту картину, с подрамника снял, поставил в чулан. И когда Петр Петрович Кончаловский, его зять, говорил: Василий, покажите мне, наконец-то, ваше «Благовещенье» - он долго отказывался, а потом завел его в чулан и говорит… отвернул кусочек картины, говорит: смотрите, Петя, как не надо писать. Сейчас эта картина в собрании, жемчужина нашего собрания в Красноярском художественном музее имени Сурикова. Вот так вот он оценил, обиделся.

М. ПЕШКОВА: Хотелось у вас узнать еще о той работе, о том портрете, который висит рядом с этой картиной справа. Кого он из своих женских прототипов, кто ему позировал, изобразил в работе «Благовещение»?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Вот Анастасию Добринскую он изображал в «Посещении царевной женского монастыря». А образ «Благовещения», я вам скажу точно – это собирательный образ всех его казачек, сибирячек, всех его сибирских красавиц. Так вот он видел вот этот женский образ, но не просто красивый, а изнутри такой богатый. Она отзывается. Посмотрите на ее глаза. Там этюды очень интересные к этой картине.

М. ПЕШКОВА: Да, вот я хочу именно этюд, вот кто это?

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Вот это мы не знаем. Это позировала, очевидно, какая-то девушка, которую он пригласил, имени ее мы не знаем. У него очень много было позирующих, которых мы не знаем имен, и слава богу. Потому что есть люди, которыми он увлекался и писал портреты. Вы знаете, еще тоже собирательные образы, потому что, в принципе, здесь и Анастасия Добринская, и ее сестра Галина Добринская отразилась, та же Сабашникова. Вот посмотрите, вот интересно, вот вам Полина Щербатова, Анфиса. Вот собирательный образ он умел… ну, это немножко уже такой анемичный, такой образ, хотя, конечно, антураж красивый: такое, знаете, вот окружение, этот платок, шаль. Но я его вижу немножко, знаете… помните, у Савольдо, вот «Селедочница» - были такие девушки, немножко карамельные какие-то такие вот. У него все-таки более полнокровные были образы еще. Ну, это, опять же, на вкус и цвет, сами понимаете, каждый выбирает то, что… и ту, которая ему нравится.

М. ПЕШКОВА: Я сейчас хочу пойти купить тарелку с ее изображением.

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: С Анфисой, да?

М. ПЕШКОВА: Да, как-то очень мне запомнилась…

Г. ВАСИЛЬЕВА-ШЛЯПИНА: Запомнилась. Вот видите, вам запомнилась. Она вот как декоративная, вот вы правы, очень хорошо, вы сейчас в суть попали, потому что тарелка, вот это же декоративная, там не надо напряжения, никаких, знаете, этих эмоций… это вот именно гладкость такая, успокоение для глаза, ласка для глаза. Вот это совершенно вы правы, для тарелки она замечательна. Декор, декор, на первом месте декоративность.

М. ПЕШКОВА: Доктор искусствоведения Галина Васильева-Шляпина, профессор Сибирского федерального университета, чьи научные интересы и исследовательские работы посвящены проблемам русского изобразительного искусства и культуре России 19-го – 20-го веков, рассказывает о последней из написанных ею книг, книге «Василий Суриков. Путь художника». Смотрите на сайте программы слайд-фильм о художнике. Звукорежиссер Наталья Квасова, я Майя Пешкова. Спецвыпуск передачи «Непрошедшее время».