Вспоминая родных и близких - Софья Богатырева - Непрошедшее время - 2013-09-22
М. ПЕШКОВА: Все собиралась в Денвер, что в Колорадо, чтобы дописать недосказанное при встрече исследователем русской литературы Софьи Игнатьевны Богатыревой, публицистом, мемуаристом. О муже – переводчике немецкой поэзии – Константине Богатыреве и о дядюшке – Сергее Бернштейне. Прошлым летом Софья Игнатьевна была в Белокаменной на научной конференции. Она была посвящена 120-летию со дня рождения старшего брата отца, известного филолога Сергея Бернштейна, что и стало поводом для встречи.
С. БОГАТЫРЕВА: Сергей Бернштейн. О нем, наверно, было бы лучше, если бы говорил кто-то из профессиональных лингвистов. Я занимаюсь литературой. Но то, что мне и всем остальным сейчас стало известно, это человек очень широкого диапазона. Про него всегда говорят, что он открыл несколько направлений в лингвистике, связанных, так или иначе, с живым словом. Конференция называлась - живое слово. Он инициатор и создатель аудиоархивистики. И он написал несколько серьезных трудов, посвященных экспериментальной фонетике и фонологии. Кроме того, он занимался лексикологией, лексикографией, общим языкознанием, синтаксисом, историей языка, стилистикой. Мне кажется, любимое его направление – это все-таки исследование теории звучащей художественной речи.
М. ПЕШКОВА: Именно он записывал на валики.
С. БОГАТЫРЕВА: Это отдельный разговор, потому что он записывал для дела. Эти валики – это был его рабочий инструмент.
М. ПЕШКОВА: Фонограф – это ведь не его изобретение?
С. БОГАТЫРЕВА: Нет, простите, не будем обижать Эдисона. Фонограф был. Сложнейшая была проблема при попытке воспроизведения. Не было этих фонографов. Это Шилов замечательно писал в своих произведениях, как они искали, как они нашли. Шилов сделал очень много.
М. ПЕШКОВА: Л.А. Шилов заведовал в течение очень многих лет звуковым архивом государственного литературного музея.
С. БОГАТЫРЕВА: Он был вернейшим, талантливейшим учеником, последователем С. Бернштейна. Вы наверняка помните вечера, которые устраивал Шилов. Я ходила на все. В это время ( НРЗБЧ)слависты из Америки, ни один из них не возвращался домой, не побывав на вечере Шилова. Это был образец блистательного выступления, где соединялось и чтение стихов, и литературоведение, и артистизм, и этот видеоряд. Он был человек синтетического дарования, как и С. Бернштейн, что не мешало Шилову с третьего курса, как и мне, с семинара Сергея Игнатьевича уйти. Мы хотели читать стишки, мы не хотели знать, чем отличается выражение « летит птица» и « птица летит» с научной точки зрения. Дело в том, что жизнь С. Бернштейна распадается очень четко на 2 этапа. Они точно соответствуют историческому времени. Поскольку он родился в 1892году, то 20 годы, когда он активно вступил в науку, это был еще излет Серебряного века. Тогда еще новые идеи в литературе, в лингвистике имели право на существование и бурно расцветали. Он был одним из основателей ОПОЯЗ, общество по изучению поэтического языка. И он заинтересовался в свое время теорией Сиверса, которая предполагала, что в каждом художественном произведении, в каждом поэтическом произведении заложена единственная возможность его произнесения вслух. Его декламация. Сначала началось с того, что С. Бернштейн стал изучать чтение поэтами их произведений с тем, чтобы убедиться в правильности этой теории. На протяжении изучения этой теории пришел к полному ее отрицанию. Говорят математики, что отрицательный результат – тоже результат. Он пришел к такому выводу, что закон исполнения в стихотворении не заложен, хотя в некоторых случаях заложен эмоциональный стиль речи. Как пример, он приводил Мандельштама и говорил, что его диаметрально трагический пафос надо считать особенностью декламации поэта, а не его поэзии. В процессе этой работы С. Бернштейн создал замечательный архивный памятник, коллекцию из 700 валиков, которые хранили голоса, которые тогда звучали и очень скоро умолкли. Это все еще хорошее время, когда можно было заниматься тем, чем ученый хочет заниматься и считает нужным заниматься. Здесь следует упомянуть, что он в университете посещал и знаменитые пушкинские семинарии Венгерова. А тот был прямым учеником Шахматова и Бодуэна де Куртенэ. Поскольку для еврея нужно было специальное разрешение, чтобы его оставить при университете, то академик Шахматов получил для него это разрешение. У нас дома хранится документ, где сказано, что С. Бернштейн будет принят для приготовления к научной деятельности. Это так точно подходит ко всему облику С. И. Бернштейна, который всю жизнь занимался научной деятельностью, не очень оглядываясь по сторонам.
М. ПЕШКОВА: Итак, мы с вами приходим совсем к другой теме. Вернее, это тема в теме. Это ОПОЯЗ. И вы мне хотели рассказать очень многое. К этому отношение имеет и ваш отец, и его брат – Сергей Бернштейн.
С. БОГАТЫРЕВА: Я уточню, что они оба Бернштейны. Сергей Игнатьевич Бернштейн и Игнатий Игнатьевич. У них большая разница в возрасте. Сергей Игнатьевич на 8 лет старше. Поэтому, когда создавался ОПОЯЗ, мой отец не вышел еще из гимназического возраста. Это 16 год. Возвращаясь назад, мы с вами говорили о том, что первая треть жизни Сергея Бернштейна пришлась на то время, когда витал дух Серебряного века. В это время он создал свои значительные произведения. Скажем так, начал разрабатывать совершенно оригинальные идеи, которые сейчас заинтересовали молодых ученых. Он в 16 году окончил университет, и был оставлен при университете. В этом же году произошло крупное событие его жизни – это рождение ОПОЯЗа. Мой отец очень уверенно говорит, что ОПОЯЗ создавался у них дома, что он подростком это видел. Он очень хорошо помнит Шкловского, Тынянова и своего брата у них дома. Шкловский говорит, что они познакомились на улице. Память могла подвести того и другого. Хотелось бы добавить к тому, что известно, мне кажется, что ОПОЯЗ был не только научным обществом, это было содружество, это было некое братство сродни Серапионову братству, которое возникло приблизительно в то же время. Мой отец не написал воспоминаний, но как раз это то, чем я занимаюсь в последние годы. Я разбираю его записки. Иногда это несколько слов, иногда это страничка, отпечатанная на машинке. Я очень боюсь впасть в ошибку, потому что он мог сделать какую-то выписку из чьих-то других воспоминаний. Он описывает отношения людей, принадлежащих к ОПОЯЗу, как, например, Жирмунский. Если хотите, записочка одна из этих, посвященных Тынянову. Рассказывает И. Бернштейн: «Тынянов бывал у нас. И я с ним подружился и стал бывать у него. Однажды я даже сидел у него в засаде в 22 году, искали Шкловского. Хотели его арестовать. Он три дня скрывался в Петербурге. Одну из засад устроили в квартире Тынянова. Я пришел к тому в гости. Просидел у него сутки в большой разношерстной компании. ( НРЗБЧ) Мы очень весело провели там время. Потом засаду сняли, и нас отпустили». С Б. Эйхенбаумом С. Бернштейна как раз познакомил младший брат. Сейчас очень редко это вспоминают. Тынянов преподавал литературу в гимназии Гуревича. И он обратил внимание на хорошо подготовленного ученика. Побывал у него дома. Стал близким другом и страстным оппонентом его брата С. Бернштейна. Они как раз к «Мелодике стиха», так называлась книга Эйхенбаума, относились по-разному. После выхода этой книги у С. Бернштейна и Б. Эйхенбаума очень испортились отношения с младшим братом .И даже мне досталось немного общение с Эйхенбаумом. Длиннющий с ним разговор в Петербурге. Я была хорошо, если студенткой, может даже школьницей последнего класса. Мы с ним говорили о человеческих отношениях, об отношениях моего поколения с родителями и бабушками и дедушками. Это имело какой-то личный подтекст. Я была польщена этой беседой. Однажды я встретила его на дне рождении Шкловского в Москве, где я была с отцом. Почему-то в этот день Эйхенбауму преподнесли бокал, может быть, я ошибаюсь, и все хотели налить туда коньяку. Он сопротивлялся, а потом сказал: « Хорошо, только одну каплю». Ему туда капнули одну каплю. Он поднял, посмотрел на свет, покатал эту каплю и сказал: « Вот до чего дорос формализм». Это была шутка, но это была горькая шутка. Никто не рассмеялся. Виктор Борисович Шкловский тоже к этому отнесся серьезно. Мой отец описывает, как они в 16 году жили на одной даче с Эйхенбаумами. Это было в очень красивом месте в поселке Пухтола. А летом 17-го вместе в Шувалово. И могли оценить обаяние Бориса Михайловича, мягкость его характера, которая не распространялась на споры о научных убеждениях. Тут он бывал непреклонен, что приводило к ссорам и охлаждению в отношениях. Когда он работал над книгой « Мелодика стиха», у него были яростные баталии с моим братом, который со многими положениями этой книги не мог согласиться. А потом очень резко выступил против него в печати. Много лет спустя Борис Михайлович подарил ему другую свою книгу с такой надписью: « Были Пухтола, Шувалово, только не было мелодики. Десять лет прошло без малого, мелодические годики». Я это рассказываю к тому, чтобы показать, что у них были отношения не только научные. Научные у них были споры. А все это было на фоне дружества.
М. ПЕШКОВА: Историк литературы и мемуарист, почетный преподаватель в университете в Денвере, Колорадо, Софья Богатырева на « Эхо Москвы» с семейными воспоминаниями.
С. БОГАТЫРЕВА: С Жирмунским были такие же дружеские отношения. С Жирмунским они играли в цитаты, кто вспомнит больше цитат на заданную тему. Причем обыграть Жирмунского никому не удавалось. И Сергей Бернштейн, который тогда не был сосредоточенным профессором, а был молодым человеком. И мой отец, который вообще был мальчишкой. Они, поехав в город, набрали кучу цитат с малоизвестных сборников. Потом с невинным видом предложили тему « Бог и ангел». После чего у Жирмунского оказалось в два раза больше цитат, чем у них. Они были совершенно посрамлены. Очень помогло в будущем не позволять себе такие шуточки. Несколько забегая вперед, я скажу, что Виктор Шкловский о работе ОПОЯЗа говорил о том, что там кроме людей, которые публиковали свои работы, были люди, которые предпочитали говорить. Рассказывал нам о теориях Бодуэна де Куртенэ бородатый С. Бернштейн. В скобках – он и мальчиком носил бороду. Это в «Сентиментальном путешествии» сказано. И на экземпляре, который в 70-х годах Шкловский подарил моему отцу, он написал: « Вчера я читал Сергея. Это был великий человек». То, что С. Бернштейн был великий человек – как-то сейчас начинают говорить вслух. Я думаю, что он был абсолютно уверен в оригинальности своего мышления и идей. Эта разработка фонологической теории, им созданной, началась как раз в 16 году, как и ОПОЯЗ. Чуть позже, в 19 году, в институте живого слова он создал фонетическую лабораторию. А в институте истории искусств кабинет изучения художественной речи. Он назывался тогда – КИХР. Начиная с 20-го до30- го года записал на восковые валики чтение приблизительно 100 поэтов. Там были записи фольклорные и актерские. Это были голоса и А. Белого, и О. Мандельштама, и Блока, и А. Ахматовой, и Волошина, Гумилева, С. Есенина, Маяковского. У меня в архиве семейном, я сейчас это передала в культурный центр при музее М. Цветаевой, такую толстую книгу, которая называется « Дневник посетителей КИХРа». Список людей, которые туда приходили. Невозможно всех перечислить. Но на каждой странице вы встречаете некоторое количество имен, всем нам известные. Там есть М. Волошин, В. Шкловский, Тихонов, Е. Полонская, Мандельштам, А. Шварц, Жирмунский, Тынянов. Замечательно, что у имени Маяковского стоит пометка – Москва. С. Цвейг. Но записи в той книге, которая у меня, они четко обрываются на середине 30- го года. Мы помним, что они начались в 20-м. В этом году стало заметно, что этим КИХРом заинтересовались. Появилось заметка в тоненьком журнале, который выходил в Петрограде. Назывался он « Стройка». Статья, подписанная - А. Грузинский. ( НРЗБЧ) И там такое очень смелое предложение, что надо выпускать пластинки. Много десятилетий прошло, прежде чем это оригинальное предложение стало реальностью. Замечательно, что на день раньше, чем появилась эта заметка, а она появилась 5-го июля, а 4-го июля в Ленинградской « Красной газете» появилась другая заметка, посвященная тому же самому КИХРу, которая называлась « Научное шарлатанство». Можно не пересказывать. Там предлагалось закрыть кабинет и подвергнуть чистке профессора, который занимается такой ерундой. Надо упомянуть, что в годы гражданской войны это казалось такое академическое занятие. Совсем не напоминало академическое, потому что валики не производились в России. Они требовали определенной температуры, поэтому Сергей Игнатьевич по ночам приходил туда протопить печку, чтобы они не остывали. Эти самые валики, 700 валиков, которые он хранил так, что ходил по ночам, чтобы согреть, у него отобрали. У него отобрали, потому что сказали, что валики ему не принадлежат. Что это собственность института. Как он потом говорил, если бы отобрали, чтобы передать кому-нибудь, кто бы занимался этим лучше, чем он, он бы только приветствовал. Они свалили это в подвал, где сырость, где никакая температура не поддерживается. Там это находилось до 38 года, пока Дувакин, как он рассказывал, купив несколько чемоданов, засыпав их опилками, не перевез в Литературный музей Бонч-Бруевича. Я не буду рассказывать об истории восстановления валиков. Об этом чудесно написал Шилов. Это его руками, под его руководством сделано. Безнадежную гибель части валиков он скрывал от С. Бернштейна. Надо сказать, что бывают личности, у которых очень стройно развивается биография. Линия жизни очень стройная. Как Сергей Игнатьевич начал на первом курсе филологического факультета Петербургского университета заниматься лингвистикой и соотношением поэзии и строгой лингвистики. Создавать все эти направления изучения звуковой речи. Так он всю жизнь и занимался наукой. Разными вещами внутри лингвистики. Но ему был предначертаны трагедии. В 8 лет на его глазах был убит его отец. Это была преуспевающая карьера. Его отец окончил институт инженеров путей сообщения императора Александра I в Петербурге. Такое великолепное свидетельство хранится у меня. Он работал в Тифлисе. У меня куча разных бумаг. Как он участвовал в строительстве туннелей на Кавказе. Потом он уехал строить Маньчжурскую дорогу. И когда пришло боксерское восстание на КВЖД, это было в 1900 году достигло того участка, когда это было. Приказано было эвакуировать семьи инженеров. У меня есть потрясающее письмо, написанное четырнадцатилетней девочкой. Семья, которая эвакуировалась, вместе с семьей моего деда и Сергея Игнатьевича, которому было 8.5 лет. Когда они с большим трудом добрались до парохода. Этот пароход уже шел спокойно в Хабаровск, то их обстреляли китайцы с берега. Был один убитый – Игнатий Бернштейн. В Хабаровске моя бабушка - Полина Бернштейн - похоронила своего мужа. И родила сына, почему мой отец назван Игнатием Игнатьевичем, что у евреев имя живого не дают. Люди, которые знают этот обычай, говорили, что вы родились после смерти своего отца. И вот восьмилетний Сергей, конечно. Он не мог заменить отца, но стал главной фигурой в жизни младшего брата. Когда я спросила моего отца, уже очень немолодого человека, чувствовал ли он когда-нибудь сиротство. Он сказал: « Что ты, у меня был Сережа». У него никогда не было этого ощущения, хотя отец существовал только в портретных воспоминаниях. Надо сказать, что после революции мать Сергея Игнатьевича и моего отца, светская дама, поняла, что она должна зарабатывать на жизнь. Стала переводчицей. Полина Бернштейн. До сих пор переиздают ее переводы. С. Цвейг присылал ей готовые, но неопубликованные произведения. Мы вернулись к первой трагедии. Гибель валиков была второй. Я сразу скажу о третьей, о которой почти никто не знает, потому что считается, что детям не надо говорить что-то. Поскольку все произошло до моего рождения, я только знала, что при тете Нюре, это жена Сергея Игнатьевича, и при дяде Сереже нельзя говорить имя Женя. Потом я собрала обрывки. Они усыновили беспризорника, мальчика по имени Женя. Я ничего не знаю, потому что я следовала запрету не говорить и не спрашивать. Но в ежедневниках, которые вел Сергей Игнатьевич, я находила день рождение Жени. Женя вместе с мальчишками со двора тайком убежал купаться на Москву-реку. И его затянуло в омут. Ребята разбежались и подсунули под дверь записку о том, что он утонул. Эти три трагедии не сломили Сергея Игнатьевича, но сделали его очень печальным человеком. Это был 30-ый год. В 31-м мой отец, ему было уже 31 год, он играл очень большую роль в жизни старшего брата, брал на себя все житейские дела. Уговорил его переехать в Москву. И здесь начинается вторая полоса жизни, второй этап жизни С. Бернштейна, когда историческая обстановка, ситуация в стране изменилась. О Серебряном веке пришлось забыть. По-видимому, он решил, что его роль – это роль хранителя. Он должен передать то, что было сделано, открыто, и ту обстановку всеобщего вдохновения, радостного служения науке следующим поколениям.
М. ПЕШКОВА: Софья Игнатьевна Богатырева – почетный член научного( НРЗБЧ) в составе США, международного Мандельштамовского общества. Живем в ожидании ее новых книг. Звукорежиссер - Антон Морозов. Я – Майя Пешкова. Программа « Непрошедшее время».