Истоки творческого языка Марка Шагала - Мерет Мейер-Грабер - Непрошедшее время - 2012-09-16

М. ПЕШКОВА: «Истоки творческого языка художника», приуроченные к 125-летию со дня рождения Марка Шагала. Именно такая выставка с середины июня проходит в инженерном корпусе Третьяковской галереи. Совсем скоро, 30 сентября, она завершит свою работу. Но я так и не выбралась посмотреть работы Шагала за рубежом, о чем страшно себя ругала. Но именно эту выставку я смотрела много раз. На самом открытии я беседовала с внучкой Шагала, именно госпожа Мерет Мейер-Грабер, представляющая интересы семьи Шагала, приехала в Москву. Из ее рук мы получили очень много экспонатов. Столетие Марка Шагала, я знаю, отметили грандиозным симпозиумом в Витебске в 1987 году. Читала об этом симпозиуме в книге знаменитого художника – Бориса Заборова. Кстати, его отец из тех же мест, что и Шагал, из Лиозно. Борис Заборов пишет о том, как необычайно, фантастично, здорово прошло торжество духа Марка Шагала.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Я была в Витебске 5 раз, проводилось пять выставок в Витебске и в Минске. Они проходили при поддержке французского посольства. Это были работы из нашего собрания, плюс из музея Шага в Ницце. Очень удачные выставки. У самое первой - главной темой было Средиземноморье. Конечно, это эмоции, связанные у автора с этим пейзажем. Тот юбилей на симпозиуме был с 1987году, но он проводится ежегодно. Это не всегда форма симпозиума, иногда бывают лекции, иногда конференции. Недавно прошла такая конференция в Витебске. Там был Ян Брук, который отвечает в Третьяковской галерее за архивы и публикации. Он очень большой специалист.

М. ПЕШКОВА: Насколько я знаю, имя Марка Шагала не было включено в белорусскую энциклопедию ее первого издания. Почему?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Такое действительно было. Первую выставку мы провели в 1997 году. Нас пригласили участвовать в ней только в 1995г. Срок был очень коротким. Это стало возможно после того, как появилась независимая Белоруссия. Раньше это было невозможно. Но осознание того факта, что Марк Шагал был в Белоруссию, до Витебска это пришло не сразу. Граждане Белоруссии стали понимать, что Марк Шагал действительно великий художник. Без его вклада страна была бы иной. Много ли работ Марка Шагала в Национальном художественном музее Белоруссии?

Мерет Мейер мне сказала, что нет работ в Национальном музее Белоруссии. Но была работа Пена, где был изображен Шагал. Замечательная работа по ее мнению.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Он был первым учителем Шагала, но они по стилю очень разные. Сложно проследить его собственную эволюцию. Я видела его работы, но не очень много в музеях в Витебске и Минске. На него самого влияли его ученики. В Минске есть работа Пена « С козой». Там композиция шагаловская. Ничего похожего на портретах. Эти портреты натуралистичны, академичны. Так что здесь совершенно фантастическое взаимовлияние.

М. ПЕШКОВА: Как начиналось творчество Шагала. Не с того ли, что он увидел, как сосед по парте срисовывал картинку? Шагал сказал: « Я тоже умею так рисовать». Начало было именно таким?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Это было начало. Он рисовал карандашом очень осторожно, лаская им бумагу. Мы знаем, что в культуре евреев существовал запрет на фигуративное изображение. Ему надо было преодолеть себя, разрешить самому себе придти к этой самой идентификации, к ощущению работы карандашом по бумаге или кистью по холсту. Постепенно его техника становится более уверенной, но на это потребовалось время. Однако, до отъезда в Париж его техника была очень осторожной, эскизной. Он должен был найти соприкосновения двух миров. Он ощущал, что именно хочет делать. Тем более что его семья, мать и отец, не воспринимали профессию художника, как профессию. Художников в семье не было. Это удивительно, что он ощутил потребность – стать художником. Ничто в его окружении к этому не вело. Все думают, что художниками становятся те дети, у которых художественное окружение, когда мама и папа – художники, музыканты. Когда внутри самой семьи есть естественное ощущение нормальности этой профессии, но у него ничего подобного не было. Но в нем проявилась потребность к самовыражению через изобразительное искусство. Это было совершенно чуждо его окружению, но очень естественно для него.

М. ПЕШКОВА: Хотела узнать из какой семьи Марк Шагал? Отец его был торговцем селедкой. Ему помогала в лавке мама будущего художника, служившая в синагоге. Какое было начало любви вашей прабабушки и прадедушки? Т.е. родителей Шагала.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Родители Марка Шагала родились в Лиозно. Они даже состояли в отдаленном родстве. Не знаю точно, как они встретились. Но были знакомы еще с детства. Была ли между ними любовь? Кто знает, но девять детей было. В те времена в семьях это было совершенно нормально. Фотографии не позволяют судить об их отношениях. Они очень статичны, даже меланхоличны. Но это тоже было традиционным для фотографий той эпохи. Есть и другие фотографии отца, трудно судить об их объективности. Они фрагментарны. Если же судить по портретам родителей самого Шагала, отец на них тоже меланхоличен и очень спокоен. Заголовки работ: « Отец за чаем», « Отец у стола». Он не активен. Очень активна мать, как все женщины того времени в России. Она активна, переутомлена, часто беременна, готовит, стирает, как и все мамы, не только еврейские.

М. ПЕШКОВА: Благодарю коллегу, Татьяну Пелепейко, перевод беседы с английского и с французского языка. Встревоженность Шагала, которая ощущалась в нем самом, в его произведениях, в его произведениях художественных, в его слове, в его стихах, в его книгах. Не взяла ли она начало от того пожара, который случился, когда родился Марк Шагал. Что это был за пожар, который уничтожил почти половину города?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Его автобиография начинается как раз с этого пожара. Это был действительно страшный пожар. Поскольку эта автобиография не является рассказом исторически точным, в какой-то мере это можно воспринимать как метафору. Но это действительно реальный факт. Часть города была уничтожена пожаром. Не будем забывать, что Шагал был поэт, художник. Для него сам пожар был каким-то важным обозначением начала, рождения, обозначением сложной ситуации, потребностью питаться живописью. Тогда этот пожар принимает совершенно иной масштаб. Когда жизнь начинается в момент пожара, можно себе представить, что это такое. Конечно, человек не помнит момента своего рождения. В том смысле, была там хорошая погода или плохая, что там происходило, за пределами утробы его матери. Но это такое четкое обозначение разницы, иной жизни, в которую попадает человек. Возможно, это какое-то объяснение Шагала самому себе. Через это он находит оправдание побега от себя. Побега от своего окружения, в котором он родился, хотя он сохраняет ему верность, потому что это повседневность. Но это начало движения за пределы его пространства. С того момента, когда начинается пожар, дальше идет путь в иное пространство. Появляется иной масштаб временной и географический, что стало ключом к прочтению его искусства с самого начала и до конца. Он соединял разные времена и разные пространства.

М. ПЕШКОВА: Тот рывок, который он сделал во времени и пространстве, это был 1910 год, его поездка в Петербург?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Это желание или потребность распахнуть окна и двери и идти за пределы после того, как он уже открыл все, что мог открыть на месте. Разумеется, его это призывало идти за пределы. Попасть под иные небеса, под иные земли.

М. ПЕШКОВА: Он жадно впитывает то, что происходит в Петербурге. Он становится учеником Бакста и Добужинского. Как это было?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Как именно это произошло, мы не очень хорошо знаем. Мы становимся учениками какого-то учителя, потому что, с другой стороны, и учителю нужен ученик. Это взаимный призыв. Тот плод, который созрел, он должен упасть с дерева. Нужно было, чтобы к этому моменту эта школа живописи, которую возглавлял Бакст, откликнулась на его потребность. Мог не знать, что именно эта школа ему нужна. Но это было именно отражение того, в чем он нуждался. Его шаги к Санкт-Петербургу встретили ответный отклик в том, что собой представляла эта школа, это преподавание. Тогда гораздо более новаторская, которая отвечает его потребностям.

М. ПЕШКОВА: Именно Бакст сказал, что он должен учиться дальше, должен учиться в Париже. Нашелся спонсор.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Именно так. Шагал и до этого знал, что есть Париж. Это был не просто Париж, как географическая точка. Это был Париж в том видении, какое могло быть у художника. Он, конечно, видел выставки французской живописи. Он чувствовал, что ему нужен этот город. Прежде всего, свет этого города. Это может ему помочь понять, как в живописи передать свет.

М.ПЕШКОВА: Как получилось так, что живя в Петербурге, в нищете, в очень тяжелых условиях, нашелся человек, который решил ему помочь? Кто был этот человек? Я знаю, что он был членом Государственной Думы.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Знаете, прежде всего, это был интеллектуал. Это был еврейский интеллигент, сегодня это называется спонсор. Главное, что были люди, которые тогда в него поверили, которые поняли, что у него талант, отличающийся от других художников, от других учеников той же школы Бакста. Ведь Шагалу во время учения в школе Бакста приходилось объяснять, что он делает. Приходилось объяснять это другим ученикам. Почему обнаженную натуру он пишет красками? А просто потому, что композиция этого требует. И он шел гораздо дальше от той живописи, которую создавали другие ученики. И Бакст очень быстро тоже стал выделять Шагала. И он, между прочим, дал ему роль помощника преподавателя, своего представителя, в каком-то плане. Внутри класса живописи он стал передающим звеном, потому что его работы сразу выделялись. В его живописи было понимание пространства. Сегодня мы это понимаем, это было почти трехмерное пространство. У него тела приобретают структурность. При этом, как самой проработкой живописи, так и понимаем цвета. Он полностью отошел от фовизма в подходе к цвету. Он старался ввести в свою работу свет, заставить свет работать. И те формы, которые он представлял на полотне, должны были создавать мир, который начинал жить своей собственной жизнью. Здесь было очень много элементов, которые позволяли людям вне школы, прежде всего, через выставки, видеть это и понять, что между учениками есть разница, и что Марк Шагал выделяется более всех прочих. Но, разумеется, это особое положение еще не давало ему средств к существованию. Но в тот момент, ему, конечно, важнее всего было быть признанным, быть замеченным. Для него каким-то образом это было подтверждением того, что, действительно, есть в нем что-то, что, может быть, зовут талантом. Это выделяет его среди прочих. Он знал, что надо работать над этим талантом, и он не мог, конечно, положиться только на первые голоса признания. Ему надо было не оставлять, а продолжать работу. И, конечно, развивать этот первый успех.

М.ПЕШКОВА: Истоки творчества Марка Шагала рассказывает внучка художника, Мерет Мейер-Грабер, на «Эхо Москвы» в «Непрошедшем времени». Вместе с первым успехом пришла и первая любовь. Марк Шагал, учась в Петербурге, работая в Петербурге, он делил себя между Витебском. И в его жизни появилась Белла. Как это случилось?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Беллу Розенфельд он встретил у своих тогдашних друзей, у Теи Брахман. И, кстати говоря, этот друг, у которого он её встретил, послужил моделью для его живописной работы, которую очень заметили у Бакста. И когда мы видим фотографии того времени и фотографии Теи Брахман и, особенно, фотографии Беллы Розенфельд, тут сразу становится понятно, что она, словно появляется из другого мира. Как какая-то редкая драгоценность, драгоценный камень. И она обладала такой деликатностью, что, конечно, Шагал думал о том, чтобы снова с ней встретиться, как-то приблизиться к ней с самой первой встречи.

М.ПЕШКОВА: Она ведь была совсем из другого круга. Она была дочерью ювелира. Это совсем другой мир и другое материальное положение.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Конечно, это два мира, которые встречались, но они не были предназначены для того, чтобы встретиться в ином пространстве. Он −из скромной семьи, Белла, можно сказать, из семьи буржуазной. Она из интеллектуальной семьи и, более того, она еще и училась. Марк Шагал, вообще-то, из рабочей среды. То есть, в этом смысле, ничто их не предназначало для того, чтобы где-то пересечься.

М.ПЕШКОВА: А родители её не были против?

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Естественно, конечно. Мы это знаем из автобиографических сочинений, родители не пришли на свадьбу. Вероятно, говорили себе примерно то, что и сегодня говорят две семьи, которые вдруг встречаются, и говорят: «Боже мой, да что же они творят. Да что в нем такого. Доченька, да ты же не понимаешь». Вот, примерно так можно себе представить, как происходили эти разговоры, и что заботило родителей. Более того, это были совершенно нормальные эмоции родителей. Дело в том, что родители никогда не могут понять те тайные эмоции, которые переживают их дети и истинную причину удара молнии любви с первого взгляда. А дети, с другой стороны, очень далеки от разумных соображений родителей. Поэтому, понять все это не очень трудно. Но, вот, эти двое влюбленных встретились. Конечно, они были просто предназначены для того, чтобы встретиться и стать дополнением друг другу. То есть, они взаимно питали друг друга. Конечно, со стороны Беллы это была тоже огромная дерзость. Дерзость, которая состояла в том, чтобы понять, что есть иные меры, иные пространства, помимо её круга. Причем, она была образованной девушкой, она изучала литературу, театр, у неё был интерес к живописи. Но её вкусы в живописи были отнюдь не таковы, чтобы сразу понять живописный мир Шагала. Оба они проделали огромную дорогу, чтобы открыть эти двери, чтобы приблизиться друг к другу. И оба понимали, что они вступают на абсолютно неизведанную почву, до того, как узнали друг друга. Но они настолько доверяли друг другу, что понимали уже, что в диалогах они открывали друг другу эти миры. И, когда я говорю диалоги, это, скорее, соединение миров, индивидуальных миров, отделенных друг от друга. И постепенно, это становилось общее пространство. И они его разделяли, потому что ощущали эту необходимость двигаться друг к другу и взаимно друг друга питать тем, что было в каждом из них. И эти двое влюбленных сразу, я думаю, что в данной ситуации это совершенно естественно, любовь с первого взгляда заставляет забыть о повседневности, о реальности своего окружения. Вот тут, они и полетели. Полетели в миры друг друга. При этом оба они сделали это совершенно одинаково. Здесь ключи, здесь словарь, здесь орудие − все это у них было разным. Главное, что даже не было вопроса, было все абсолютно ясно и взаимно. Что, вот, перед ними, некий дом, который распахнется, их миры сольются в один интерактивный, взаимодействующий мир. Но в результате, рождается мир, который оба они не знали, и они открывали эти миры, открывали миры друг друга. То есть, оба прошли этот путь, новаторский путь, каждый сам по себе.

М.ПЕШКОВА: Белла была не только первая возлюбленная, она была не только первой женой, она была и музой.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: Именно так. В этом, как раз, плод этого огромного доверия, этого распахнутого пространства, этого открывания новых миров. Конечно, она еще и муза. И она несет в себе послание того, что в ней, что внутри. И она вдыхает тот живописный мир, который становится, который станет абсолютно иным и незнакомым. И она вдыхает воздух, который настолько отличен от всего, к чему она привыкла, что, практически, осязаем. Она дышит этой любовью и этим доверием.

М.ПЕШКОВА: Но вмешался 1914 год, надо было идти на войну.

М.МЕЙЕР-ГРАБЕР: В Париж Шагал уехал один. И, конечно, здесь нужно было огромное доверие к той любви, которая еще не приняла никаких организационных форм. Надо было только доверять, что она ждет, она в Витебске ждет его возвращения. Когда Шагал вернулся после пребывания в Париже, затем еще в Берлине, где произошла выставка, и он вновь встречается с Беллой. Они женятся в 1915 году, когда война уже идет. И, во-первых, это для него означает, что возвращение в Париж невозможно. Поэтому единственная возможность открыть тот новый мир, который сформировался у него в Париже, пожалуй, мог воплотиться только в союз с Беллой. И, к сожалению, на все это накладывается Первая мировая война. Это Витебск, где он создает семейные портреты, портреты знакомых своего окружения. Но сегодня понятно, что это, конечно, не просто портреты реальных людей и членов семьи, это метафоры, которые идут гораздо дальше, нежели просто портреты конкретных лиц. Но надо сказать, что все портреты, которые он сделал, начиная с 1914 года, он никогда бы не смог сделать их такими до своей поездки в Париж. Потому что здесь у него формируется уже и иной взгляд на семью, на окружение свое, на все, что происходит. Он возвращается уже обремененный всем тем багажом, который он привез из Парижа. А там он питался, конечно, знакомством со всеми художественными течениями, которые уже существовали в Париже. И, благодаря этому эти портреты становятся не просто весьма оригинальными, но и очень сильными. И, в общем-то, там суть не в том, что мы можем видеть, как выглядела мама Марка Шагала. Здесь вопрос не в идентичности каждого изображенного лица. Это символ матери, который проявляется сквозь портрет конкретной женщины. И эти работы поднимаются на совершенно иной уровень прочтения.

М.ПЕШКОВА: Внучка Марка Шагала, Мерет Мейер-Грабер о детях и его корнях. Скоро, в последний день сентября, в инженерном здании Третьяковской галереи завершится выставка Марка Шагала, приуроченная к 125-летию со дня его рождения. Как, вы еще на ней не побывали? Странно это. Внук, с которым мы ходим в выходные в главную галерею страны, так и сказал у одного из полотен Шагала: «Урони меня здесь, пожалуйста». Звукорежиссеры: Наталья Квасова и Николай Котов. Я, Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время».