Жена артиста. 2 часть - Анна Фельцман - Непрошедшее время - 2012-01-09

М. ПЕШКОВА: Вновь встречи с Анной Фельцман, продолжение историй ее семьи, описанных в книге «Черная Афиша». После 8 лет отказов, она с семьей - мужем Владимиром Фельцманом и малолетним сыном - эмигрировали в США, и тут началась битва между менеджерами за пианиста. Всюду она ходила вместе с мужем, его задачей было играть, свою задачу она видела во всем остальном. «Его жизно, его карьера, все было на ее плечах», - утверждает жена пианиста Владимира Фельцмана, Анна Фельцман.

А. ФЕЛЬЦМАН: Его задача была играть, а моей задачей было все остальное, а это было очень много. Считай, что вся жизнь моей семьи, его карьера, это все лежало на моих плечах. Его было, вот, сиди себе и работай, остальное мое. Обеспечивала ему такую жизнь, старалась при обстоятельствах, чтобы ничто его не касалось и политика, не политика, и общение, все дела вела сама. Это работа 24 часа в сутки, не работа в офисе с 9-ти до 6-ти, как говорят. Ну, вот гораздо серьезнее, это гораздо сложнее.

Это public relations, это дипломатия, это умение разговаривать, это коммуникация. Кто был великий коммуникатор, говорят, это Рейган. Это сложно, это искусство или это есть, или этого нету. Наверно, это у меня в какой-то степени существует, потому что, конечно, это мне помогло и с Володиной карьерой, и с его делами. Конечно, ему надо было подтвердить талант и показать, какой он артист.

Даже не в Белом Доме, это был такой концерт, как бы для своих, народу человек 500, но он был для своих. А дебют уже был в Кареги Холл, и вот это было серьезным испытанием. На концерт я пригласила и Рейганов, там были обстоятельства, о которых вы тоже сможете прочитать в моей книге, почему они не смогли приехать, приехал их сын с невесткой. И я пригласила Иосифа Бродского и Михаила Барышникова. Рейганов я посадила сзади, а своих я посадила справа, слева и мне было безумно приятно. Описать момент выхода Володи на сцену, это была страшная история, я думала, что я умру на месте. Справа сидит Бродский, слева Барышников, Володя выходит, садится за инструмент и кладет вот так руки на деку, выпрямив. Он садится на стул, подкручивает, опускает голову настолько низко, что она почти упирается в его колени и сидит.

Вот этот освещенный рояль черный, сидит Володя во фраке черном, весь зал темный, Карнеги Холл, и он сидит. Вот сколько он сидел так я не знаю, жизнь, две жизни, секунду, доли секунды, я не могу этого сказать, но я думала, что я…я хотела умереть, чтобы только он начал играть. Я стала подниматься во весь рост, и меня потянул за руку, я помню это ощущение, Бродский и сказал: «Да сядьте Вы на место, да он сыграет Шумана, он же ученик Флиера», не глядя на меня, так, скосив свой глаз рыжий, и он заиграл. Но вот это вот ощущение, я не знала, что мне делать, чтобы он только начал играть. Думаю, ну все, просто вот, умереть хочу.

На следующий день, конечно, мы оба с ним расхворались. Народу было очень много, стояли стулья на сцене, были проданы «стейдж ситс», это почетно, но крайне неудобно и неприятно. Ну, это сложно играть, когда рядом, в двух метрах от тебя, дышат и смотрят прямо на тебя, это очень близко. По всей сцене стоят стулья, это тяжело. Где-то там внизу, партер, ладно, а вот когда у тебя над ухом кто-то чихает или падают ключи, это тяжело. И после концерта нас завели в особую комнату, перекрыли вход столом, чтобы туда никто не заходил, стояли ашеры, всех гнали. Конечно, это была комичная сцена, она тоже описана. Она была почетная, эта сцена, это мы заслужили, но это было очень тяжело.

И вот это вот напряжение всего этого времени, и этот успех, и эти люди, и эти звонки, и Белый Дом, и менеджеры, и это, и это и маленький ребенок, не забудьте, моему сыну было 4 года, и он плакал, и он хотел домой к бабам к дедам, и колотил меня так, что я не знала, куда мне деваться. Он кричал: «Я хочу домой, я хочу к нашим собакам». Он любил наших всех псов, у нас была свора собачья. И это еще, значит, надо было няню нанять, ну это был кошмар и ужас. Я не знаю как я жила в этом во всем. И надо было еще сохранять тишину дома, Володя работал, надо было все делать вовремя и в тоже время на телефоне отзваниваться, этого сюда, этого сюда, потому что нас воспринимали, то есть мы были равновеликие величины.

Я к чему это рассказываю, что это, конечно, напряжение этих лет, Нью-Йорк плюс Вашингтон, плюс вот это все, сказалось. На следующий день после концерта у Володи было дикое состояние, он выл от головной боли. Я рыдала, я вообще не плачу, но у меня сдали нервы. Я лежала ничком, мой брат врач, он приехал, значит, услышал мой вой, застал Володю, держащегося за голову от невыносимой боли. Его госпитализировали, меня накормили таблетками, снотворными, я спала двое суток. Володе сделали все необходимое в отдельной палате, и он, очухавшись, спросил: «Слушайте, а сколько это стоит?»

Когда он узнал, сколько это стоит в сутки, вот это вот все еда по заказу, отдельная палата с телевизором, он позвонил и заорал: «Немедленно хватай мои вещи и немедленно забирай меня отсюда». Что я и сделала, уже проспавшись двое суток, придя в себя и так далее. Потом получили счет астрономический и довольно долго выплачивали. Но, тем не менее, по приезде у Володи уже был колледж в Нью-Паулс. Я не могу сказать, что это престижный колледж, но в Америке, вы знаете как, чем престижнее колледж, тем меньше зарплата.

В Джулиард она вообще мизерная. Чтобы преподавать, он преподавал. У него был тенер, у него был пожизненный заключен контракт. Причем контракт был заключен в Москве, к культ-атташе, работника американского посольства приехала президент этого колледж а, мисс Чандлер, и он сказал, что переезжает. Мы уже созревали к переезду, уже это носилось в воздухе, что нас должны были выпустить. Тут еще Шульц приехал, сказал: «Я надеюсь, что скоро вас не будет…». Вот Шульц на ветер слов-то не бросает, он человек серьезный. Шульц был госсекретарь при Рейгане.

Симпатичнейший дядька, умнейший. Вообще, конечно, администрация Рейгана, она была что-то особенное. После этого не было ничего подобного.

М. ПЕШКОВА: Как вы с квартирой устроились? Где вы жили?

А. ФЕЛЬЦМАН: Это все пахнет бредом. Мы уехали с двумя чемоданами. В одном были Данькины, моего сынка, вещички детские и какие-то игрушки, а в другом Володькин фрак пропотевший, ноты и что-то мое, барахлишко. И вот так вот, Мальбрук в поход собрался. Чего, куда, миграция, сумасшедшие. Приехали с двумя чемоданами, с маленьким ребенком, с большим медведем кукольным. Поселились мы в Нью-Йорке, первые три дня подселили к абсолютно незнакомым людям, как это часто бывает, в какой-то квартире, в хорошем районе.

Я не могла понять, где я нахожусь. Конечно, это стресс, миграция, я считаю, что это высшей меры наказание. Мое жесткое мнение четкое и всегда этому придерживаться буду. Потом нас нашел человек из эмигрантов, потомок эмигрантов из России царской, чьи родители заработали очень большие деньги и он сам трудяга.

И он нас нашел и безвозмездно предложил нам найти любую квартиру на Манхеттене, чтобы моя семья могла спокойно находиться, и Володя имел возможность работать. Причем этот человек даже не хотел, он ничего от нас не хотел абсолютно и он даже не навязывал свое общество, как это было позже, куда-то знаете, по улицам слона водили, демонстрировать. Он даже не хотел с нами видеться. Вот он сделал и сделал. Короче говоря, я пошла и нашла квартиру, трехкомнатную квартиру, где у Володи стоял рояль привезенный, «Стейнвей», потому что Володя подписал, мы ходили вместе на подписание контракта со «Стейнвеем», он выбрал. И вот мы год жили безвозмездно в прекрасном районе на Ист-Сайде, на 72-й улице. Потом, спустя какое-то время, мы имели возможность купить квартиру и это тоже забавная история, которая называется «Дакота».

М. ПЕШКОВА: Я скажу только в двух словах, что это была квартира Рудольфа Нуриева. Она вам показалась такой депрессивной, что вам не хотелось даже как следует ее рассмотреть. Она была темная, и какой-то негатив вселялся в душу. И вы буквально бежали из нее, оставив там маклера.

А. ФЕЛЬЦМАН: Вообще дом самый известный на Манхеттене, я бы сказала. Дом называется «Дакота». Почему «Дакота», написано в моей книжке, если вам интересно. Дакота это очень отдаленный штат в Америке. Дакота это как у черта на куличках, но жом стал очень важным домом, там селились и Бернстайн, и Лорен Бако, и Нуриев имел там несколько квартир, и так далее так далее. То есть все селебрити.

М. ПЕШКОВА: Джона Леннона там убили рядом…

А. ФЕЛЬЦМАН: Да, и Джона Леннона. Да, это печально известный дом, где у входа убили Джона Леннона. Дом, на мой взгляд, уродливый. Там нет никакого, знаете, породы нету, ничего там нет. Там накручены всякие стили, непонятно что. Но, тем не менее, с годами, знаете как, вот, красивый постарел. Он стал достаточно известный, он покрылся патиной и так далее так далее…

Но, чтобы войти во двор, надо пройти два заграждения, ворота…Мне не понравилось, горелки там вечно огонь горит. Короче говоря, не понравилось. Мне стало там жутко, мне стало там депрессивно, маленькая кухня, а я сказала: «Нет, кухня нам не подходит, потому что мы много готовим и много едим, очень много едим». Что правда, и кроме того, что мы это делаем сами, у нас всегда полно гостей.

М. ПЕШКОВА: Анна Фельцман, жена артиста. Жизнь там, за океаном, история от Анны на Эхо Москвы в программе «Непрошедшее время».

М. ПЕШКОВА: Кто у вас бывал, у кого бывали вы? Мне показалось, прочитав книгу, что действительно полсвета у вас побывало.

А. ФЕЛЬЦМАН: Это правда.

М. ПЕШКОВА: Музыкального, театрального, кинематографического.

А. ФЕЛЬЦМАН: Совершенно верно. Сейчас я вспоминаю, глядя назад, вы знаете, это грустно от того, что многих уже нет в живых и от этого делается тошнёхонько. Айзек Стерн, скрипач, как говорят в России - Исаак Стерн, бывал у нас в гостях. Могу рассказать чем я его кормила, а кормила я его, конечно же, борщом, а водку он не пил он пил виски всегда, а на второе я сделала картофельные котлеты по рецепту моей няни Василисы из телятины, промолотой внутри с луком, и сделала подливку из белых грибов, которые контрабандой кто-то мне привез из Москвы.

Короче говоря, съев картофельники и съев борщ, они уже не могли двигаться, то есть не было ни закуски ничего, только первое и второе, как в России привыкли кушать. Вот, Айзак Стерн, говорили мы с ним по-русски и с его женой, Верой, тоже.

М. ПЕШКОВА: Я знаю, что у вас останавливался Шнитке. Шнитке Вы подарили рояль Владимира, да?

А. ФЕЛЬЦМАН: Совершенно верно. Вы знаете, я как-то старалась эту тему даже не трогать, потому что Альфред стоит для меня особняком. Это воспоминание, как хрустальный сосуд, который боишься разбить и, тем более, разлить, но он наполнен настолько до краев, что не хочется его расплескать. Вот, чтобы оно было там, в особом месте. Да, когда мы уезжали, мы не могли ничего с собой взять, мы ехали голые и босые. У нас были с собой какие-то копейки, мы решили потратить деньги на первый класс, чтобы уж ехать, так с шиком. Наверное, это было правильно, потому что ехала я, конечно, в слезах, приехали родители, конечно проводы, панихида, крематорий, это было ужасно.

М. ПЕШКОВА: Тогда ведь уезжали навсегда.

А. ФЕЛЬЦМАН: Конечно, это уезжали как на тот свет. Кошмарная история, тоже написана, но написана с юмором, как не странно.

М. ПЕШКОВА: Да вся книга с таким блистательным юмором, ее читаешь, постоянно хохочешь.

А. ФЕЛЬЦМАН: Да, так вот, Альфред. Дружили с ним, это уже, знаете, груз такой дружбы с Альфредом, это очень ответственно. Много нас связывало, мы дружили семьями, Семья Ерофеева, моя семья и Альфреда. Мы были достаточно близки, говорили на таком уровне, друг друга понимали, могли даже слова не произносить, вот на уровне сознания.

Самое страшное было, что делать с роялем. Рояль конечно прекрасный, изумительный рабочий рояль.

Володя говорит: «Давай его подарим, Альфреду. У него рояль не очень, довольно старенький, давай подарим». Пошли к Альфреду, я говорю: «Альфред, мы тебе рояль дарим», он говорит: «Вы что с ума сошли? Давайте я куплю». Я говорю: «Никаких куплю, забирай и все, я тебе привезу». И все, вывезли старый, привезли новый. Короче говоря, чтобы Володю оградить от стресса выноса рояля из квартиры, потому что это все равно, что покойника выносили, я его отправила на дачу, Даньку отправила к Фельцманам, бабушке с дедушкой, и рояль вывезли. Я обревелась. Вот это для меня было очень плохо, очень страшно. Ну а потом, когда последнюю ночь спала на Данькиной кровати, в нашей пустой квартире, никому не пожелаю такую ночь.

М. ПЕШКОВА: Я смотрела очень внимательно фотографии в этой книге и увидела фотографию с Ростроповичем. Вы были дружны с их семьей?

А. ФЕЛЬЦМАН: нет, я не могу сказать. Галину Павловну я никогда не встречала в жизни своей, хотя читала ее воспоминания. Володя жил с ними, Володина семья, родители жили в одном доме с Ростроповичем. Когда Галина Павловна и он вынуждены были уехать, там жила Вероника, сестра Ростислава Леопольдовича, а с ним я познакомилась на концерте в Вашингтоне, когда они играли первый концерт Чайковского. За пультом был Ростропович, у рояля Владимир Фельцман.

Первый концерт Чайковского, что же еще, Национальный Симфонический Оркестр. Конечно фантастическое сочетание сил и результат, я считаю, изумительный. Так вот, в этом рассказе есть такая новеллка, о том как проходило празднование записи в Вашингтоне, в Кеннеди Центре, после исполнения первого концерта Чайковского. И это была в живую запись, потом была допись и так далее, а потом, как все дружно и весело это отмечали, и во что это вылилось, и это, конечно, был анекдот. Это празднование успешного завершения и концерта, и записи происходило в русской манере, но строили мы это дело в Вашингтоне, в лучшем русском стиле.

М. ПЕШКОВА: Что было уже там, в Вашингтоне, где вы гуляли?

А. ФЕЛЬЦМАН: Мои мужчины выложились до мокрых рубашек в записи. И плюс это было лето. Жара в Вашингтоне невозможная. Отметить мы решили, я предложила, в нашей исконно русской манере, консерваторско-музыкантской, кстати, мы жили в доме у Артура Хартмана, у бывшего посла Соединенных Штатов в Москве, он был на протяжении шести лет с 81-го по 86-й или с 80-го по 86-й год.

Они купили дом в Тулузе, изумительное шато, в котором мы тоже бывали и они нам предоставили дом, чтобы мы там пожили пока у Володи концерты, записи и так далее. Плюс там осталась его дочка. Во что мы превратили этот дом и территорию, лучше не рассказывать. Пригласили всех друзей Хартмана, их друзей по району, это очень такой богатый район, спокойный, респектабельный, вашингтонский, солидные люди. В общем говоря, они набежали и пригласили всю команду CBS, это записывающая грампластиночная организация, пригласили всю команду, которая все это писала, пусть приобщатся к нашему русскому веселью.

Веселье началось уже с 12-ти часов дня, ну и, естественно, водкой и пивом, и так далее, и шло по нарастающей. Что из этого получилось? Получилась очень забавная история. Еда была, шашлыков думаю, ладно, крабы. Застелить стол деревянный в саду Хартманов газетой «Правда». Не нашли «Правду» в чопорном Вашингтоне, купили какую-то «Нью-Йорк Таймс», но все равно застелили газетами, вывалили эту гору крабов, я настрогала сала, то есть все по-домашнему, весело и замечательно. Короче говоря, там был бассейн. Мои мужчины приложились прилично, ну понятно, консерваторцы музыканту, ну чего ждать-то еще. Хорошо поработали, хорошо выпили, почему нет. И исчезли с моего горизонта, они, оказывается, отправились по соседям гулять. Забрели в дом к какому-то дядьке.

Я хватилась своих двух мужчин, которые ушли в трусах и босиком в темноту, остальные все подвыпившие, кто разлегся спать, кто уехал, кто еще что-нибудь. Короче говоря, все это превратилось в поле битвы, и я ринулась в темноту вслед за ними, как ведьма на помеле, чтобы найти эти запропастившиеся души. И смотрю, в каком-то доме, там все ложатся рано, Вашингтон, сонное царство, я смотрю какие-то странные тени и доме. Дом роскошный, особняк с лестницей полукругом. Я тоже, полуодетая, колочусь в эту дверь, дверь распахивается и, я смотрю, два моих красавца стоят в трусах в цветочек гавайский, босые и с рюмками водки. И полукругом стоит хозяин дома со всеми чадами и домочадцами, с приживалками, с бабками, с прыщавыми дочками и смотрят на это явление.

А явление из темноты было, наверное, непонятным. Пришли двое, представились, а сейчас не буду говорить, расскажу позже, и запросили водки. Они решили, что что-то там непонятное происходит. После этого влетаю я, как ведьма на помеле, с растрепанными длинными рыжими волосами, у меня были волосы в два раза длиннее, чем сейчас, и ору по-русски: «Ну-ка, поставьте быстро и давайте по домам». Володька, услышав мой голос грозный, поставил рюмку и тихонько-тихонько потрухал, закрыл дверь. Он уже услышал, что со мной не надо шутить, что я уже на грани. А Славу вытащить от туда, он же в своем элементе, там же и девицы появились какие-то, и все происходит на сцене, на него все смотрят, класс! Продолжение концерта и записи, здорово! И он мне говорит: «Пошла вон отсюда». Думаю, нет, если тот ушел, то этого так не выманишь. А руки-то длинные у Славы и он мне вот так рукой делает, «пошла, пошла отсюда». Я говорю: «Так, Слава, Славочка ну-ка пойдем пройдемся там, на улицу. Пойдем, поговорим. Смотри тепло, хорошо, замечательно».

Я говорю: «Ты меня понял?», подойдя к нему очень близко. Он быстро смекнул, поставил рюмку и ушел со мной в темноту. Это все, конечно, напоминало рассказ небезызвестного Булгакова. Эпилогом всей этой галиматьи, значит, бутылок наколошматили, серьгу какую-то, драгоценную, потеряли дочки Хартмана, у нее какой-то аристократический муж из Франции, который просто остолбенел, он был в шоке от того, что он вообще ничего не понимал. Лист порезала, серьгу потеряли, бутылок набили, в бутылочку играли. Бутылочка по-русски – это вертеть бутылку и все целуются, а эти дураки американские, они поняли, что надо бросать и бить эти бутылочки об деревья. Короче говоря, вот это все было завалено стеклом, все резались сумасшедший дом.

Короче говоря, Славу я отвезла в Вотергейт, там, где они жили с Галиной Павловной, он сделал до этого экскурсию, утром, по этому дому, их квартире, показал все красоты, которые там были русские. Еле его втолкнули, кстати, мужики хотели от меня избавиться, они хотели видно еще где-то добавить, но тут я вцепилась в машину и сказала: «Вообще, даже не подходите ко мне, убью. Вы мне надоели». Короче говоря, Славу отвезли, втолкнула я его туда, думаю, дальше я уже не знаю, чего будет. Володя вернулся, все, уехали. В доме ералаш, кавардак, все побито, поколочено. Проходит пару месяцев, звонок, звонит посол Хартман, он говорит: «Слушай, вы у меня жили, да?», я говорю: «Да» и он начинает ржать, причем в голос. Говорит: «Я, когда приехал из Тулузы, пошел погулять, ко мне подходит психиатр, мой сосед и говорит: «Слушай, летом тут была такая история, в мой дом ворвались двое сумасшедших, наверное, они сбежали из ближайшего сумасшедшего дома, потому что один назвался Ростиславом Растраповичем, постарше который, а другой, помоложе, назвался Владимиром Фельцманом.

Я же знаю, что у них был концерт, так, видимо, эти сумасшедшие слышали, что есть такие музыканты, пришли ко мне на веранду и попросили водки, а потом ворвалась какая-то молодая баба с зеленющими глазами и бешеным выражением лица и закричала на языке, я не понял, что за язык такой, тоже от туда, наверное, удрала, а потом она их сгребла и увела куда-то, а куда…». Хартману стало плохо, он говорит: «Я понял, что это про вас». Но я могу сказать от себя, что Хартман, он читал Булгакова «Мастер и Маргарита», а тот человек американский он не то, что Булгакова, он, наверное, кроме как книг по юриспруденции ничего не читал в своей жизни и он не знал, что такое Патриаршие Пруды, а Хартман знал, поскольку резиденция его находилась неподалеку от них и он там иногда прогуливался.

М. ПЕШКОВА: Годы написания первой книги, видимо, для Анны Фенльцман не прошли даром. «Пиши, у тебя хорошо получается», говорят друзья, в частности известный прозаик, выступавший на презентациях ее книги «Черная Афиша» в Москве. Полагаю, в недалеком будущем увидит свет вторая книга жены артиста, Миссис Владимир Фельцман, как на западе величают Анну.

Звукорежиссер Ольга Рябочкина, я Майя Пешкова, спецвыпуск программы «Непрошедшее время».