Улица Мандельштама. Дни поэта в Варшаве - Поморский Адам - Непрошедшее время - 2011-09-25

МАЙЯ ПЕШКОВА: Нынче настал для меня тот самый час души, когда она, душа, требует возврата долгов вовсе не материальных. Хочу вернуть долг деда Герша Мирляна, участника русско-турецкой войны. Бабушка была его третьей женой, родив ему на склоне лет, когда детей уже не ждешь, маленькую маму, Этель. Когда кто-нибудь из жителей маленького городка Сорокина, на севере Молдавии, уезжал за океан в поисках лучшего счастья, дед просил: «Возьмите с собой мою Рахиль или кого-нибудь из тех дочек, а, может быть, сына Семена. Он с вами поедет, да и багаж невелик: одна коробочка. В четырнадцатом году, распродав все, что было нажито за эти годы, он отбыл в Антверпен, чтобы отправить пароходом небольшой груз, а в пути домой, чтобы забрать с собой жену и дочь, его догнала империалистическая война. О скитаниях его рассказывать не стану. Рванье и голод стали аккомпанементами его бытия. Куда пойти старому еврею? В синагогу? Над ним старым, больным кто только не смеялся. Однажды на пороге появился знатный господин. Все ринулись ему на встречу. «Что за высокомерный старик, - молвил господин, - он даже не подходит ко мне!» Возмущение было крепким. «Да это нищий из Сорок». «Как из Сорок? – воскликнул господин. – Я ведь там проходил действительную службу». С той поры интернированный дед был обласкан и согрет в доме богатого польского еврея. Когда закончилась война, дед не смог переступить порог своего дома: его не было. Как уже не было и моей бабушки. Чужие люди выделили ему с маленькой мамой комнату. Окно превратили в дверь. А дед, чтобы не умереть с голоду, зарабатывая, гася известь. «Колыхны» - на идише звучит эта специальность. Девяносто шестилетнего деда не стало перед войной. Он успел выдать замуж правнучку. На Сороковском кладбище по сей день стоит глубоко вросшее в землю надгробие, на котором выбито Герш Колохник. Могила уцелела. Немцы не тронули ее, хотя камень других надгробий был распилен ими, чтобы вымостить тротуары в Сороках. Дни Мандельштама в Варшаве – событие из ряда важнейших литературных встреч. И еще одна причина моего порыва в Варшаву – посмотреть в глаза полякам. Может быть, увижу потомков тех, кто дал деду кров и стол. Сто двадцатилетие со дня рождения Осипа Мандельштама в этом году. Его отмечали на этой неделе в Польше, на родине поэта. Дни Мандельштама ознаменованы научной конференцией в Варшавском университете, литературным вечером в пэн-клубе, встречей участников высокого собрания с читателями, организованной газетой «Выборче». Полвека познания Мандельштама открытого для отечественного читателя Льву Григорьевичу Меренбургу в мемуарах «Люди, годы, жизнь» и четыре дня активного цитирования поэта, как бы перекличка с ним, если хотите узнать, что нового в науке, публикациях прошлого и настоящего, моменты биографии погибшего Осипа Эмильевича под Владивостоком в пересыльном лагере «Вторая ричка» - это отнюдь неполный список обсуждаемых проблем. Его можно длить и длить. Улица Мандельштама назовут цикл строкой поэта, а первым собеседником станет один из организаторов Варшавских встреч президент Польского пэн-клуба, переводчик Мандельштама, профессор Адам Поморский.

АДАМ ПОМОРСКИЙ: В этом здании три писательских организации, конечно, не один пэн-клуб. А пэн-клуб, Вы знаете, это все-таки клуб, так что люди сюда заходят по разным мотивам и в разное время. При чем как раз мы дорожим этим характером. Это не профсоюз, не традиционная для комстран писательская организация. У нас, я всегда говорю… Я другого конца начну. Это все-таки идеологическая организация. У нас есть свои принципы, своя Конституция, так сказать. И это Вам не нормальный писательский, как я Вам сказал, профсоюз. И эта конституция нас обязывает в рамках международного движения пэн, хотя каждый пэн-клуб отдельно самостоятелен. Польский – один из старейших в мире. Он существует с двадцать пятого года беспрерывно.

М. ПЕШКОВА: Он один из первых получается пэн-клубов?

А. ПОМОРСКИЙ: Да. Через три года после создания этого движения. Так что один из первых. Он в коммунистическое время ничем не испачкан, так сказать. Так что это тоже важно. И я всегда повторяю, что у нас в пэн-клубе соединяют и должны соединять не взгляды. Взгляды – это дискуссионное, понимаете? О взглядах спорят. Нас соединяет поведение, так сказать, наш attitude, говоря по-английски. Как по-русски attitude, Вы не помните?

М. ПЕШКОВА: Отношение.

А. ПОМОРСКИЙ: Это и есть такое звено, которое самое важное. И, конечно, оно, знаете, будто бы вышло из века идеологии, но если взглянуть в окно, оказывается, что это неправда. Напротив даже все как-то мыслят сугубо идеологически, даже стереотипы царствуют совершенно идеологические. И с этой точки зрения, думаю, что этот пэн-клуб, как движение, как институт просто нужен. И еще одно могу Вам сказать: в девяносто пятом году, я помню, слышал на одной региональной конференции пэн-клуба резидента украинского пэн-клуба Евгена Свирстюка – это приятель Василия Стуса, человека великих заслуг СССР. Двенадцать лет тюрем и лагерей на крайнем севере. И он тогда сказал так – у него такой есть тонкий юмор, тонкая ирония – и он сказал, что типа коммунистические времена – это времена трансформации. Он все время наблюдает, что в каждом государстве, куда он ни попадет, ничего другого не происходит. Только новые министерства создают. И когда он пригляделся к этому, ему показалось, что не хватает только одного министерства, а именно министерства приличия. И, может быть, как раз пэн-клуб мог бы исполнять такую роль.

М. ПЕШКОВА: Я так понимаю, что был создан польский пэн-клуб как раз в то время, когда международным пэн-движением руководил именно Джон Голсуорси?

А. ПОМОРСКИЙ: Да, это было еще в то время. Вот именно.

М. ПЕШКОВА: Какие-то контакты польского пэна и Голсуорси были? Переписка или что-либо другое?

А. ПОМОРСКИЙ: Ну, конечно, были. И кое-что собрали в наших изданиях пэновских, кое-что пропало, конечно. Кстати, пропало по разным причинам, значит, поляков – потому что немцы сожгли, у англичан – потому что они не уважали собственные традиции. Так что типично для одних и для других, Вы знаете. Однако можно еще добавить, что основателем клуба был никто другой как Стефан Жиромский – один из величайших польских писателей двадцатого века. И это тоже был первый из серии людей, которых в Польше называли «моральным авторитетом». И как раз Жиромский на самом деле был такой моральный авторитет.

М. ПЕШКОВА: А потом руководство пэн-клуба к кому перешло?

А. ПОМОРСКИЙ: Ну, у нас до сих пор было около десяти президентов. Но среди видных президентов польского пэн-клуба был в межвоенное время таким динамическим президентом был Фердинанд Гётел. Это был довольно интересный писатель, и во время войны он оказался интересным общественным деятелем. Он по соглашению с польским подпольем, с польской конспирацией, ездил в рамках этой польской делегации по приглашению немцев в Катынь, когда немцы вскрыли катыньские могилы в сорок третьем году. И как раз поэтому должен был бежать от советских, конечно, из Польшы в сорок четвертом году, но он дал катыньское свидетельство, безусловно, безупречное просто. И потом долгие годы с тридцать четвертого, по-моему, до семьдесят восьмого года, правда не считая пяти лет войны и оккупации, тогда он был под немецкой оккупацией и не мог исполнять эти обязательства… Президентом польского пэн-клуба был наш видный прозаик Ян Порандовский. Тоже очень интересная личность. По разным причинам. Это интересный человек, интересный писатель. Не так уж очевиден, так сказать, как уж многим казалось. Понимаете, его многие книги в школьной программе читаются. Он я бы сказал, это не для школьного возраста вообще писатель. И он был великий президент польского пэн-клуба. После него было несколько видных президентов. Это Юрий Журавских, переводчик, атеист, переводчик английской литературы и, как Вам сказать, один из виднейшего в польской культуре семейства Журавских. Четыре поколения этого семейства уже работают в польской литературе, культуре. Это просто одна из таких прекрасных польских семей, дающих художников, писателей, общественных деятелей польской жизни. И потом президентом польского пэн-клуба был Артур Менжецкий. Это уже в посткоммунистической Польше. Поэт, атеист, солдат армии Андерса. Во время войны участник боев за Монте-Кассино. Последним передо мной президентом был Владислав Бартошевский. Это тоже видный наш историк, современной польской истории. Видный оппозиционный деятель, видный публицист и на долгие годы министр иностранных дел независимой посткоммунистической Польши.

М. ПЕШКОВА: Вот эта пета, кто ее нарисовал и почему она висит именно в этом месте?

А. ПОМОРСКИЙ: Это картина Анжея Звешковского, профессора академии художеств в Варшаве. Как Вам сказать, в штатском это муж нашей Эвы Звешковской, директора бюро польского пэн-центра. По двум сторонам этой картины два образца, так называемой, конкретной поэзии. С лева - это Эрнст Яндель, а с права - это еще начало двадцатого века, графическое стихотворение Кристиана Моргенштерна, известного немецкого поэта, называется, приглядитесь, это называется «Ночной сон рыбы». И это на самом деле ночной сон рыбы. Мне всегда кажется, что эта галерея наших президентов над нашими головами кончается как раз таким образом.

М. ПЕШКОВА: Президент польского пэн-клуба, профессор Адам Поморский в цикле «Улица Мандельштама» на «Эхо Москвы» в программе «Непрошеднее время».

ЗАСТАВКА: Слушайте программу «Непрошедшее время» на нашем сайте – эхо точка мск точка ру.

М. ПЕШКОВА: И перед следующим сюжетом, касается этой конференции.

А. ПОМОРСКИЙ: Мне кажется, что вопреки разным моим опасениям, у организаторов всегда такие есть, конференция удалась. Знаете, самое главное удалось настроение, атмосфера. И здесь, безусловно, атмосфера очень приятная. Удалось открытие этой конференции. Неофициальное, не смотря на присутствие и участие весьма официальных лиц. Ведь здесь речь произнес и вице-президент Варшавы, и директор, и вице-директор института Мицкевича, и было прочитано письмо ректора Варшавского университета и так далее. Но, не смотря на это, удалось создать атмосферу такую, как Вам сказать, товарищескую. И так это и должно быть. Сам зал, конечно, во дворце Тушкевича и Потоцких… Кстати, Вы поняли, что это бильярдный зал? Танцевальный – это еще там побольше. И этот зал, конечно, тоже приятное место: рельеф…

М. ПЕШКОВА: Люстра…

А. ПОМОРСКИЙ: Люстра, конечно. Все есть. Почти настоящая. И потом сама по себе конференция проходит интересно с интересными докладами, с очевидным интересом участников. Люди там не засыпают во время этих чтений. Это просто товарищеская такая интересная научная конференция с содержательными докладами так далее. Я рад, что удалось к этому подключить и этот польский сюжет, и вообще международный в рамках региона сюжет. И сегодня это для нас важно, потому что мы все время чувствуем со стороны России неумение разговаривать с культурой региона, и подход такой, понимаете, узко национальный. Узко национальное в культуре вообще не общается в этом мире, а тем более российская культура, которая сама по себе не узко национальная, не должна вынуждать, например, польскую, чтобы она такой являлась. Одноэтничной. Здесь вот как раз удалось на эту графу не попасть, для нас это очень важно. Но и потом, по-моему, динамичен вечер в польском пэн-центре, при чем Вы свидетель: полный зал, интерес польской аудитории вне всяких сомнений, так что, я думаю, что уже первый день удался. Я видел, что нас здесь на посетил, так сказать, на бегах директор Института книги, одного из институтов, которые нам давали деньги на эту конференцию. Я видел, как он доволен тем, что увидел как раз. Тьфу, тьфу! Пока что все идет хорошо и так, как должно было идти.

М. ПЕШКОВА: Мне хотелось спросить по поводу Вашего русского языка. Откуда Вы его так хорошо знаете? Что, в семье говорят по-русски?

А. ПОМОРСКИЙ: Нет, это не так уж просто. Во-первых, моя старшая сестра была в шестидесятые заинтересована в России, в российской культуре и так далее. При ней я воспитывался и на русских текстах, и, так скажем, для меня парижская пластинка Окуджавы – это домашний обиход. Поэтому, понимаете, я с самого начала учился на общении с русской культурой и русской литературой. Это так. Ну, а потом как-то входил в это автоматически все глубже, так что в семьдесят первом или втором году я уже переводил Бродского еще до его иммиграции, еще до неизданных его этих первых иммиграционных книжек. Части речи, конца этой прекрасной эпохи. Я эти тексты переводил по машинописи. Их мне дал Анжий Градич. Так можно дальше, понимаете, продолжать. Вы, кстати, польстите мне: у меня русский язык был правда довольно исправным двадцать лет назад, а не сейчас. Сейчас это уже так себе. А двадцать лет назад меня в Москве принимали, по крайней мере, за балта, так сказать, во внутреннем порядке Союза, а не в смысле близкой заграницы.

М. ПЕШКОВА: Хотела спросить о Ваших книгах. Какие книги Вы написали? И какие известные русскому читателю, то есть переведены на русский?

А. ПОМОРСКИЙ: Нет, на русский язык у меня нет переведенных книг. Я написал, кроме конечно переводов, понимаете, с некоторых пор я перевожу больше комментариев: четыре тома в этой же серии, где последний - это Мандельштам. Раньше Ахматова и два там Хлебникова. Это как раз и есть книги, где колоссальные комментарии, при чем побольшей части фактические, ну, иногда интерпретационные. Прежде всего, я должен польскому читателю дать контекст. Без знания этого контекста уже сейчас нельзя понять большей части, я думаю, творчества этих писателей и поэтов. Последнее такое, кроме Мандельштама, мое издание - это «Бесы» Достоевского. Я Достоевского перевел заново «Братья Карамазовы» и Бесы». При чем в «Карамазовых» я ограничился просто послесловием, в «Бесах» я отдал двести страниц комментариям, потому что просто, понимаете, роман хорошо известен в Польше по прежним переводам, но он никогда не был прокомментирован. И здесь я попытался дать такую монографию в комментариях, так сказать. И люди потом благодарят меня за это. Ведь это есть информация, которую они никогда в жизни бы не получили из другого источника.

Из моих собственных книг, знаете, я издал три. Сперва такую книжку «Душевный пролетарий». Это по образцу известного Платоновского определения душевный бедняк. «Душевный пролетарий», там в подзаголовке история русского космизма и социального ламаркизма, маргиналии к антиутопии Платоновой и так далее. Это есть монография какого-то действительно странного для поляков умственного движения с России где-то с половины девятнадцатого века. Это только не то, что называется в точном смысле «русский космизм», но вообще какой-то неоплатонский неоромантизм, который доходит вплоть до наших времен. Я попытался просто описать такое явление целиком, понимаете, на каком-то… Сто пятьдесят лет – это много поколений уже. И как раз это многогенератьонное, так сказать, движение. То, конечно, носители данной идеологии могут даже не представлять себе, что у них есть уже предки, так сказать, потому что обычно люди через два поколения все забывают. Они уже не помнят, что они наследники каких-то там вещей.

М. ПЕШКОВА: И в жизни буквально не помнят прадедушку...

А. ПОМОРСКИЙ: Да, конечно. Здесь, как раз воссоздать эту традицию было важно, и нужно это сделать. Потом у меня еще есть такая маленькая книжечка про коллективные стереотипы. Два. Один этот пресловутый польский будто бы антирусский, где я показываю, что это не антирусский стереотип, а стереотип публицистики. Понимаете? Это не предубеждение, так сказать, массового сознания, а как раз конкретные авторы это делают. Забавный текст такой. Ну, не без иронии, конечно, я это писал. А во-вторых, другой текст, может быть, он даже важнее. Это анализ школьной программы по польской литературе и языку в средней школе. Это анализ, который привел меня к выводу, что вся эта программа антиинтеллигентская. Понимаете? Это отмена интеллигенции. Это само по себе интересно. Но когда просто доказательства на лицо, это уже есть что-то серьезное. Как Вы знаете, я по образованию социолог. И здесь просто заработал у меня мотив. И третья моя книга – это «Скептик в аду». Это просто том моих очерков, статей про русскую литературу отдельного толка. Мотив – это нечистая сила, бесы в русской литературе, начиная с Пушкина и Достоевского и потом через весь двадцатый век таким пассажем прохожу.

М. ПЕШКОВА: «Улица Мандельштама» - нет нигде в мире. Она будет в Варшаве. Таково решение властей этого города. Пока же эта улица, названа так строкой стихотворения поэта, существует на чистоте «Эха Москвы». Доминика Щендрок, филолог, певица и композитор – автор музыки к пяти стихотворениям Мандельштама, - завершила своим выступлением дни поэта в Варшаве.

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ

М. ПЕШКОВА: Звукорежиссер – Наталья Якушева. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время»

ЗАСТАВКА: Слушайте программу «Непрошедшее время» на нашем сайте – эхо точка мск точка ру.

Адам Поморский

Певица Доминика Щендрек