Непрошедшее время - 2011-05-22

М. ПЕШКОВА - Жду встреч с профессором Валентиной Полухиной. Хотя только раз в год выбираюсь в Лондон на книжную ярмарку, но знаю точно: повстречаюсь с Валентиной Платоновной. Вот и нынче всё высматривала её среди гостей российского стенда. Встреча была такой радостной, что было ощущение: мы не расставались. Продолжаем разговор о Бродском с профессором Валентиной Полухиной.

М. ПЕШКОВА - Хотела спросить о том трёхтомнике, который вы делали много лет и который, как вы мне сказали, что больше книги воспоминаний современников о Бродском не будет, что вы завершили этот фрагмент работы. Это так?

В. ПОЛУХИНА - Это так, действительно. Я опросила 90 человек. Не только потому, что я уже в возрасте, но и потому что добыть грант очень сложно, нужно было всё-таки ездить по всему миру, чтобы допрашивать этих людей. Третий последний том состоит исключительно из интервью, которые я делала по e-mail. Это совсем всё-таки не то. Когда разговариваешь с человеком, ты можешь что-то возразить, с чем-то не согласиться, как-то сделать разговор более привлекательным, а по e-mail’у я должна была составить список вопросов. Отвечают люди. Потом, правда, мы пересылали друг другу несколько раз. Это всё равно, согласитесь, не то. Сейчас давно уже призываю молодых исследователей творчества Бродского – вы опрашивайте ещё тех, кто жив. В Петербурге есть ещё люди, которые знали Бродского, и в Москве, и где-то на Западе ещё есть люди. Пусть они это продолжают делать. Я сделала достаточно. Больше интервью не будет. Моих, по крайней мере, не будет.

М. ПЕШКОВА - Мне известно, что вы собираетесь материалы о Бродском передать будущему музею поэта. Так ли это?

В. ПОЛУХИНА - Да, я это в завещании официально написала. У меня масса совершенно собрано о нём материала, его материалы, архив его и мои собственные книги, и других поэтов, имеющих к Бродскому какое-то отношение. И такой вот огромный архив стихов, посвящённых Бродскому. Можно из этого составить сборник. Поэты всего мира, все стихи, кто когда-либо посвящал Бродскому, у меня собраны все вместе. Когда-нибудь это можно издать как отдельный сборник.

М. ПЕШКОВА - А что сейчас вы делаете касательно Бродского?

В. ПОЛУХИНА - А сейчас делаю тоже последнюю книгу о Бродском, 15-ю. И больше тоже не буду писать о Бродском. Подчищаю и дополняю свою хронологию жизни, творчества Бродского, которая, надеюсь, будет издана в Томске летом или осенью этого года.

М. ПЕШКОВА - Я хочу вернуться к тому сборнику статей, который вы делали по случаю юбилея, 70-летия Бродского, большой красивый том, где Бродский на суперобложке словно выточен из дерева.

В. ПОЛУХИНА - Скульптора Усова из Томска, который сделал работу Пушкина, подарил её, по-моему, в Пушкинский музей. И приезжает в Англию. Он сделал Шекспира тоже из дерева, специально тяжёлого такого дерева, он работает в основном по дереву и подарит в музей Шекспира. А Пушкина он подарил принцу Майклу Кентскому. Поскольку принц Майкл Кентский мой «patron», то я их познакомила, и мы были в Кенгсингтон-палас, и он подарил эту статую принцу Майклу.

М. ПЕШКОВА - Принц Майкл тоже увлечен Бродским?

В. ПОЛУХИНА - Он, может быть, и не увлечен Бродским, но он имеет все мои книжки у себя в кабинете. Когда я еще преподавала в университете – мы начали приглашать русских поэтов в Англию. И со временем становилось все труднее найти деньги на них. И я спрашивала вокруг у всех, в том числе у своего ректора, когда Ольга Седакова у нас получила место поэта присутствия, то есть «Poet-in-Residence», он выделил мне 5 тысяч тогда фунтов. Она жила у нас полгода, читала лекции, ездила по университетам. Но вдруг меня осенило, что нужно основать фонд русских поэтов и собирать деньги откуда можно – тогда будет проще. Потому что русским поэтам, поэтам из России нужно оплачивать дорогу, нужно их где-то поселить, нужно дать какие-то карманные деньги, в общем, нужны деньги. И я решила – кто же у меня будет?.. Поскольку мои коллеги это поддержали, мои коллеги вообще были замечательные, поддерживали все мои сумасшедшие идеи. Я говорю: «Ребята, давайте сделаем вот такое?» «Ну, попробуй». Решила, что мне нужно PPP – «poet», «priest» and «philosopher». «Philosopher» – это будет Сэразай Берлин, поскольку он знал Бродского. Я решила, что нет – Бродского просить не буду. Хотя еще при жизни Иосифа, потому что если я какие-то ошибки совершу – будут все камушки лететь в Бродского, а не в меня. Не буду я его. Я тогда, помню, позвонила Шеймусу Хини – это было начало 95-го года, я уже от Иосифа знала, что он номинировал его на Нобелевскую премию. Я сказала: «Шеймус, если вы согласитесь стать патроном моего общества русских поэтов, я вам гарантирую Нобелевскую премию в этом году». Это был март. А в октябре объявили о том, что он получил. Я тут же ему звоню и говорю: «Шеймус, я сдержала свое слово. Теперь, когда вы приедете к нам в университет, устроим ваш вечер, и вы мне поможете собрать деньги». Он мне говорит: «Валентина, умоляю, дайте мне, пожалуйста, год. Сейчас все на меня наскочили, и через год обещаю приехать». Он через год к нам приехал, я помню зал у нас огромный, 750 человек – все были билеты проданы. Мы должны были присоединить соседнюю большую комнату – аудиторию, по телевизору его смотрели. И в общем мы собрали около 1000 фунтов в фонд русских поэтов. А третьим моим патроном был епископ Личмонда – Кисс Саатон. Потому что он очень любил Ахматову, и очень любил русскую поэзию. И вдруг умирает Сэразай Берлин. И у меня остался «a poet» and «a priest». Я сижу – что же делать? «A poet and a priest» – рифма выскакивает – «prince». Мне нужен принц. И я иду в библиотеку в нашу, изучаю родословную королевской семьи, думаю: «Боже! Романов! У них Романов в семье есть, а я не знала». Внучатый племянник нашего последнего царя – принц Майкл Кентский. Я с радостью вбегаю к своим коллегам, говорю: «Ребята, посмотрите, не пора ли Романовым заплатить по счетам, если они обидели Пушкина или других поэтов – помочь русским поэтам?» Надо мной все посмеялись, я пишу письмо принцу Майклу. Через неделю получаю ответ: «Great pleasure». И он совершенно очаровательный, совершенно чудесный. Никогда не отказывался принимать у себя моих поэтов, встречаться с ними. Я привела к нему – Елена Афонайлова там была, Татьяна Щербина, Вера Павлова. У нас есть фотографии в парке и в саду, где принц Майкл. И вот приехал Олеар, Андрей Олеар, мой издатель, поэт из Томска, он подарил ему фолиант о… Кузьмич – был такой в Томске. Легенда, что Александр Второй не умер, а ушел в монастырь. И не куда-нибудь, а в Томск. И под именем Кузьмич он там жил. И Андрей Олеар собрал все архивные материалы, и огромный фолиант такой издал – и мы подарили его принцу Майклу Кентскому.

М. ПЕШКОВА - А с потомками Пушкина вам ведь приходилось встречаться?

В. ПОЛУХИНА - Нет, к сожалению, ни с кем из них не приходилось встречаться. Но в нашем университете, University of Keele 5 лет жила внучка Пушкина, которая была замужем за двоюродным братом Николая Второго, кто он был – граф или принц Майкл, тоже его звали Майкл. И от них пошел род Пушкина. И я знаю, что живы три его пра-пра-правнучки, одна из них замужем за самым богатым человеком Англии Дюком Вестминстер, которому принадлежит очень большая часть Лондона. Живут они недалеко от моего университета, но я никогда с ней не встречалась, в Чешире, графство Чешир.

М. ПЕШКОВА - А, Чеширский кот!

В. ПОЛУХИНА - Чеширский кот, да.

М. ПЕШКОВА - Жизнь, наверное, вас радовала интересными встречами с интересными людьми. Как девочка, сибирская девочка, и ваши ощущения, когда вы встречаетесь с какими-то сильными мира сего, с какими-то авторитетами. О чем они вас спрашивают, о чем вы говорите с ними?

В. ПОЛУХИНА - Дело в том, что все сильные мира сего – это поэты. Принц Майкл Кентский, конечно, к этому не относится, потому что я с ним на такие темы не говорю. Это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Поэзию я любила с детства. В своей сибирской деревне, где ни у кого не было библиотек.

М. ПЕШКОВА - Не было света даже, однажды мне сказали.

В. ПОЛУХИНА - Не было ни света, ни воды, ни врача, ни медсестры, не было ничего. Были волки, медведи и ссыльные поляки.

М. ПЕШКОВА - Где такая глухомань? В каком районе?

В. ПОЛУХИНА - Это Итатский район Кемеровской области, Чернышевского района. Деревня Урюп, которой больше не существует, потому что там жили одни ссыльные. Это то место, где речка Урюп впадает в Чулым. А Чулым впадает в Обь. Вот там я родилась. Но мама моя была польских кровей, и из шляхты. И я во всем виню и благодарю свою половинку польской крови во мне. Потому что в какие-то трудные времена я вдруг взлетаю. Я помню, когда я приехала в Мичиган на лекции Бродского и семинары его, Иосиф решил меня проучить – он был неуверен, как эта русская баба будет себя вести. Хорошо, одно дело с ней встречаться в Англии на пару часов, а другое дело – здесь, она села мне на плечи на полгода. Что от нее ожидать? Она меня скомпрометирует, как она себя будет вести, вульгарно и так далее. Я иду по коридору – он мне навстречу. Я так радостно, а он проходит мимо меня, сквозь меня. И я превращаюсь во львицу. У меня растут когти, и я сейчас брошусь ему на шею, и не знаю, что я с ним сделаю. Я говорю: «Молодой человек, вы почему меня не замечаете?» «Ничего, переживёте». Я – «ох» сейчас. И он, будучи поэтом с четырьмя глазами – он это почувствовал, он тут же ко мне обернулся, поцеловал меня в одну щечку, в другую, и сказал: «Ну где будем ужинать?» Но я так была этим напугана, что когда я вспоминаю – я понятия не имею, что бы я сделала. Ударила, дала ему пощечину, прыгнула и его задушила, вырвала ему волосы… Я не знаю, что бы я сделала. Меня нельзя оскорблять. У меня всё поднимается. Когда моя мама, единственный раз меня шлепнула – мне было, наверное, лет 12, я ушла из дома, спряталась где-то в лесу и заставила искать меня весь вечер и всю ночь. Она умоляла, просила прощения: «Прости меня, доченька». «Никогда-никогда, я сказала, ни за что, никогда я тебя не прощу». Такая я злая, вредная, никому ничего не прощаю. Поэтому мне очень легко со всеми общаться. Я знаю, что я аристократка. Подумаешь, еврейский мальчик, ну и что – гений. Гений, а все равно, а я полька.

М. ПЕШКОВА - Профессор Валентина Павлухина в цикле «Разговор о Бродском» в Непрошедшем времени на Эхо Москвы. В преддверии дня рождения Нобелевского лауреата.

М. ПЕШКОВА - Ну а есть ли какие-то вещи, касательно Бродского, о которых вам бы хотелось написать, но вы еще не написали? Вот есть что-то такое, ради чего стоит дальше работать? Остались какие-то оскорбления критиков, или переводчиков, то, что хочется сделать ради памяти Бродского?

В. ПОЛУХИНА - Думаю, что я достаточно сделала. Я все-таки написала свою докторскую диссертацию, которая состоит из трех томов. Изучение метафоры развития. Я делала классификацию всех его тропов: метафор, метонимий, сравнений. И сопоставила его с десятью русскими поэтами – от Державина до наших дней. И это было потом издано в качестве моей первой английской монографии о Бродском – «A Poet for our Time» – «Поэт для нашего времени». И я помню, в самом престижном издательстве – Cambridge University Press. Это была первая английская монография о Бродском. Это было вскоре после получения Нобелевской премии, и мне нужно было официальное его разрешение на цитирование стихов для издательства. И он был в Лондоне, я ему позвонила и сказала: «Иосиф, есть под рукой ручка и бумага?» Он говорит: «Есть, а что надо?» «Пишите, я диктую. Я, Иосиф Бродский, даю разрешение Валентине Полухиной цитировать мои стихи столько, сколько ей надо для ее книги о моем творчестве». «Как называется книга?» Я говорю: «Не скажу». «Как называется книга?» – сурово спрашивает Бродский. Я говорю: «Joseph Brodsky: A Poet for our Time». Я просто вижу, чувствую, как он улыбается, потому что я у него это взяла, заголовок. Он так называл Вергилия – потому что Вергилию приписывается четвертая эклога предсказания о появлении Иисуса Христа. И Иосиф написав свое маленькое эссе о Вергилии, называет его «A Poet for our Time». Это он предвидел появление христианства. И Иосиф очень многое предвидел, очень многое обессмертил. Но для меня главная заслуга Бродского в том, что он обессмертил русский язык в состоянии его развития 60-70-х годов. Потому что, имейте в виду, ни один из великих русских поэтов – ни Мандельштам, ни Ахматова, ни Цветаева, ни Пастернак – не писали на русском советском языке. Это поэты, родившиеся до революции. Это поэты писали на пушкинском языке. Иосиф Бродский, который каждый год ездил в геологическую экспедицию с рабочими, работал среди крестьян, который был в ссылке, в тюрьме, в психиатрической больнице, который впитал в себя, как все мы, весь советский политический слэнг. Он все это внес в язык. Язык как бы требовал: «Обессмерти меня, я в таком состоянии никогда больше не буду. Пиши на языке таком, какой ты сейчас, в какой ты пришел, каким ты дышишь, пишешь, живёшь и говоришь». И если верить и принять буквально то, что сам Иосиф говорил, что это не поэт диктует, это язык ему диктует. Язык для него выше. Он сказал: «Русский язык настолько велик, настолько прекрасен, что он богаче и наших икон, и всего что имеет Россия. Это самое богатое, что есть у нас. Это наш русский язык». Он служил этому языку, понимаете. И можно себе вообразить, когда я писала эту диссертацию, вот это огромное… Я верю, что Иосиф говорил, буду буквально читать его метафоры. Огромное живое тело – русский язык. С такими колоссальными изменениями. Вся русская революция, все социальные изменения, ГУЛАГи, и так далее, все в нем, все преступления, все уголовники, все в нем есть. И он смотрит так – кто в состоянии меня обессмертить? Зафиксировать все это. А вот еврейский мальчик. Он в этой стране, все-таки здесь антисемитская страна. Он пройдет все, так сказать, этапы унижений и наказаний, которые по традиции проходит русский поэт в России. Выбирай его. И отсюда, как бы язык диктует ему его судьбу, и все что с ним случается. И Иосиф как будто это чувствует и служит этому языку всю жизнь. Поэтому я, наблюдая Иосифа, я уже начала писать свою диссертацию. Я, наблюдая Иосифа, так близко, и на лекциях, и на семинарах, и в компании, вот мы бываем и на ужине, где-то сидим, он где-то сидит на полу, наевшийся пельменей моих, и я всегда садилась подальше в угол, чтоб мне наблюдать, как он говорил, как реагировал на что, какие-то эмоции. Он вдруг поднимает на меня глаза и говорит: «Валентина, уберите микроскоп». Он чувствовал, что я всё наблюдаю, всё это фиксирую. Столько статей она мне написала, столько интервью сделала. Ведь чтобы делать интервью о Бродском, я должна была знать не только Бродского, но и поэзию человека, с которым я говорю. Иначе я не разговорю поэта. Поэтому я фактически о Иосифе написала всё, и, можно сказать, только-только начала. Если бы мне сейчас было 30-40, я бы анализирована его стихотворение за стихотворением. Делала бы детальный разбор каждого стихотворения, как я это сделала одно из них – «Я входил вместо дикого зверя в клетку». Потом просто достаточно, я должна его оставить в покое. Когда он умер, я плакала без остановки дней 10. Просыпаюсь ночью в слезах, я рыдаю. При мне нельзя упоминать его имени. Кто-то звонит и спрашивает – я бросаю трубку, я рыдаю. Ко мне является ночью во сне Иосиф. Идёт ко мне живой Иосиф. А я смотрю на него и думаю – жив или мёртв? Он подходит, я его обнимаю, он меня обнимает, а тела нет. Просыпаюсь и понимаю, что Иосиф явился, чтобы просить меня: «Не плачь обо мне. Ты меня тревожишь, ты мне мешаешь». Если быть христианином, а я христианка, то первые 40 дней душа отходит, и я её задерживаю. Я мешаю своим плачем о нём. Поэтому я его оставила, я прекратила плакать. Пора мне оставить его в исследовании. Пусть исследуют другие. Я сделала достаточно. Я сделала скелет будущей биографии поэта, которую запрещено писать до 2071 года. Я зафиксировала всё, что можно зафиксировать, и все его произведения, и все даты, что мне доступны. Где он был, что делал, по годам, по месяцам.

М. ПЕШКОВА - Как вы думаете, в Америке когда-нибудь будет музей Бродского, или для Америки Бродский останется неким пришельцем, пришедшим со своим чужим языком в их культуру, и ставшим волею судеб Нобелевским лауреатом?

В. ПОЛУХИНА - Я думаю, что будет. Потому что он очень много сделал для Америки. Он воспитал очень много американских поэтов. Его лекции и семинары посещали молодые студенты и аспиранты, будущие поэты, будущие переводчики. Он был очень щедр к ним. Его выступления первые полтора года в более тридцати университетах, а за все время пребывания я не собрала их все, эти даты. Их больше, чем у меня числится в хронологии. Он, конечно, мог и дерзить на лекциях и семинарах, но я присутствовала полгода, и я видела, что он делает. Он, во-первых, стихи не только собственные, но всех, о ком он говорил, будь то лекция о Фроси, об Одене, о Вергилии, он все стихи знал наизусть. И он их заставлял учить стихотворения, которые он задавал на дом, наизусть. Это уже хороший укол, «injection», что называется, в кровь этих людей, любви к поэзии. Создавалось такое впечатление, что на его лекциях и семинарах присутствуют все эти поэты. Всякий раз, когда он называл чье-то имя, он не просто называл, он называл: Александр Сергеевич, Борис Леонидович, Марина Ивановна, он называл их по имени с уважением. Он их приглашал сюда на пир. Когда я его допытывала, чьи влияния он пережил, и указывала, он говорил: «Навалом и ни одного». Тогда я ему начинала пальцем тыкать: «А это рифма Пастернака, а это Маяковского, а это Хлебникова». Он говорит: «Валентина, посмотрите на Александра Сергеевича. Он крал справа, крал слева, и всё делал своим». Позже он говорит: «Если один поэт берёт у другого рифму, он посылает ему поклон, оживляет его, он его приносит, приглашает в наше время». Такое воспитание не может быть забыто. Когда он стал поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, такую дерзость он предложил, чтобы стихи продавались в супермаркетах, как хлеб. Чтобы они в каждой гостинице, рядом с Библией лежал сборник стихотворений. Это будут практиковать, и Марк Стрэнд, лауреат американский до Бродского, сказал: «Ну и что, Валентина, из этого вышло? Библия осталась, а стихи украли». Иосиф слишком много сделал для Америки, чтобы его забыли. Уже сейчас в Саут-Хедли, в доме, который он арендовал, поставили мемориальную доску. Я не знаю, может быть, идеально было бы сделать этот музей там, где он жил – 44 Morton Street в Нью-Йорке, и может быть, когда-то найдется человек, который выкупит эту квартиру и сделает там музей. Там большой очень архив Бродского. В Америке, кстати, к нему относились гораздо лучше, чем в Англии. В Англии более критически, чем в Америке.

М. ПЕШКОВА - Здесь много друзей Бродского живёт.

В. ПОЛУХИНА - В Англии?

М. ПЕШКОВА - Вы их всех опросили?

В. ПОЛУХИНА - Нет, нет, нет. Посылала вопросы предыдущему поэту, лауреату. Согласился, потом отказался. Deputy Editor, заместитель главного редактора «Times Literary Supplement» согласился – отказался. Его ближайшие друзья Диана Майерс, Марго Пакен – даже близко не подходит.

М. ПЕШКОВА - О ваших корнях…

В. ПОЛУХИНА - Я так мало знаю о своих корнях. Потому что, как вы знаете, в советское время было очень опасно знать много о своих родителях, о своих бабушках и дедушках. Особенно если они были аристократы или если они жили за границей. Ребенок мог похвастаться этим в школе, мог кто-то донести, и тогда это обрушится на родителей. Хотя, казалось бы, уже из нашей деревни ничего страшного не может быть, но всегда могут сослать на каторгу, там всё-таки был колхоз. Я видела рабство, которого, наверное, не знала Римская Империя. В Сибири лето существует 3-4 месяца. За эти 4 месяца надо вспахать, посеять и убрать. Работали на поле все. Я работала с 10-летнего возраста. Я ненавижу лошадей, потому что я возила копна, мне было больно сидеть. Ты сидишь на голой спине лошади. Это страшно больно. Это очень неприятно. Родителей я не видела всё лето. Они уходили, когда еще я спала, и уходили, когда я уже спала. После войны и уже во время войны голод был такой, что мы ели гнилую картошку, которую не успели собрать, ели суп из крапивы, от которой меня подташнивало. Хлеба давали вот такие маленькие порции. Когда меня посылали за хлебом, мне так хотелось откусить, и я понимала, что если я откушу, значит всем достанется тогда меньше. Когда мне было три года, я умерла. Выкопали могилу, меня положили в гробик, и кто-то догадался поднести зеркало ко рту. Оно отпотело, и меня не похоронили. Не было ни врача, ни медсестры, никого вокруг. Чуть позже я ослепла. Это был, конечно, голод, нищета. И я помню – отец уже был на фронте, мама возвращалась, я выходила на крыльцо, я слышала, что она шла. Они боялись, что я упаду, потому что я не вижу. Упаду с крыльца. Когда я в 14 лет решила уехать в ближайший город Мариинск, где тюрьма большая, помнится, была легенда, там Каплан сидела. На самом деле Каплан была расстреляна и нигде не сидела, то я уехала на подножке поезда. Ни у кого в деревне не было денег, чтобы купить мне билет на поезд от станции Итат до Мариинска. И я на подножке поезда с картонным маленьким чемоданчиком вот так вот ехала. И вдруг водитель поезда увидел меня и сказал: «Девочка, на следующем повороте тебя снесёт. Иди, садись рядом со мной». Посадил меня рядом с собой. Так я приехала в Мариинск. У меня в этом картонном чемоданчике лежал кусочек хлеба и кусочек сала. Но, поскольку я была круглая отличница всю жизнь, то у меня там была какая-та особая стипендия. Но до стипендии надо было дожить. И я помню, как я голодала. Это был какой-нибудь кусочек хлеба и вода, кусочек хлеба и вода, и если картошка, то это уже было что-то специальное. Вот четыре года я училась в этом Мариинском училище. Но на лето я приезжала в деревню, опять же – работала в колхозе. После окончания училища меня приняли без экзаменов в МГУ. Но ни у кого не было денег, чтоб купить мне билет из Мариинска в Москву. Не будучи Ломоносовым, пешком я отправиться в Москву никак не могла. И мой тогда первый бойфренд, мальчик, кстати, еврей, я понятия не имела, что он еврей, потому что никакого антисемизма нигде в России не было. Ссыльный есть ссыльный. Неважно, какой ты национальности – все одинаковые. Он продал свои часы, дал мне денег, и я купила билет до следующего большого города – Кемерово. Поступила в Кемеровский педагогический институт уже в конце сентября, когда начался учебный год. Но поскольку я отличница – меня приняли. А до этого еще, когда я сейчас думаю – откуда такая любовь к поэзии – в деревне я все запоминала наизусть. Меня моя сестра научила читать лет в 5 или в 4. Когда другие ссыльные, видимо, политические, проходили через нашу деревню, они бросали какие-то записочки. Кто там какие кому-то, а кто просто стихи записывал. И я всё заучивала наизусть. Об этом я узнала, уже живя в Москве, когда стихи Мандельштама начали циркулировать в самиздате. Мне дали пачку его стихов. Я читаю: «Нежнее нежного лицо твоё…» и дальше, дальше. Я следующую строчку знаю наизусть. Думаю – наверное, я уже читала, я просто забыла и не знала, что это Мандельштам. «Я вернулся в свой город, знакомый до слёз…» - опять знаю. И когда так случилось три-четыре раза, мне стало плохо. Думаю: «Ведь так, наверное, и сходят с ума». Откуда мы знаем, как сходят с ума? Пока это не случится с тобой, и ты тоже не знаешь, что ты сходишь с ума. Я в страшной тревоге уснула, и посередине ночи я проснулась и вспомнила, что эти стихи я знала наизусть в своей сибирской деревне. Там их ссыльные записывали и бросали нам, и я их запоминала. Так что какой-то судьбой я была предназначена любить русскую поэзию.

М. ПЕШКОВА - Две программы звучали на Эхо в цикле «Разговор о Бродском» с участием исследователя творчества Иосифа Бродского британского профессора Валентины Полухиной. Звукорежиссер – Алексей Нарышкин. Я – Майя Пешкова. Программа Непрошедшее время.