Сталин и писатели: к выходу четвертой многотомника Бенедикта Сарнова - Бенедикт Сарнов - Непрошедшее время - 2011-03-06

Константин Симонов

Николай Эрдман

М. ПЕШКОВА: Накануне дня смерти Иосифа Виссарионовича явилась в гости в семью Сарновых, снедаемая любопытством: что же в четвертой книге о вожде и тружениках писательского фронта, какие писатели стали фигурантами в этот раз. «Бабель, Эрдман, Фадеев и Симонов» - был ответ. «Почему именно эта четверка писателей?» – спрашиваю Бенедикта Сарнова.

Б. САРНОВ: В предисловии к первому тому я сначала наметил для себя примерно 20 фигурантов. Получилось так, что когда я складывал те тома, я придерживался, до некоторой степени, смыслового, но, главным образом, и хронологического принципа. Вышло так, что, хотя он и попадает в хронологию, потому что он был арестован очень поздно, - я имею в виду Бабеля, - в 39-м году, но все-таки он немножко вот из этой схемы выпадает, он мог бы оказаться и раньше. Но так уж вышло. Из двадцати намеченных фигур за пределами моей книги, не вошли они. Не получилось. Осталось две довольно ярких фигуры. Это, конечно, Михаил Кольцов, хоть он и не писатель, а журналист, но судьба и значение этого человека, роль его – он заслуживал вполне того, чтобы оказаться в одном из этих томов. И Афиногенов, у которого со Сталиным был свой роман, своя интрига. Есть письмо Сталина Афиногенову, даже два: одно письмо, одна резолюция. В общем, он вполне заслуживал этого. Но что касается Бабеля, там такая история. И с Бабелем и с Симоновым. Дело в том, что в главе Сталина «Шолохов» я довольно большое место уделил Бабелю. И поэтому у меня были колебания по поводу того, что, не достаточно ли этого. Уделил я большое место Бабелю, потому что Сталин в одном своем письме Кагановичу, он противопоставил Шолохова Бабелю, писал: «Обратите внимание на Шолохова. По-моему, он очень такой-сякой, хороший, не то, что наш вертлявый Бабель, который пишет о том, о чем не знает: «Конармия» и так далее». И поэтому мне поневоле пришлось, от этого отталкиваясь, уделить ему довольно много места. Но когда я копнул глубже, Бабель намечался Сталиным для большого процесса, для большого процесса не то, что писателей, главным образом писателей, но и вообще деятелей искусства, культуры. По этому процессу там должны были проходить Эренбург, и Алексей Толстой, и Олеша, и Пастернак, и Мейерхольд. Должен был быть очень громкий большой процесс. И по тому, как проходило следствие, по тому, на кого показания выколачивали из Бабеля, открылась целая картина этого сталинского сценария. От которого он почему-то отказался. И Бабель, естественно… уже кто к ним попадал, тот не выходил. От этого он сценария отказался, и Бабель, с ним расправились индивидуально. Ну, там еще целая интрига с семейством Ежовых. Он был близок с женой Ежова, он был вхож в дом Ежова. Он был дьявольски любопытен, его интересовало это, он хотел разобраться, понять, что такое Ежов: орудие это или это… слово же «ежовщина» вы знаете, целая эпоха была обозначена именем Ежова. И получился довольно такой емкий насыщенный сюжет, даже несколько сюжетов.

М. ПЕШКОВА: Действительно ли Бабель собирался писать роман о ГПУ?

Б. САРНОВ: Да. Во-первых, он действительно об этом много говорил. Есть об этом упоминания у Фурманова в его дневниках, есть и другие упоминания…

М. ПЕШКОВА: А Пирожкова ничего не говорила по поводу?..

Б. САРНОВ: Пирожкова – нет. На эту тему как раз нет. Она говорила только о Ежове, об его интересе к Ежову, о том, как он пришел однажды и сказал: «Нет»… в общем, дал понять, что Ежов – это Сталин. Впрямую не сказал, но дал понять. Еще сохранился рассказ Каплера, записанный биографом Бабеля Поварцовым, пересказ рассказа Бабеля, который он слышал однажды из уст самого Бабеля. Бабель его читал, и это был, как можно считать, не просто рассказ, а глава вот из этой книги, то ли задуманной, то ли написанной, то ли погибшей среди бумаг Бабеля. Ведь там же все, что у него изъяли при обыске и при аресте, пропало. Но написал он этот роман или не написал, но это была его тема. И у него был повышенный интерес к этому. Его вообще интересовали, как вы знаете, такие страшноватые сюжеты. Как сейчас сказали бы, страшилки скорее. Да. «Фроим Грач», рассказ, в котором действует… вот этот рассказ, о котором вспоминает Каплер – все это говорит о том, что, вероятно… Ну, естественно, о том, чтобы предлагать это в печать не могло быть и речи. Поэтому предположение, что среди тех бумаг его, которые были изъяты, было и что-то на эту тему, предположения такие имеют под собой почву очень основательную.

М. ПЕШКОВА: Что касается Симонова.

Б. САРНОВ: Я хотел вот что сказать: что у меня тоже были в отношении Симонова большие колебания в связи с тем, что он занял довольно много места в моей главе «Сталин и Зощенко». И в некоторых других главах. Вообще, Симонов был, что называется, во многом у меня уже отработан. И колебания у меня были, потому что я понимал, что если я возьмусь за главу «Сталин и Симонов», то… ну, мне никуда не уйти от повторов, от необходимости повторяться, возвращаться к сюжетам, которые уже были у меня рассказаны, проанализированы. Но тут еще вот какой момент. Симонов написал, как вы знаете, надиктовал, точнее, незадолго до смерти вот эту свою книгу, не предназначавшуюся тогда для печати…

М. ПЕШКОВА: «Глазами человека моего поколения»?

Б. САРНОВ: Да. Это драгоценнейший документ. Он, надо вам сказать, в этом смысле был большой молодец. Во-первых, он записывал…

М. ПЕШКОВА: Он был сугубо архивный человек. Я имею в виду, по отношению к жизни, понимал, что надо оставить после себя архив в порядке.

Б. САРНОВ: У него был исторический дар. Он понимал, что он живет в историческую эпоху, он понимал, что он из тех, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Он был настоящий литератор, и он понимал, что все, что он видит и знает, необходимо сохранить. Хотя он встречался со Сталиным много раз, но записывать за Сталиным, как вы понимаете, было невозможно. Но у него была замечательная память. Записывать вообще не полагалось, и он это не афишировал, мягко говоря, то есть, никому об этом не рассказывал. Но, возвращаясь домой после каждой такой встречи, записывал подробно все. Записывал, иногда помечая: «Этого я записать не могу, или не решаюсь, или не считаю возможным, я потом к этому еще вернусь». И действительно, уже по памяти, восстанавливал – а память у него была прекрасная – восстанавливал то, что осталось за кадром, то, что он тогда не отважился записать. Все это представляет необыкновенный интерес, отнюдь не только и даже не столько литературный, как исторический и политический. Во всяком случае, я могу твердо сказать, что 19-й съезд партии, на котором Симонов был избран кандидатом в члены ЦК, и пленум, который состоялся сразу после этого 19-го съезда, вокруг которого много написано ерунды, спекуляций, фантастических всяких вещей. Что вот то, как это описано все, рассказано и, я бы даже сказал, почти со стенографической точностью у Симонова, что никто, ни один человек вот этого не сделал, кроме него. И в этом смысле это представляет необычайный интерес, уже к литературе не имеющий отношения. Это та речь Сталина, когда он обратился к пленуму, что он не хочет больше быть генеральным секретарем ЦК, что он будет председательствовать на политбюро, останется председателем Совета министров. И как побелел Маленков, и как он с мольбой, чуть ли не с воздетыми руками, обратился к залу, и все поняли, что этого нельзя, и из зала раздались выкрики: «Нет-нет, просим остаться! Ни в коем случае!» и так далее и так далее. И потом он воспроизвел, тоже со стенографической точностью, речь Сталина на этом пленуме, где он прямо обвинил Молотова и Микояна в том, что они – английские шпионы. Короче говоря, этот документ представляет огромную историческую ценность. Ну, и ряд других документов: выступление Симонова… стенограмма обсуждения на секретариате Союза писателей вопроса о возвращении в Союз Зощенко, знаменитое выступление Симонова – этот документ тоже сохранился, не только в пересказах. Раньше его выступление было пересказано, там, свидетелями, Граниным и так далее, а теперь оно опубликовано, вся его речь. Это когда второй тур после встречи Зощенко с английскими студентами, и его стали уже второй раз прогонять сквозь строй и глумиться над ним, издеваться. Когда он сказал: «Дайте мне спокойно умереть. Моя жизнь, моя литературная судьба закончена», Симонов сказал тогда такую классическую свою фразу: «Товарищ Зощенко бьет на жалость!» Но, как выяснилось, он не только сказал эту фразу, чтобы сбить, так сказать, впечатление, потому что раздались аплодисменты, два-три человека в зале аплодировали Зощенко, было сочувствие, возникла мертвая пауза. И надо было как-то сбить это настроение, что и сделал Симонов, специально приехавший из Москвы туда, в Ленинград, для того, чтобы провести это мероприятие.

М. ПЕШКОВА: Среди тех, кто аплодировал, был Меттер.

Б. САРНОВ: Да, безусловно, аплодировал Меттер. Это сомнение ни у кого не вызывает. Ну, вы знаете, что бревно, которое несли с Лениным, потом оказалось, что его чуть ли не восемьдесят человек несли. Так и тут. Мне очень яростно доказывал мой друг Борис Биргер, что Глинка аплодировал (я этому охотно верю), аплодировала, говорят, еще Ольга Берггольц, что тоже очень на нее похоже. Но непроизвольно вскочил и первым яростно зааплодировавшим был именно Израиль Моисеевич Меттер. Замечательный был человек и хороший писатель. Тогда…

М. ПЕШКОВА: До сих пор «Ко мне, Мухтар» читаем и перечитываем.

Б. САРНОВ: Ну да, да. И фильм был очень хороший, да. Кстати, я могу похвастаться: генеральный директор «Мосфильма» был против того, чтобы Никулин играл роль положительного героя. Клоун – и положительный герой. Он морщился. Сизов был тогда. В общем, как-то меня стали толкать и выпихивать на авансцену, и я произнес большую речь в защиту Никулина. И как-то сбил его, сдвинул, и Никулин изумительно сыграл эту роль, бесподобно вообще. И это был первый его опыт на роль положительного героя, это впервые он себя попробовал. Это имело огромный успех и профессиональный, и зрительский, и какой хотите. Ну, это так, я не удержался и похвастался.

М. ПЕШКОВА: «Сталин и писатели». Фигурантами четвертого тома литературного расследования Бенедикта Сарнова стали Бабель, Эрдман, Фадеев и Симонов. Рассказывает автор, критик и литературовед Бенедикт Сарнов в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы».

Б. САРНОВ: Что касается Симонова, то, конечно, один сюжет, который у меня тоже упоминался. Дело в том, что Симонов, помимо того, что нехорошо поступил с Зощенко дважды: во время обсуждения в секретариате вопроса о принятии Зощенко в Союз, он жестко очень настаивал на том, что его надо не восстановить, а принять заново, и вот в этом своем выступлении, помимо этого он еще и однажды защитил Зощенко, что было непросто. Это было при Сталине, и непосредственно перед Сталиным он выступил в его защиту. Дело в том, что Юрий Герман, который дружил с Зощенко и очень любил его, он написал Симонову – тот тогда был главным редактором «Нового мира» - он написал ему такое письмо, что Зощенко создал цикл замечательных партизанских рассказов. Это подлинные рассказы героев войны, партизан, он их записал, превратил в такие короткие новеллы. И что вот хорошо бы… как плохо живет Зощенко, как ему худо, как он и материально, и морально вообще сломлен и убит. И не посмотрит ли он эти рассказы. Он рассказы посмотрел, из двадцати выбрал десяток и решил их напечатать. Но это нельзя было сделать после того грандиозного скандала, который разразился знаменитым постановлением ЦК. Это нельзя было сделать без разрешения, без санкции Сталина. Он отправил эти рассказы, по-моему, Жданову. Ни ответа, ни привета. И однажды на одном из обсуждений сталинских премий, на одной из встреч со Сталиным, Сталин спросил: «Есть еще какие-нибудь вопросы?» «И я, - говорит Симонов, - не удержался и сказал: «Да, у меня есть один вопрос, одна просьба» и рассказал об этих рассказах, о том, что вот он хочет их написать. «А вы читали эти рассказы?» Что он их посылал, значит, в ЦК, Жданову, то ли Маленкову. И Сталин обратился, – ну, допустим, это был Маленков, – сказал: «А вы читали эти рассказы?» Тот быстро ушел в кусты, сказал: «Нет». Сталин сказал: «А вы вот как редактор считаете, что эти рассказы хорошие?» Симонов сказал: «Да, я считаю, что они хорошие, что они заслуживают того, чтобы их напечатать. Это нужно, по-моему, сделать», «Значит, вы, как редактор, берете на себя ответственность?» Симонов сказал: «Да, беру». Что, как вы понимаете, было непросто. «Ну, что ж, - сказал Сталин, - печатайте, а мы потом почитаем». И тут, как пишет Симонов, в его глазах блеснула небезопасная для собеседника, как это у него бывало, искра. То есть, такое довольно грозное предупреждение. Но, в общем, в этот момент он показал себя молодцом. И рассказы действительно напечатал, и это для Зощенко имело большое значение. Как вы понимаете, я это тоже в главе «Сталин и Зощенко» обойти не мог, это ценное свидетельство. Я всякий рассказ о том, как человек сделал что-то хорошее, я всегда считаю, что это гораздо важнее, об этом рассказать, упомянуть, чем когда он делает что-то плохое. Хотя это тоже бывает необходимо и нужно. Потом была знаменитая еще история с псевдонимами. После кампании 49-го года, в которой началась эта вот стихия раскрытия скобок, когда непременные фельетоны с еврейскими фамилиями, а там, где фамилии были не еврейские, раскрывали скобки, там, допустим, Яковлев (Хольцман). Не имело значения то, что этот Яковлев вообще никогда не был Хольцманом, потому что псевдоним взял его отец. Но это была вот такая кампания, такая практика. Потом Сталин вдруг это прекратил. Как, знаете, у него это было тоже, в его манере, как «Головокружение от успехов» статья, развязывает кампанию, потом ее останавливает. Так было и на этот раз. Но в 50-м году вдруг Бубеннов, одна из самых зловещих фигур тогдашнего руководства Союза писателей, один из главных черносотенцев в Союзе писателей тогдашнем, автор «Белой Березы» Михаил Бубеннов написал такую небольшую заметку, напечатал ее в «Комсомольской правде». О псевдонимах, о том, что вот зачем-то люди берут себе псевдонимы. Они скрывают под псевдонимом свое истинное лицо, то, се, пятое, десятое. И вообще, пора с эти покончить. Ну, глупая, по сути, заметка, но по смыслу направленность ее была очевидна, потому что персоналии были сплошь еврейские. Там, Лиходеев (Лидес), там, Эди Огнецвет, там тоже какая-то ее еврейская фамилия. И, в общем, было пять-шесть еврейских фамилий с весьма уничижительными, значит, высказываниями. То есть, это была попытка развязать новую антисемитскую кампанию. Была ли это инициатива, ну, не самого Бубеннова, конечно, но того, кто за ним стоял, или это им дали понять, что пора, и спустили этих цепных псов, спустил, значит, с цепи сам Сталин. Это было совершенно неясно, это было непонятно. Что произойдет, было неясно, и ответит ли кто-нибудь на это. Ответил Симонов. Ну, ответил очень резко, он этого Бубеннова просто-напросто высек как мальчишку. Он был тогда главным редактором «Литературной газеты», он был в большом фаворе, но, тем не менее, поступок был неординарный, достаточно смелый. В ответ буквально через неделю появилась заметка Шолохова в «Комсомольской правде» в поддержку Бубеннова и очень резкая по отношению к Симонову. Написал ли ее сам Шолохов? Шолохов, вообще, скорее всего, нет, но не исключено, что он был в Вешенской, добраться до него, быстро от него что-то получить... Ну, они, конечно, могли написать и ему подсунуть, съездить туда. Во всяком случае то, что он дал свое имя – это не вызывает сомнений. Он эту заметку подписал. А, может быть, даже и сам написал. Может быть, он в это время как раз был в Москве, не знаю. Но после Шолохова тогда, я помню, я уже был взрослый мальчик, и эта тема, как вы понимаете, меня сильно волновала…

М. ПЕШКОВА: Это 50-й год, да?

Б. САРНОВ: Это был 50-й год, да. И вот… или 51-й – сейчас не вспомню. У меня с хронологией плохо. Когда я работаю, я стараюсь быть скрупулезно точным, а потом вот из головы выпадает. Наверно, 50-й. И вот, значит, я все думал: «Кто же ответит? Кто может ответить Шолохову?» Старше козыря в этой колоде, как вы понимаете, не было. У меня даже была глупая мысль – ну, мальчишкой я был вообще – написать Эренбургу, что его священный долг состоит в том, чтобы ответить и так далее и так далее. Но пока я, значит, терзался, значит, и не один я, наверное, а многие в этих вот сомнениях, будет ли ответ, и если будет, то кто посмеет это сделать, ответил опять же тот же Симонов. И ответил Шолохову, надо сказать, достаточно резко. Тоже осадил его очень-очень крепко вообще. И это сошло ему с рук. Ну, как и почему, какие у Симонова были мотивы, я об этом подробно рассказываю.

Ну, в общем, вся эта история тоже была у меня рассказана в свое время в какой-то из глав, поэтому я думал, приступая к симоновскому сюжету, то есть, к нескольким сюжетам… там у меня пять сюжетов. Вообще, контакты Симонова со Сталиным были… ну, их было… только один человек еще может сравниться по количеству контактов с Симоновым – это Фадеев, как вы понимаете, по должности просто. Тридцать лет он занимал должность… сначала называлась по-другому, потом стала называться «генеральный секретарь Союза писателей». Вот. Сначала это называлось «председатель правления». Ну, неважно, возглавлял Союз писателей. Короче говоря, вот я был в некоторых колебаниях: повторять все это как-то неловко, писать о Симонове и обо всем этом не вспомнить – невозможно. Ну, опять-таки, как и в случае с Бабелем, даже в большей степени, гораздо в большей степени, чем в случае с Бабелем, когда я соприкоснулся с этим и стал копать глубже, рыться в документах, я увидел, что, нет, без Симонова никак нельзя. Без Симонова нельзя по многим причинам. Во-первых, потому, что очень много интереснейшего богатейшего материала, рисующего не только и облик Сталина, и облик Симонова, но и вообще время, эпоху. Без этого просто моя книга будет неполной. Я не имею права обойтись без Симонова в ней. Еще одно было соображение, для меня очень важное: то, что все мои герои, все мои персонажи, они, в той или иной степени, были жертвами Сталина. Кто был убит Сталиным, уничтожен физически, как Мандельштам, как Бабель, Пильняк. Кто был раздавлен, сломан физически, выслан из страны, как Замятин, или отправлен в ссылку как Эрдман. В качестве заложника был арестован сын Ахматовой, вы знаете, об этом у меня тоже написано, Лев Николаевич Гумилев. У каждого из моих этих персонажей своя судьба, судьба драматическая, нередко трагическая. Финалом ее является то, что вот тот урон, тот болезненный удар, иногда смертельный, который нанес ему Сталин. Симонов… не является исключением, кстати, и Фадеев – трагический его финал известен. Единственным исключением из этой вот схемы является Симонов. Симонов был любимчиком Сталина, Сталин дал ему 6 премий, 6 сталинских премий, из которых, кстати, Симонов только одну, за пьесу «Чужая тень», считал незаслуженной, остальные все заслуженные. Рассказывали – не знаю, правда ли это – что у Сталина однажды даже… он держал на своем столе фотографию Симонова. В общем, это был его любимец, и, казалось бы, ничего, так сказать, плохого Сталин ему не сделал, за вычетом одного эпизода, когда он скомандовал разругать его вот роман. Была такая газета «Культура и жизнь», ее главным редактором был Александров, Г. Ф. Александров, философ, историк философии. И поэтому эту газету в литературных кругах называли «Александровский централ». Вот это был один эпизод только, а так: одна премия, вторая премия, третья премия. За «Русский вопрос» Симонов, естественно, получил Сталинскую премию, и, как говорится, это его не смущало, и он считал, что он этого заслужил. Но он предположить не мог, что она будет поставлена в одной только Москве в пяти театрах. Он даже говорил, что это как-то нехорошо. И ему сказали, что сделать уже ничего нельзя, потому что так распорядился Сталин. И вот, понимаете, поскольку все-таки Сталин сыграл и в его судьбе достаточно зловещую роль, превратив его в того, в кого он его превратил, хотя направленность его… его всегда, как говорится, Симонова влекло в сторону хорошего, благородного поступка. А приходилось совершать дурные и даже чудовищные. И вот последний сюжет этой моей главы «Сталин и Симонов» называется «Нас вырастил Сталин». Это слова из гимна, слова из гимна Советского Союза, который написал Михалков с Эль-Регистан. Там, в этом гимне, это была риторическая фигура, так сказать, общая, а применительно к Симонову она имела вполне конкретный характер. И сам Симонов это так прямо об этом и говорил: что, да, меня вырастил Сталин. Все в моей жизни, и хорошее, и плохое, случилось при нем. И вот это дало мне повод для того, чтобы разработать этот сюжет, эту схему сюжетную и завершить эту главу цитатой из классика: «Минуй нас пуще всех печалей, и барский гнев, и барская любовь»,

М. ПЕШКОВА: Бенедикт Сарнов, четвертая книга из цикла «Сталин и писатели». Звукорежиссер Алексей Нарышкин, я Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время». Продолжение темы следует.