Из истории парижской эмиграции - Ренэ Герра - Непрошедшее время - 2010-10-03

Презентация книг Рене Герра и Аркадия Ваксберга в Литературном музее в Трубниковском переулке.

Михаил Сеславинский, руководитель Федерального Агентства по Печати и Массовым коммуникациям

Андрей Турков, литературный критик

Борис Евсеев, прозаик

Евгений Попов, писатель

Татьяна Жуковская, юморист и публикатор произведений Аделаиды Герциг

Зрители в Литературном музее, что в Трубниковском переулки внимательно слушали выступающих

Фото М. Пешковой

М. ПЕШКОВА: Очередная Московская Международная Книжная ярмарка канула в лету. Книжники нынче улетают во Франкфурт. Часто возвращаюсь к книгам, что радовали не только в сентябрьские ярмарочные дни, но и теперь. Среди них - книги Рене Герра, презентация которых волной прокатилась по Москве: и в Литмузее в Трубниках, и в Музее Серебряного века. Вот и встретилась с господином Герра в студии после презентации, и, конечно же, расспросы о новых изданиях.

Р. ГЕРРА: Это не первая моя книга. Название я взял у Георгия Викторовича Адамовича, с которым я был не только знаком, я с ним встречался и в Париже, и в Ницце, где он и похоронен, так как я родом из Ниццы. И я неспроста назвал эту книгу «Когда мы в Россию вернемся…» В кавычках и многоточие. Учитывая, что моя первая книга была озаглавлена «Они унесли с собой Россию». «Они» - это великие изгнанники: художники, писатели, философы, композиторы и так далее.

М. ПЕШКОВА: Это та книга, которая вышла в издательстве «Блиц»?

Р. ГЕРРА: Да, которая вышла семь лет назад. Не очень удачно там была оформлена и так далее. А здесь - «когда МЫ в Россию вернемся» - это, конечно, пишет Адамович о своем поколении, обо всех представителях Серебряного века. Ну, это я выбрал почему? Потому что «мы» - это и вы, это ваши радиослушатели, это, надеюсь, мои будущие читатели. И это даже я. Потому что, сами понимаете, где Россия… была дореволюционная Россия, мы знаем, чем это кончилось. После Октябрьского переворота был Советский Союз, то есть, их страна стала страной с кодовым телеграфным… кодовым названием, как сказал Замятин, РСФСР, СССР. А теперь, значит, мы знаем тоже, как СССР кончился, бесславно, скажу не без некоторого злорадства, бесславно, в 91-м году. Теперь что у нас не СССР, не дореволюционная Россия, - я не говорю нарочно «царская Россия», дореволюционная Россия. Теперь есть так называемое, - это не я придумал, - постсоветское пространство. Или посткоммунистическое пространство. Я предпочитаю «постсоветское пространство», более нейтрально. Эта книга, она дань памяти великим, без громких слов, изгнанникам, которые продолжали творить в отрыве от Родины, вопреки тезису, который здесь бытовал долгие годы, что нельзя творить, - русскому писателю, русскому художнику, - нельзя творить в отрыве от Родины. Чушь собачья! Они продолжали служить России. Каждый своей России, именно той России, которую они унесли. Потому что каждый унес часть России и унес верность России, которой уже не было…

М. ПЕШКОВА: Простите. «Я унес Россию» - именно так называется книга Романа Гуля. Вы его знали?

Р. ГЕРРА: Я его не только знал, я был его другом. Это замечательный писатель-мемуарист. Он выпустил при жизни – это подвиг, - как все, что делали русские эмигранты, кстати, и великие, и менее великие. Он выпустил трехтомник «Я унес Россию». Я ему помогал. В каждой книге - трогательная благодарность мне. Там и мои материалы. Я был его как бы референтом для этих книг. И поэтому я считал, что я имею право использовать это название. И он назвал свою «Апологией русской эмиграции», - так у него подзаголовок, «Апология русской эмиграции, - «Я унес Россию». И я решил, что можно обобщать. «Они», в том числе Роман Борисович, мой друг, с которым я был знаком, у которого я жил в Нью-Йорке, с которым я переписывался, именно «они» унесли с собой Россию. И первая моя книга, которая вышла здесь в 95-м году, каталог моей злополучной выставки в Третьяковке, я, вопреки Министерству культуры тогдашнему, да, назвал и настаивал, и настоял: «Они унесли с собой Россию». Конечно, не всем нравилось такое название. Ну, повторяю, это моя книга, я называю, как хочу. А потом уже под тем же названием, с тем же заголовком вышла моя книга в 2003-м году, семь лет назад. Ну, это уже пройденный этап. Это новый этап, здесь семьсот страниц о художниках, о писателях и о художниках первой волны…

М. ПЕШКОВА: Да, две раздельные абсолютно главы.

Р. ГЕРРА: Да, вообще здесь три части, в этой книге. Все четко обозначено. Три части. Первая часть о литературе, так как я литературовед. Вторая часть об искусстве, хотя я не искусствовед. Но тем не менее. А третья часть, скажем, там, разный материал. И здесь это был большой труд, потому что к тому же здесь большой иллюстративный материал. И из моего архива. Большинство репродукций печатается, публикуется впервые. То есть, я думаю, что для исследователей, для всех, кто интересуется культурой русского зарубежья, - я предпочитаю говорить: «культура зарубежной России»…

М. ПЕШКОВА: А не эмиграции…

Р. ГЕРРА: Не, почему… мне не нравится «русское зарубежье», понимаете? Почему? Потому что как-то… ну, это слишком нейтральное слово. Надо назвать вещи своим именем. «Белая эмиграция». Ну, не все были белыми среди этой эмиграции, поэтому… или первая волна русской эмиграции – потому что были и потом еще две волны. Но я повторяю выражение моего покойного друга Петра Евграфовича Ковалевского, историка. Я был его другом и секретарем. Он выпустил книгу, много лет назад это было, – ну, 40 лет назад примерно, - «Зарубежная Россия». Я считаю, что это правильно, - «зарубежная Россия». Ну, не будем распространяться. И неспроста я выбрал для обложки, которую я сам придумал, да, картину Коровина. Почему? Во-первых, потому что он умер в эмиграции. Не только замечательный художник, русский постимпрессионист, но и писатель изумительный – сейчас вышел двухтомник. Я выбрал его картину из моего собрания «Бастилия». Почему? Потому что на колонне есть ангел, ангел свободы. А все эти писатели, все философы, русские эмигранты, все художники, во Франции они нашли свободу. Но, как правильно сказал Адамович, - у него замечательная книга, как раз этюды, эссе о представителях старшего поколения под таким названием «Одиночество и свобода». То есть, они, естественно, - всегда есть плюсы-минусы… было одиночество, полное одиночество. Учитывая, что они никому не были нужны во Франции – увы, это отдельная тема. Но они продолжали верить, что они смогут вернуться сюда. Это была их надежда, их мечта. Она частично сбылась – они вернулись, но, увы, посмертно, за редким исключением. Исключения – это три амазонки, как я их называю, русской эмиграции: это Ирина Одоевцева, это Нина Николаевна Берберова и Зинаида Алексеевна Шаховская. Я их всех знал, троих знал. Ну, это им повезло, что они долго жили. И вообще, всегда писателям, особенно художникам, надо долго жить, и тогда приходят слава и признание. Ну, не каждому дано.

М. ПЕШКОВА: Как писал Корней Чуковский: «В России надо жить долго…» - фраза, - ее продолжение: «…тогда до чего-нибудь доживешь».

Р. ГЕРРА: Совершенно верно. Тем более, что я Корнея даже знал и с ним встречался в Переделкине…

М. ПЕШКОВА: Как это было? Вы были тогда аспирантом?

Р. ГЕРРА: Я был аспирантом в МГУ. Но это плохо кончилось, потому что запись нашей беседы была изъята компетентными органами и потом, уже в конце Перестройки, была без моего ведома, разрешения, напечатана в «Вопросах литературы», в «Воплях». Ну, естественно, неполный текст. Но это другая тема.

М. ПЕШКОВА: Вы познакомились с Зайцевым. Вас кто-то рекомендовал, или как?

Р. ГЕРРА: Нет, очень просто. Меня могла рекомендовать моя учительница. Но я даже не знал, она – человек скромный, Екатерина Леонидовна Таубер. И я просто решил, что я напишу работу, взялся в то время за магистерскую диссертацию о Зайцеве. Это был мой выбор. И, как написано в этой книге, я ему написал письмо из Ниццы. Это было летом, лето 67-го года, 43 года назад. Я ему написал письмо.

М. ПЕШКОВА: Но до этого вы занимались русским языком у себя в Ницце. У вас было две преподавательницы…

Р. ГЕРРА: Да.

М. ПЕШКОВА: Таково было желание родителей, чтобы вы занимались русским, или вы сами для себя это выбрали?

Р. ГЕРРА: Нет, это судьба, понимаете? Это случайно, я об этом сейчас не буду говорить, есть об этом более-менее в этой книге. Ну, это судьба меня, так сказать…

М. ПЕШКОВА: Вас свела, да?

Р. ГЕРРА: Да. Поэтому… или Божий промысел. Нет ничего случайного. Но это предопределило мою дальнейшую судьбу. Я встретился с Россией на Лазурном берегу в 58-м году. Я встретился волею судеб с представителями дореволюционной России, современниками Антона Павловича Чехова. Это другой мир, другие люди. Я об этом пишу здесь, в этой книге. И они сумели меня приохотить ко всему русскому, привить мне любовь к русской культуре и к русскому языку. И это предопределило мою дальнейшую судьбу. Иногда я проклинаю эту судьбу. Ну да, потому что это было все не так просто, учитывая, что за все надо платить. Много и приятного, и неприятного, независимо от достойных, замечательных русских эмигрантов. Я имел в виду, что я не знал, что здесь - другая страна. То есть, их страна стала другой, то есть, Советский Союз. Меня тогда поражало, с каким достоинством они носили по-своему свой крест. Но они продолжали творить, и поэты писать, и художники… Поэтому когда здесь, в Советском Союзе, и до сих пор в сегодняшней России педалируют: ностальгия, ностальгия… я вам скажу, с прямотой большевистской опять: понимаете, тосковать по Родине, сидя в Ницце или в Париже, не так плохо. Тогда можно идеализировать: знаете, я тоскую по русским полям, я тоскую по русским березкам и так далее. Ну, слава богу, они не только тосковали… ну, конечно, тоска, но тоска по старой России, а не по Советскому Союзу. Поэтому нельзя… Бунин прекрасно писал о том, что для него Россия стала кладбищем. Так оно и есть. Поэтому, естественно, желание всех писателей и мечта была быть напечатанным здесь. Это естественно, потому что их читатели были здесь, русскоязычные читатели. Художники мечтали, чтобы их работы выставлялись на Родине. Это естественно. Ну, повторяю, это другой мир, это уже давно, это уже все отошло, так сказать, в вечность. А потом, когда я уже приехал в Париж в 63-м году, - это вехи, хронология, - я еще больше стал общаться с русскими, узнал, благодаря книге Этторе Ло Гатто, которая вышла по-французски, «История русской литературы», замечательная книга. Первую историю русской литературы написал итальянец, да, который был другом, кстати, и Ремизова, и Зайцева. И я узнал таким образом, что мой будущий герой, Борис Константинович Зайцев, еще жив. Я даже знал его… в русском лагере я знал его внуков. Ну, они - никакого внимания к дедушке, будем говорить прямо. Понимаете, как Плюсквамперфектум. Ну, дедушка что-то пишет... Они сами не читали по-русски в то время, понимаете, потом стали интересоваться после Перестройки. Я, так сказать, живой свидетель всего этого. Повторяю, я написал письмо в 67-м году, по-моему, в сентябре. И Борис Константинович тут же ответил. Ну, это учтивость, это воспитание дореволюционного русского интеллигента. По-видимому, конечно, он обрадовался, потому что уже больше 40 лет, - 45 лет он жил в Париже, и никто из французских славистов не поинтересовался. И правильно сделали, потому что это, когда я стал писать о нем, я так тем самым получил волчий билет во Франции, конечно. Друг, скажем, секретарь, столпа белой эмиграции. Я тогда не понимал до конца… я не жалею, я человек свободный, но, не полагалось, его ни разу не пригласили выступить в Сорбонне или в Институте восточных языков. Это было немыслимо, потому что он выступал по «Свободе» и «Голосу Америки», значит, сами понимаете… это был водораздел…

М. ПЕШКОВА: Французский славист, профессор Рене Герра, о новых книгах своих и встречах в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы».

Р. ГЕРРА: Тем самым, конечно, в его доме я стал встречаться, потому что все приходили к нему на поклон, что естественно – патриарх русской словесности и русской литературы в эмиграции. И в его доме познакомился с Адамовичем. Конечно, более чем приятное… Я рядом с Борисом Константиновичем, приходит Георгий Викторович Адамович, Ирина Одоевцева, Леонид Федорович Зуров, который жил недалеко, в части бывшей квартире Ивана Алексеевича Бунина. И так далее. То есть, это был центр, центр, последний центр уходящей белой эмиграции. Я застал. И я понял тогда ценность его, что это надо запечатлеть. Я стал снимать – то, что в этой книге. Купил фотоаппарат, покупал пленки, проявлял все это, давал проявить. Это все, я это делал для истории, потому что я понимал тогда, единственный, кто понимал, что это целый мир, что я могу запросто разговаривать Юрием Павловичем Анненковым. я понимал тогда, кто Юрий Анненков, не только тот художник, который сделал замечательные, - замечательные – мягко сказано, - иллюстрации к "Двенадцать" Блока, но человек, который писал портреты, рисовал портреты Ремизова, Ахматовой, Луначарского, Троцкого писал маслом, Ленина. Он никому не нужен был. И он приходил ко мне в общежитие, - я еще жил в общежитии, - чтобы со мной беседовать. И он тогда сделал мой портрет по-дружески. Есть фотография в этой книге. Это о чем-то говорит. Понимаете? Потому что никто из французских славистов не осмеливался нарушить табу. Потому что в Сорбонне нам говорили, не надо общаться с эмигрантами, они плохо говорят по-русски. Надо по-советски, надо как комсомолы, комсомольцы и комсомолки говорить! А это нет, это уже… это устарело. Поэтому меня умиляет…сейчас стали писать о русской эмиграции… академии наук… – я все это помню. И никто не может мне противоречить, понимаете? Из песни слова не выкинешь. Я - человек независимый. Не был бы независимым, я бы не стал увлекаться, - я не говорю «заниматься», это я не оговорился, - увлекаться культурой первой эмиграции. Но, это не каждому дано. Естественно, я знал десятки писателей, десятки художников, поэтов, потому что это была моя воля, мое желание. И для них это была большая радость, что молодой француз интересуется их творчеством. Они понимали, что я со временем, - то, что я делаю сегодня, - я буду о них говорить, я буду о них писать - то, что я сделал. И для них это было некоторое утешение. Нашлась родственная душа, человек искренне интересуется. Учитывая, что это было все бескорыстно, учитывая, что это было против течения. А люди – бараны, они идут, понимаете, по течению, чтобы было выгодно дружить с Советским Союзом, приезжать сюда в командировку для некоторых славистов. И писали здесь эти статьи ученые и так далее. Я все это знаю. Я вообще готовлю книгу, страшную книгу, черную книгу французской славистики. По-русски, знаете, как говорят? Это есть маленькая книжка к десятилетию газеты «Последние новости»: всем сестрам по серьгам. Пусть подадут в суд, будет забавно, я их размажу по стенке, как у вас немножко грубо говорят. Правду, понимаете… настало время, понимаете, говорить правду. Это мой долг. Теперь, чтобы вернуться к нашим героям, эта книга, как и другая, которая вышла вместе с Аркадием Иосифовичем Ваксбергом под названием «Семь дней в марте» - это дань памяти, безусловно. Потому что надо писать правду. Слава богу, в сегодняшней России многие исследователи, ученые и широкий круг читателей интересуется этой страницей русской культуры 20-го века. То есть, это целый пласт, это просто я говорю шаблон, но это целый мир. Это волшебный мир русской эмиграции. И до сих пор есть еще лакуны, до сих пор не издан здесь Шаршун Сергей Иванович. Я обладатель его авторских прав, так как я его наследник, душеприказчик, наследник. Единственный русский дадаист. Я говорю так не случайно, понимаете? Он был художником с мировым именем, то есть, человеком мира. Были здесь выставки и в Русском музее, и в музее имени Пушкина, и в Музее частной коллекции. Я сам поехал в Оренбург и в его родной город Бугуруслан между Волгой и Уралом. Ну, это человек мира. Но он был не только художником, но он был и писатель замечательный. Так же, как Юрий Павлович Анненков, Михаил Федорович Андреенко... поэтому оказалось, что большая часть представителей Серебряного века оказались заграницей. И это мой тезис: Серебряный век кончился не в 17-м году, а в конце 20-х годов в Париже. Потому что Париж – это был и выбор, естественный, я бы сказал, выбор. И стал столицей русского зарубежья или зарубежной России с 24-го года. И они много сделали там. И то, что они нам, вам отставили – это оправдание того выбора, который они сделали. Нелегкий выбор, который они сделали в конце Гражданской войны. Потому что мало кто уехал после Октябрьской революции. Только Алексей Толстой, Красный граф. Все уехали после 20-го года. Скажем, Борис Константинович Зайцев или Ремизов - в 22-м году. Когда они поняли, что дальше здесь невозможно, уже опасно и нельзя печататься. Шмелев - то же самое. И Бунин уехал в 20-м году, в конце Гражданской войны, так как он работал в Осваге, Отделе пропаганды Белой армии. И потом написал замечательную, до сих пор актуальную книгу «Окаянные дни».

М. ПЕШКОВА: Кстати, которая в Париже не выходила. Сначала она вышла в России. Почему?

Р. ГЕРРА: А потому, что все боялись. Она вышла после того, как она была напечатана здесь в 89-м году. А до этого она была неактуальна. То же самое, «Солнце мертвых» вышла в маленьком издательстве маленьким тиражом в конце 20-х годов только потому, что рекомендовал эту книгу Томас Манн (неразборчиво) и потом она исчезла. И когда я снова ее переиздал со своим послесловием, меня коллеги из Сорбонны линчевали публично на большом собрании в Сенате Франции в 2000-м году. Какой позор, как я мог издать, переиздать эту книгу и написать такое послесловие? Простите, я пишу, что хочу, и печатаю, что мне кажется нужным для читателя. Понимаете, все это для западного человека, западного читателя и особенно западного слависта, не только французского, итальянского и так далее, эти книги, они политнекорректны, понимаете? «Окаянные дни»… А зачем? «Солнце мертвых», «Дневники» Гиппиус… – ну, это нехорошо. Поэтому сейчас идет… переписать историю. У нас тоже, не только у вас этим занимаются. Чтобы все было гладко…

М. ПЕШКОВА: В реальности как это выглядит?

Р. ГЕРРА: Был Тургенев, был Тютчев во Франции, Чехов бывал во Франции… а просто бывал тоже Бунин. Простите, чего общего?

М. ПЕШКОВА: Бывал? Он же там жил свыше 30 лет…

Р. ГЕРРА: Я понимаю, но… чтобы не было слова «эмиграция». Я это доказываю в этой книге, понимаете? Когда Сорбонна стала выпускать, не без моего участия, серию библиографии – это было написано так: русские писатели во Франции. Чтобы было слово «эмигрант», это было исключено. Сорбонна, извините, парижский университет. Факты – вещь упрямая. Я могу привести столько примеров… нельзя было, понимаете? Нельзя. И до сих пор нет кафедры литературы зарубежной России. Привкус плохой. И вообще все, что связано с белой эмиграцией во Франции… моем родном городе Ницце хотел пробить как раз в рамках перекрестного года, года России во Франции, выставки «Русские художники-иллюстраторы и французские книги». То, что они сделали – это их вклад огромный. На протяжении десятилетий, скажем, с 20-го года до 70-х. Не удалось. Привкус плохой. Ну, эти белые эмигранты… естественно, это те, которые не поняли и не приняли Великую Октябрьскую революцию. За это надо их казнить. То есть, логика есть с их стороны. Это не моя логика, естественно. Какая чушь…

М. ПЕШКОВА: А что, получается, что наши эмигранты ничего не внесли, их вклада нет во французскую культуру? «Родина не есть условность территории», - писала Марина Цветаева.

Р. ГЕРРА: Я вам скажу следующее. Здесь об этом есть глава. О несостоявшемся диалоге. И в этом виноваты французские писатели: Арагон, Барбюс, Ромен Роллан и многие другие, которые, скажем, с середины 20-х годов стали травить писателей-эмигрантов. Потому что они были ненужные свидетели тех событий, они мешали каким-то образом. Простой пример, чтобы быть убедительным. Опять факты важны, не эмоции. За 50 лет жизни на Западе, во Франции, у Зайцева вышло две книги по-французски, два перевода. У Шмелева - три. Все. Дальше, по-моему, комментарии излишни. Бунин получил Нобелевскую премию. Но что переводили, извините опять-таки? Переводили «Господин из Сан-Франциско»… нейтральные... Воспоминания не хотели печатать. Там против Маяковского, против третьего Толстого – пример. Нехорошо. Потом, скажем, «Темные аллеи» тоже не перевели. Я не говорю, при жизни, перевели только в начале 90-х годов. И так далее. Ремизов… ну, вышло 2-3 книги. И то, потому что он очень старался и был проныра, то есть, он умел так… Ну, это так просто ему подбросили. То есть, в этом смысле третьей эмиграции, если провести параллель, больше повезло. Им повезло - и слава богу, потому что они оказались как бы жертвами Советского Союза, советской власти. Поэтому мне всегда интересно было проводить... Тем более, что эта третья эмиграция появилась при мне. То есть, начало 70-х годов. И я печататься не боялся, тогда печатался в «Континенте» у Владимира Максимова. Тоже это не рекомендовалось. Понятно? То есть, много у меня грехов перед славистикой. Но, чтобы вернуться к писателям, художникам, мыслителям, философам первой эмиграции и первой волны русской эмиграции… Я думаю, что трудно преувеличить их значение и то, что они смогли не в самых хороших условиях, - я вам говорил, - и психологических, и материальных, но, тем не менее, они сделали свое дело. И это поражает. Поражает масштаб того, что они создали, могли создать во Франции, и то, что они нам оставили. Это отдельная тема. Бердяев, Булгаков, Сергей Булгаков, Франк, Симон Франк, Федотов и так далее. Это тоже отдельная страница… Зеньковский написал историю русской философии, это вышло по-французски, кстати. Поэтому эта книга – это мой скромный вклад в изучение культурного наследия белой эмиграции. Я надеюсь, что я выпущу еще другие, это не первая и не последняя книга. Это уже по счету шестая.

М. ПЕШКОВА: Поскольку мы с вами живем в преддверии бунинской даты. Это касается тех материалов Бунина, вы очень много пишете о Бунине. Я так понимаю, что начало всему положило все-таки общение с Зайцевым.

Р. ГЕРРА: Безусловно.

М. ПЕШКОВА: И судьба Бунина и по сей день, мне кажется, такая большая-большая непрочитанная книга.

Р. ГЕРРА: Да, безусловно. Естественно, беседы с Борисом Константиновичем, в том числе о Бунине, сыграли определенную роль. Я живой свидетель, что Борис Константинович был действительно настоящим другом и почитателем своего старшего собрата по перу. До конца жизни он переживал их разрыв, что получилось из-за советской власти. Это дело с паспортом, указом Верховного совета, сталинский указ, любой русский эмигрант, почему-то, который жил во Франции, мог получить советский паспорт. В 46-м году.

М. ПЕШКОВА: Это не та ли история, которая связана с именем Константина Симонова?

Р. ГЕРРА: Ну, частично. Ну, Симонов – это отдельная тема. Об этом, на ваш вопрос все ответы очень подробно в книге, которую я написал вместе с Аркадием Ваксбергом. Там все подробно, и я надеюсь, я даже уверен, очень убедительно. Потому что я очень много писал об этом. И это все вошло сюда. Бунин, конечно, великий писатель и великий изгнанник. И я бы даже сказал, что до конца и до сегодняшнего дня для меня он как бы флаг, символ белой эмиграции, что бы ни писали, что бы ни говорили. Потому что много неправильного было написано здесь, много фальшивого…

М. ПЕШКОВА: Об Иване Бунине - следующая передача. Профессор Рене Герра, обладатель крупнейшего в мире собрания произведений деятелей культуры русской эмиграции. Только одних книг свыше трех десятков тысяч и пять тысяч сборников стихов. На книжной ярмарке профессору Герра была вручена премия Антона Дельвига, а два года назад его наградили орденом Дружбы за укрепление российско-французского сотрудничества. Все лето Рене Герра готовил в печати здесь, в России, свои книги, терпел жару и смог. Здорово, что они увидели свет в перекрестный год Россия-Франция. Поздно для хороших книг не бывает. Звукорежиссер Алексей Нарышкин. Я, Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».