К 80-летию Юрия Карякина - Ирина Зорина (Карякина) - Непрошедшее время - 2010-06-27

М. ПЕШКОВА: Не за горами 22 июля, 80-летие писателя, литературоведа, общественного деятеля Юрия Федоровича Карякина. Желая приблизить эту дату, я встретилась с женой Юрия Федоровича Ириной Николаевной Зориной. И первым вопросом было, как же они познакомились.

Как случилось так, что вы стали мужем и женой?

И. ЗОРИНА: Свел меня с ним Анатолий Сергеевич Черняев.

М. ПЕШКОВА: Помощник Горбачева.

И. ЗОРИНА: Прекрасная, замечательная личность. Мы его звали всегда граф, потому что он был бесподобно хорош, очень достоин во всем.

М. ПЕШКОВА: Он и в свои 90 лет очарователен

И. ЗОРИНА: Надо будет не забыть, это будет в следующем году.

М. ПЕШКОВА: Он одноклассник Лилианы Лунгиной и Давида Самойлова.

И. ЗОРИНА: Да. Он дружил с ними всю жизнь. Он вообще удивительный друг. Лето 1964 года, приезжаю с Кубы, где работала переводчицей с советскими специалистами почти год.

М. ПЕШКОВА: Вы испанистка, да?

И. ЗОРИНА: У меня специальность историк, международные отношения. Но я Латинской Америкой занялась еще на истфаке, чтобы убежать от очень серьезных кафедр истории СССР, истории КПСС. Приехала, пришла в свой родной Институт мировой экономики и международных отношений. Надо заканчивать диссертацию. Между прочим, диссертация по христианской демократии Чили. Болела я очень этой темой. А мне говорят: «На тебя пришел вызов из международного отдела ЦК, направляют в журнал «Проблемы мира и социализма». Собралась, пошла на собеседование. На собеседовании – уже предчувствую – начнут говорить, что советский человек должен быть достойным за границей, не забудьте взять утюг, чтобы всегда выглядеть опрятно.

Встречает меня Анатолий Сергеевич Черняев и вдруг говорит: «Поезжайте, работайте. Передаю привет одному человеку в журнале – Юрию Карякину. Поздравьте его со статьей о Солженицыне». Я статью еще не читала, только приехала. Пришла в институт, они все говорят об этой статье. Появляется мой коллега, только что приехавший из Праги: «Ой, слушай, там такой человек, такой смелый, такой замечательный – Юра Карякин». Я говорю: «Может, и узнаю». И у меня даже какое-то раздражение началось. Думаю, что они все – Карякин, Карякин, обсуждают какую-то его статью. Прочитала, еду в Прагу.

И когда я приехала в Прагу, первое, что спросила – какие результаты выборов в Чили. А потом говорю: «Слушай, чего они все в Москве про Юрия Карякина толкуют?» И вдруг (имя неразборчиво), ухмыляясь, говорит: «Сейчас увидишь, на стене большое распоряжение, ему выговор такой вкатили, он не явился на работу в понедельник, где-то они с ребятами загуляли в горах». Ну ладно, идут рабочие будни. Прошло три дня.

Очень хорошо помню, как 7 сентября 1964 года появляется у меня в кабинете – мы жили вольготно, у нас у каждого был свой кабинет, и всё это находилось в прошлом в монастарыском здании, роскошном, на Тхакурова 11, Прага 6, – появляется молодой, как мне показалось, парень, очень спортивный, с копной черных вьющихся волос, с веселым, немножко подозрительно-проницательным взглядом. Он садится, поговорили откуда, что, где буду работать. А потом вдруг: «А в волейбол играть умеете?»

М. ПЕШКОВА: Да, он же волейболист.

И. ЗОРИНА: Я ему в ответ с гордостью: «Между прочим, играла за третью сборную МГУ гуманитарных факультетов, на четвертом месте, на распасовке». Он посмеялся и говорит: «Ну и приходите нам попасовать». Пошли играть в волейбол, несколько партий сыграли. Потом уже к вечеру притащились в редакцию. А в редакции мы и жили, и работали. Я жила там в общежитии, а Карякин практически жил в своем кабинете, огромном, метров 40.

М. ПЕШКОВА: Это тот кабинет, где стоял его велосипед?

И. ЗОРИНА: Стоял велосипед, несколько столов заваленных, где он ежедневно стоял на голове, приводя в некоторое содрогание пражскую беспечность, беспечность – это госбезопасность Праги. Они говорили: «Что такое? У вас серьезные журналы, и какие-то ноги торчат каждый день».

М. ПЕШКОВА: Это они через окошко наблюдали?

И. ЗОРИНА: Да. Он у окна стоял, и эти ноги торчали. Тут началась серьезная идеологическая обработка меня. Карякин в те годы был идеалистом, все еще ленинцем, ему все казалось, что тиран Сталин все испортил, было хорошее начало. И он начал мою идеологическую обработку, рассказывая мне, как Сталин придумал ленинский призыв, чтобы растворить ленинские кадры среди своих новых, рассказал мне про троцкистскую фальшивку в завещании Ленина, которое на самом-то деле было истинным. В общем, рассказывает он мне все это, а я ему говорю: «Все это интересно. Но я могу рассказать, что я видела на Кубе». Тогда еще было «Куба – любовь моя», 1962-63 годы…

М. ПЕШКОВА: Мы все бредили Фиделем.

И. ЗОРИНА: Конечно. Бородач, искренний революционер. И я ему выкладываю, что Фидель – это такой же тиран и диктатор, как нелюбимый вами, товарищ Карякин, Сталин. У него руки уже в крови, он избавился, ликвидировал Камило Сьенфуэгоса, который был его сподвижником, Убера Матоса. Он пристрелил министра Мартинеса, министра труда только за то, что тот, взъярившись, в споре с ним схватился за кобуру пистолета. Конечно, не он сам, но его охрана. А нам сказали, что он внезапно умер. Т.е. там творились дела. Уже оппозиционеров по ночам брали, расстреливали. Там было уже много крови к этому времени. Карякин был потрясен, потому что здесь этой информации не знали.

В общем, мы как-то встретились 7 сентября, и мы не расставались всю жизнь, если только не были какие-то обстоятельства, кидавшие нас в разные уголки земли. Но сватом нашим был Анатолий Сергеевич Черняев, за что я ему глубоко благодарна.

М. ПЕШКОВА: Потом вы оба вернулись в Москву.

И. ЗОРИНА: Да, мы порознь вернулись. Октябрь 1964 года.

М. ПЕШКОВА: Хрущева сняли.

И. ЗОРИНА: Хрущева сняли. Я помню, что тогда многие даже радовались – убирают этого кукурузника, – тем более, что интеллигенция была им сильно обижена. А Карякин – меня тогда это поразило – сказал Жене Амбарцумову, ближайшим друзьям: «Ребята, это начало конца и начало конца нашей редакции». Так случилось. Началась десталинизация, ползущая, потом ускоряющаяся. И вот когда Румянцева убрали , потому что уже та свежая кровь, которой хотели наполнить журнал, – молодыми, очень талантливыми людьми… Назову вам хотя бы Мераба Мамардашвили, гениальный философ, Николай Иноземцев, умница, возглавивший потом Институт мировой экономики и международных отношений.

Было много талантов. Их всех потихонечку выкинули и прислали Францева, академика, человека очень сложной судьбы, аристократичный, в каком-то отношении знаток языков, литературы, но одновременно его всегда мучил страх перед большевистской властью, и он прислуживался как мог. И вот он выполнил черную работу по вычистке журнала. Освободили Карякина в первую очередь.

Сейчас вспоминается, насколько низкопробными были методы. Пришел донос на Карякина от руководителя испанской группы переводчиков. Был известен информатор-стукач, мы его знали. А тут, когда ему сказали, он написал донос. Донос такого содержания: «Собираются у Карякина, говорят черте что, пьют, шумят и вообще критикуют советскую власть». А действительно, у него была вольница, к нему собиралась… Надо вам представить, что тогда были уже представители итальянской компартии, которые все прекрасно понимали, что творится. Французы немножко осторожничали, но тоже понимали. И вот эта вольница, которая вокруг Карякина была в его кабинете, послужила предлогом.

Его вышвырнули. А когда он уезжал, собирала его вся редакция: собирали его чемоданы, девчонки плакали… Его очень любили машинистки, очень любили переводчицы. И все поехали на вокзал. На вокзале чехи аккуратненько сторонились от этого русского табора, который галдел. Я думаю: «Сейчас буду рыдать». Я очень не хотела, чтобы кто-то заметил слезы. Смотрю, девчонки тоже плачут. И вдруг Юрка запел: «Вы пропойте, пропойте славу женщине моей». Не понятно было, какой женщине. Все женщины были довольны, плакали.

В общем, мы его отправили. Но целый год мы были в разлуке, потому что мне же надо было хотя бы как-то заработать свой контракт, договор. И я появилась в Москве в апреле 1966-го, прикатила на своей маленькой машинке «Москвич-407», я ее заработала на Кубе, тогда год работала переводчиком. А Карякин уже почти год работал в газете «Правда». Его пригрел снова, приютил Алексей Матвеевич Румянцев, которого назначили главным редактором ненадолго.

Когда Юра меня встретил, я увидела, что он сильно сник. Алексея Матвеевича сняли. Он мне рассказал более-менее, что происходит. Но видно было, что он сам еще до конца в московской новой жизни не сориентировался. Тогда еще была вольница разговоров, встреч на кухнях, но уже в печать не пускали никакой критики Сталина, уже ресталинизация началась вовсю. На этих московских кухнях уже было очень много провокаторов, информаторов и даже оперативников.

Когда Карякин в сентябре 1965 года готовил статью за подписью Румянцева в защиту нашей интеллигенции, было ясно, что в КГБ готовились материалы на то, чтобы поприжать, а если надо, то кое-кого не знаю арестовать или нет, но, по крайней мере, на интеллигенцию уже был такой накат, чтобы этот очаг сопротивления, какой-то оппозиционности пригасить.

Один раз, когда он был у Петра Якира… Личность известная и многогранно разная, у него часто собирались люди нечистоплотные и даже провокаторы. И вот когда он выходил, вступившись за какую-то женщину, к которой стали приставать, его просто в подворотне КГБшники избили, чуть не лишили его левого глаза. Правда, ночью его спасли в глазной больнице на улице Горького (Тверской). Главное – вот какую подлость подкинули. У него была с собой верстка этой статьи, и они ее положили своему железному Шурику, начальнику, а начальник в девять утра позвонил тогда Алексею Матвеевичу Румянцеву и говорит: «Что же это у вас за сотрудники такие, теряют верстку таких важных статей». А они у него просто выкрали из портфеля, а потом портфель подбросили обратно. Т.е. Карякин понял, что в Москве становится сложно жить.

Я вообще еще ничего не знала, с открытыми глазами приехала. Но началась жизнь более трудная, потому что надо было еще вести какие-то арьергардные, как я говорю, бои, а сфера возможностей высказаться в печати (о телевидении тогда не было речи), она сужалась, как шагреневая кожа. И началась уже наша совсем другая жизнь.

М. ПЕШКОВА: А где вы жили? Вы квартиру получили?

И. ЗОРИНА: Это тоже был трудно. Ведь у Карякина была семья. Семье он оставил полученную им, пока он еще работал в Праге, квартиру на Аэропортовской, цэковскую шикарную квартиру. Ясно было, что у нас никаких претензий не было, ни на квартиру, ни на книги, ни на что. И нам помог замечательный человек Камил Икрамов, сын расстрелянного когда-то Икрамова, который сделал совершенно царский жест: «Ребята, живите у меня на Аэропортовской, а я поеду в свой родной Ташкент, а потом, глядишь, и образуется». И мы, действительно, жили там, потом где-то по разным квартирам. Потом Юра, помню, всё хотел на зиму снять в Переделкино. Мы никогда не думали, что когда-нибудь будем жить в Переделкино, как теперь, к счастью для нас, под конец жизни.

К 1967 году я построила кооператив. Мы собирали деньги. Я с удовольствием расставалась с какими-то своими цацками, вещами, продавала всё. Собрали на кооператив 3 тысячи 700 рублей, я собрала, привезла, и мы выкупили однокомнатную квартир и в 1967 году туда въехали. А соседи у нас были голь перекатная, но такая голь замечательная.

В частности, нашим соседом был Толя Якобсон, у которого не было за душой ни гроша никогда. Но Майя Улановская, его жена, которая работала в Институте научной информации (это знаменитый академический ИНИОН), она сумела тоже построить, они построили двухкомнатную квартирку, чуть повыше нас жили. В общем, дом у нас был, что называется, воронья слободка. К нам ходили Наум Коржавин, Аркадий Стругацкий, ребята из ЦК, и в то же время, допустим, Толя Черняев и Юра Жилин, ответственные работники ЦК. К нам ходили репетировать Володя Высоцкий и Костя Райкин. Была потрясающе интересная жизнь.

Но когда начало сужаться кольцо наблюдения не столько даже за нами, сколько за Анатолием Якобсоном, тут я поняла, что мне надо держаться немножко в стороне от этой оппозиционной… не диссидентской, Юра Карякин не был никогда диссидентом, но внутренним оппозиционером режиму – всегда. И поняла я это, когда к нам посадили стукача. Я не знаю, стукач это, информатор, такой дядечка, который сидел и охранял дом.

М. ПЕШКОВА: Консьерж.

И. ЗОРИНА: Консьерж, если хотите. Но консьерж с совершенно деревенским выговором, который говорил Карякину, когда он приходил по ночам: «Юрий Федорович, ты на меня не обижайся. Я вот здесь сижу и про всех докладываю. Кто пришел, про того и говорю. И про тебя сегодня напишу, что пришел, как всегда навеселе, ночью, но без бабы. А чего ему бабу-то тащить, когда он свою бабу любит. Вот так и напишу. А что пьяный – так не обижайся, сейчас все пьют. Ну и что? Нормально, Юрий Федорович». Вот такой у нас был потрясающий консьерж.

Тошка Якобсон, Анатолий Якобсон, который жил у нас в доме, у него собиралась и «Хроника текущих событий», у него собирались очень многие действительные диссиденты, действительные участники диссидентского движения. Признаюсь честно и спустя годы говорю, что я всего этого боялась. Я работала в очень идеологическом и сильно наблюдаемом органами Институте мировой экономики и международных отношений. У нас, как говорили (и мы все это знали), на четыре сотрудника был один информатор. И я понимала, что я не могу лишиться этого места. Сложилось так, что все-таки материально тащила жизнь я, моя зарплата и мое постоянное место в институте.

Вспоминается, конечно, очень много Анатолий Якобсон. Сейчас вышла замечательная книга его памяти, ее сделали Зарецкий и Юра Ефремов. Знаете, так всё всколыхнулось, и хочется его вспомнить. Потому что это из тех друзей, которых мы начали провожать, и он уехал в 1973 году. Уезжал тяжело, очень тяжело. Как ему не хотелось… Но его обложили флажками со всех сторон, это было совершенно очевидно. Кроме того, он жутко боялся за своего Сашку, своего сына, у которого были больные почки. Потом он был такой политизированный малый, что как он удерживался не выставить свои взгляды в школе, я не знаю. Во всяком случае, даже в доме это было заметно.

Вспоминается сейчас какая-то вулканически шумная, буйная натура этого великого поэта, переводчика, литератора, учителя, нравственный его стержень крепкий. Ведь как Тошка к нам пришел? Однажды утром открылась дверь – а мы двери не закрывали, не знаю даже, как жили, ничего у нас не было, – входит кучерявый крепкий парень, того гляди развернется и даст, так уж ты отлетишь, куда надо, и так скромно, потупив глаза, говорит: «Юрий Федорович, хочу вам стихи почитать. Может, послушаете?» Уселся. Полились стихи. Полились разговоры, которые переросли потом в дружбу. Я до сих пор не знаю, насколько Юра был вовлечен в его «Хроники». Знакомился, всё читал, мне не всё показывал, все тошкины дела знал. Но объединяла их литература, поэзия. Как ни странно, они оказались интересными спорщиками. Карякин, когда его вышибли из партии, хотели вышибить из института, он ушел в Достоевского. Это после 1968 года.

М. ПЕШКОВА: Т.е. после пражских событий.

И. ЗОРИНА: Это я вам расскажу отдельный эпизод, потому что он стоит того. А Тошка был толстовцем, т.е. он обожал Толстого. Вы знаете, что, когда русская интеллигенция собирается, она начинает выяснять отношения, кто кого любит – Толстого или Достоевского. Начинается бесконечный выбор. Тошка очень боялся насилия в жизни. Мне кажется, оттого что он был такой сильный – и физически, и очень сильный духом, он всегда боялся нанести какую-нибудь рану, где-то применить насилие. Я, честно говоря к обиде его, иногда в буйном состоянии, особенно когда выпьет, думаю: «Ой, елки, лучше не показываться, под руку не попадать». Но попадая ему под руку, на меня обрушилось столько нежности, беззащитной искренней доброжелательности, что я тут же забывала…

А у Карякина была всегда склонность к драке, к бойцовским качествам. Идешь с ним иногда, где-то с женщиной ссорится мужик. Он бросается, совершенно не думая ни о чем, и нарывается на что? «Пошел отсюда, иди своей дорогой, мы сами разберемся». Они иногда в этом как-то спорили. Хотя, казалось бы, Анатолий Якобсон действительно ввязывался в очень опасные вещи. И когда уже «Хроника», ее фиксировали, ее вылавливали, и он был обложен флажками, тут ему сказали: «Давай-ка отчаливай в Израиль». Ему это было поперек горла.

Я помню последние дни. У Тошки был замечательный колченогий друг Томик. Дворняга, маленькая, беленькая, нога одна была хромая. Где уж нашел Тошка этого Томика, не знаю. Я думаю, что Томик его где-то нашел, увидел – хороший человек идет, можно к нему присоседиться. Присоседился, пришел в наш дом, все его полюбили. И Томик этот был для Тошки – это удивительно – таким близким существом… Когда Анатолий уезжал, когда надо было собирать вещи, он мучился над тем, что клетку для его Томика сделали не такую широкую, что ему будет трудно лететь. Чуть ли не задержал на сутки рейс из-за этой клетки.

И когда мы с ним прощались – я могу рассказать только о каких-то человеческих своих восприятиях, – я ему говорю: «Толик, как трудно будет без тебя». И он, зная, как я всегда сдержанно относилась ко всяким встречам у него дома, у нас дома, не встревала особенно в их беседы, обнял меня и говорит: «Господи, ты всё понимаешь. Я тебя люблю и любил. Ты не бойся меня. Я тебя люблю». Тошка был такой. Потрясающий человек.

Между прочим, Томик первый раз ему спас жизнь, когда он уже хотел с собой кончать там, в Израиле. Вырвался, завыл, поднялись соседи. В общем, Тошка оставил это дело. А второй раз он его не спас. Анатолий обманул своего Томика. Он взял поводок, ушел в убежище, которое есть в каждом доме в Иерусалиме, и закрыл дверь, чтобы туда уже никто не вошел. И этот поводок Томика сделал свое последнее дело. Майя Улановская нашла его там уже через сутки. Уезжали не только эти друзья, уезжал не только Толя. Уезжали очень близкие другие друзья.

Я хочу сказать, что в это трудное время у нас было две отдушины, для Юры Карякина и для меня, но для Юры, конечно, в большей степени, чем для меня. Это Театр на Таганке и мастерская Эрнста Неизвестного. Театр на Таганке начался для Карякина, по-моему, в конце 64-го или в 65-м. В 65-м его друг Камил Икрамов притащил его в театр. У Карякина, как всегда, в кармане была небольшая записная книжечка, потому что он привык всегда записывать какие-то мысли в короткий дневничок. Он что-то записывает. А Юрию Петровичу доложили – пришел собкор «Правды» и чего-то там строчит. Юрий Петрович говорит: «Ну вот, еще одного стукача не хватало. Позовите-ка его ко мне в кабинет после спектакля». Позвали, пришел, начали говорить. И вдруг оказалось – души-то родственные.

Во-первых, Юрий Петрович удивился, что этот Карякин, собкор «Правды», автор той самой статьи о Солженицыне, что они читали в театре, передавая друг другу. Потом заговорили дальше обо всем – и как русские мальчики Достоевского, от поэзии и литературы к политике и всемирным проблемам. Появляется Дезик Самойлов, автор знаменитых песен в брехтовском спектакле. Т.е. они выпили, подружились и уже не расставались. Надо сказать, что удивительно, Юрий Петрович как будто почувствовал, что этому немножко разгильдяю и непутевому Карякину нужно пристанище, и он сказал: «Приходи на спектакли, приходи на репетиции». И Театр на Таганке на многие годы стал для Карякина его родным домом.

Я иногда взрывалась: «Работать надо. Сколько можно в театре пропадать? Что ты там делаешь? Сидишь, смотришь». Не понимала, что это была великолепная школа культуры, нравственности, даже, если хотите, политической культуры и знаний. Там он сдружился с Давидом Боровским. Очень крепкая дружба связывала его многие годы с Эдисоном Денисовым. Там же он познакомился со Шнитке, хотя немножко на отдалении, но он огромное влияние на него оказал, конечно. И постепенно этот второй дом при моей ревнивости как-то вытеснил мой родной дом. Я даже ревновала и говорила: «Господа, что там у тебя, актриса какая-нибудь или кто?». Нет, он просто любил этот театр.

М. ПЕШКОВА: Инсценировка «Преступления и наказания» в Театре на Таганке. Карякин, общественный деятель. Три инфаркта как плата за это. Юрия Федоровича спасали всем миром. Продолжение рассказа Ирины Зориной, жены Юрия Федоровича Карякина, в дальнейших передачах. Звукорежиссер Алексей Нарышкин. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».