Победа. Одна на всех: маршал Конев - Наталья Конева - Непрошедшее время - 2010-05-02

М. ПЕШКОВА: Победа. Одна на всех. Маршал Конев. Рассказывает дочь полководца Наталья Конева – на радио «Эхо Москвы», у Пешковой в «Непрошедшем времени», утром в 8.35.

С Натальей Коневой, дочерью маршала Конева беседу начали с книг, написанных ее отцом. Вторую, названную «Записки командующего фронтом», выпустили в издательстве «Наука» за год до смерти маршала, в 1972-м. Первую книгу - «1945 год» - опубликовал Твардовский в «Новом мире». Беседовали с Натальей Ивановной долго, … не знала, на каких жизненных моментах полководца остановиться, готовя программу к эфиру. На предвоенном времени , или о том, как Конев защищал Жукова, или о подготовленной к печати Натальей Ивановной книге о Коневе и Константине Симонове «Некоторые моменты из жизни полководца». Наталья Конева рассказывает:

Н. КОНЕВА: «Мы идем по Украине». Эти строчки поэтические, они для меня очень важны, потому что потом была Полтава. В истории России это еще один город, который всегда занимает особое место. Полтавская битва, историческая, потом битва под Полтавой на Украине в 1943-м году. Отец эту битву выиграл, получил все знаки внимания со стороны ставки Верховного главнокомандования за то, что исход битвы был в нашу пользу. И потом началось форсирование Днепра. И самая, наверное, страшная битва - второй Сталинград, как ее нередко называют, описанная нашим известным советским классиком Сергеем Смирновым «Сталинград на Днепре» - это знаменитая Корсунь-Шевченковская операция. Бои под Курском. Там отец мой получил маршальские погоны. К слову сказать, получил он их именно за эту боевую операцию по окружению немецких войск. Там была огромная группировка окружена, командовал этой группировкой генерал Штеммерманн.

И я вам должна сказать, читая воспоминания отца об этой битве, - я не буду говорить о том, что она была жестока до предела, потому что Александр Верт, известный английский журналист и писатель, он побывал во время проведения этой операции там, на Украине, в этой непролазной грязи, когда даже танки застревали в этом черноземе. Он это описал и говорит, что если вспоминать какой-то образ, вот держать в уме, что это такое было – вот это раздавленное танками гусеницами эта земля, эти люди, которые там гибли , в этом окружении – это страшная мясорубка была на самом деле, то я, говорит, вспоминаю Верещагина. Вот для меня это вот Верещагин 20 века, 40-х годов. Верт потом встречался с моим отцом, потому что ему было интересно увидеть человека, который с уважением отнесся к противнику. Дело в том, что когда немцы были окружены полностью, группировка уничтожена в районе Корсуня, ему доложили, что найдено тело генерала Штеммерманна. И пули в его теле. Он говорит: «А пули… сзади стреляли? Убегал?» - потому что сзади свои могли просто, они прорывались, немцы, из этого котла, из этого окружения. «Нет, - сказали. – В груди». «Значит, шел напролом вместе с войсками. Уважаю. Похороните по всем законам военного времени как достойного противника». Вот это было. Я прочитала это, и Александер Верт тоже это описал. Хотя отец, надо сказать, ультиматум немцам посылал, потому что он не хотел давить там, в этой мясорубке – уже был февраль 44-го – лишняя такая жестокость, какая-то… Конечно, хотели этого избежать, поэтому ультиматум был послан. Немцы его не приняли. И Штеммерманн принял решение – конечно, не без влияния ставки Гитлера – пробиваться из окружения. Якобы ему должен был помочь генерал, который специально был ставкой прислан этот прорыв осуществлять, идти навстречу этой группировке. Но это не удалось, и вот Штеммерманн умер достойно. И отец достойного противника всегда уважал. Вот маршальские погоны, они были ему пожалованы. Опять же, есть такая красивая метафора здесь – он узнал, что он может быть награжден званием маршала Советского Союза. Его боевой соратник генерал Ротмистров, танки которого участвовали тоже в этом Корсунь-Шевченковском сражении, получил звание маршала бронетанковых войск. Они услышали это по радио, когда сидели за столом уже. Это была деревня Маринцы, родина Тараса Шевченко. Вот в этой деревушечке.

Потом была Западная Украина. Для меня очень памятные кадры хроники, когда наши войска освободили Львов. Это была очень красивая, с точки зрения стратегии, операция, потому что отец смог пустить в узкую горловину танковые войска, они сделали все дело. То есть, там был минимум жертв, и город не был разрушен. А Львов, как известно, один из красивейших городов. И мне очень памятны кадры хроники, когда отец выступает там на митинге, поздравляет львовян с этим успехом. А для меня Львов, вы знаете, это еще и город моей судьбы тоже. Потому что после войны Сталин отправил моего отца – он же всех, в общем-то, рассылал куда-то. Кто куда уезжал командовать. Отец уехал во Львов. Он возглавил тогда Прикарпатский военный округ, и штаб Прикарпатского военного округа был во Львове. Он увез туда маму и меня.

Вообще, первые воспоминания – ну, вот когда ты помнишь об этом? – где-то к 4-м годам ты можешь вспомнить, что с тобой происходило. До этого ребенок обычно что-то и не помнит. Я вот помню – мои первые впечатления жизненные – это Львов. Это был очень красивый старый какой-то особняк, где мы жили, на какой-то горе. Я знаю, что мама… Правда, в сопровождении охранников, потому что тогда отец получал (не могу не сказать) угрожающие письма, потому что еще не были уничтожены бандеровцы. И он получал письма с угрозами, в частности, в адрес семьи. Он переживал, и просто у нас был с мамой всегда спутник. Такой дядька, как я вспоминаю, но дядька очень симпатичный, очень креативный, потому что он мне делал какой-то кукольный театр, как я вспоминаю, и катушек ниток, он ставил елку. И ко мне приходила тогда полька, моя первая учительница музыки. Я, конечно, ничего играть еще не могла, но сам вид этой женщины, ее разговоры, ее манеры… потому что она, что называется, была какая-то шляхетская пани с хорошими манерами. Мама очень хотела, чтобы у меня была хорошая учительница. Вот она учила меня музыке, и не только музыке. Я ее вспоминаю просто с невероятной теплотой. Звали ее Людмила Францевна. И такой подарок она мне сделала, который я храню до сих пор – это была маленькая металлическая чашечка, на которой было написано «Моей дорогой ученице Натусеньке». Вот этой Натусеньке , значит, было тогда около 4-х. И вот это мое детское воспоминание жизни совершенно в контексте другой культуры, культуры католической, как я теперь понимаю. А тогда это казалось совершенно что-то невероятное, потому что в храмах звучал орган, яйца на пасху красили совсем не так, как у нас – такие многодельные, узорчатые, католические узоры – в костел шли какие-то совсем не такие, как у нас в России, священники… И совершенно дивные марципаны, которые отец приносил на Новый год. Марципаны у нас в России тоже не приняты, и вот тогда эти первые марципаны хранились в шкафу, потому что их есть даже было как-то боязно.

А потом, конечно, есть, чем гордиться. Первые войска, которые вступили на границу с Европой, были моего отца – 2-го Украинского фронта. Потом, после гибели генерала Ватутина, который был убит, отец возглавил 1-й Украинский фронт. И там , на этом фронте, произошли все знаменитые события, связанные с освобождением Европы. Это освобождение Польши, причем, я сейчас скажу особо об этом. Естественно, штурм Берлина, в котором он принимал участие непосредственно. И затем уже конец войны для него – это Прага. И сразу после Праги он оказался вместе со своими войсками в Вене, потому что он возглавил Центральную группу войск, и в 1946 году он находился как командующий Центральной группой войск, как это называлось тогда, со ставкой в Бадене, что очень само по себе красиво звучит. Вот в Праге, и в Вене, и в Бадене закончились для него дни войны.

М. ПЕШКОВА: Я знаю, что ваш отец освобождал Освенцим.

Н. КОНЕВА: Да. Знаете, я хотела об этом сказать особо. Вообще, про Польшу сказать особо. Почему? Потому что все знают, что на территории Польши, так же как и на территории Германии – потому что еще ни один лагерь мой отец освободил на территории Германии – находился знаменитый лагерь Аушвиц – Освенцим. Войска 1-го Украинского фронта подошли к этим страшным местам. Были даны все указания, чтобы как можно быстрее это сделать , освободить, открыть эти ворота. И когда ему сказали, что Освенцим освобожден, все узники отпущены, и по дорогам Польши потянулись вот эти люди, изможденные, в этих робах…, хотя наши войска очень быстро давали возможность им как-то переодеться и отправляться на родину, отец отказался туда ехать. И когда его спросили, почему, он сказал: я не хочу ожесточиться. И потом уже в Германии он несколько лагерей освобождал, которые были под Берлином. Оттуда выпускали людей, он встречался с некоторыми узниками, ну, такими очень известными, потому что из плена был освобожден, по-моему, премьер-министр Норвегии, который там был. Из плена был освобожден француз Эриос, с которым отец встречался и сказал: самый большой подарок, за что он меня очень благодарил, была баня, которую я ему устроил. Потому что человек впервые смог по-человечески, без этого страха, ужаса, что сейчас же тебя куда-то могут отправить, в какую-то печь, принял эту баню, принял эту ванну, переоделся, и его отправили самолетом на родину. Для него очень важный такой был момент – сделать все, чтобы эти люди вышли на свободу, но не ожесточить при этом сердце. И вы знаете, когда отмечалась годовщина Освенцима, он всегда это помнил.

И он старался сохранить культурные ценности Польши. В частности, очень интересная деталь. Был освобожден город Ченстохова, Ясногорский монастырь знаменитый, где находилась знаменитая «Матка Бозка Ченстоховска». Это известная икона, потому что она была по преданию, написана евангелистом Лукой на досках трапезы святого семейства и привезена в монастырь на Афоне, а потом уже оттуда попала в Россию, а потом уже и в этот Ясногорской монастырь этот список попал. И вот говорят, что, когда Ченстохова был освобожден и монастырь не был разрушен, и «Матка Бозка» была спасена, якобы священики в монастырях молились за здравие моего отца. Вот такая есть история.

А потом освобожден был и Краков. И вот с сестрой и с мамой ездили в Краков, когда открывался памятник отцу. Мы познакомились с очень многими поляками, которые представляли польскую интеллигенцию – архитекторами, художниками, которые делали этот монумент. И вы знаете, я до сих пор очень сожалению, что так произошло – что революция в Польше, ну, она свершилась, и понятно, что народ совершает революцию и у народа есть право ставить или снимать какие-то памятники в такую бурную эпоху, когда, кажется, эмоции захлестывают просто голос разума. И поляки очень многие, которые со мной встречаются, они все равно с благодарностью вспоминают. Почему? Ну, потому что и Вавель, и сам Краков с его костелами, замками, улицами – все было абсолютно спасено, потому что отец издал тот самый знаменитый приказ о том, чтобы не использовать крупнокалиберную артиллерию. А вы понимаете, что это такое? Это значит, еще и жертвы. Это еще и жертвы, потому что ведь легче разбомбить, чем освобождать каждую улицу, каждый дом. Тем не менее, он шел на это. Окружая немцев так, чтобы они… оставляя им узкую горловину для выхода. Собственно, так и случилось – немцы через эту оставленную горловину в Шлёнске, в Силезии и вышли, основные войска немцев. И Краков был спасен! Там большая группировка стояла.

Он к этой стороне вопроса всегда относился трепетно. Как-то особо я к этому отношусь. Памятник, который поляки поставили, они и поставили на свои деньги. Понимаете? Бывало ведь не раз так, что памятники кому-то, каким-то нашим людям ставили, потому что советское правительство просто оказывало и финансовую помощь, и оказывало определенное давление. Никто там их об этом не просил! И к нам с мамой приезжал скульптор Антоним Хайдецкий – если он жив, дай ему бог здоровья, а если нет, то царствие ему небесное! – показывал, как они собирали деньги, как он там сломал ногу, когда забирался на леса для того, чтобы там что-то оттачивать, какие-то детали этого памятника. И вы знаете, удивительное мне событие произошло этим летом. Я путешествовала по Словакии. Я была в составе делегации, мы ездили на Дуклинский перевал, где кровопролитная битва была. Там памятник нашим войскам, памятник словацким и чешским воинам, которые сложили там свои головы. И я поехала в маленький городок, средневековый – чем-то он мне напомнил город Брюгге, который находится в Бельгии. Вот такой же он, прянишный маленький городок со старинным собором. Я пошла на открытие выставки какого-то нашего художника. Случайно совершенно я пришла! Меня представили и сказали: вот среди нас находится дочка Конева, который здесь сражался, на Дукле. И ко мне вдруг подходит женщина, обнимает меня, целует, начинает рыдать. Я совершенно в неведении, что такое происходит. Она говорит: знаете, я ученица Антонима Хайдецкого, который ставил памятник вашему отцу в Кракове. Я так сожалению, что его больше нет! Обнимает меня, целует меня и рыдает. Это была польская девушка, которая тоже художница. И вот, представьте себе, какие встречи! Я, конечно, была тронута от души. То есть, они помнят, они и мастера этого помнят. Но вот так случилось…Памятник не погиб, тем не менее, памятник сегодня стоит в Кирове. Но, знаете, что ушло? Поляки сделали вот так, чтобы он был окружен живыми людьми, этот памятник. Там стояли скамеечки, там были разбросаны какие-то камни для того, чтобы люди могли играть, сидеть с колясками, целоваться, беседовать – там памятник должен был жить. Вот Хайдецкий, этот чудесный поляк, он всегда мне это рассказывал. Он говорил: я хочу, чтобы там глаза были, чтобы там влюбленные были, чтобы там дети играли, чтобы там старики сидели, о чем-то вспоминали. Чтобы вот эти голоса окружали этот монумент. А теперь он стоит на камне, он вознесен. Это совсем такой державный, такой большой, монументальный памятник. Но место у него изначально было другое. Он показывал рукой на спасенный от бомбежек Краков, на освобожденный стариннейший город. Вот для меня Польша до сих пор осталась вот таким, совершенно дивным воспоминанием вот этого открытого, какого-то такого взгляда поляков, понимаете? – по отношению к нам, к нашей семьей. Удивительно!

М. ПЕШКОВА: Я надеюсь, что нас слушает губернатор Кировской области Никита Белых, и наверное, он сделаем все для того, чтобы и памятник, который стоит теперь в его городе, был тоже окружен голосами. И тем не менее хотелось бы вас спросить еще об одном, очень важном моменте для мировой культуры. Речь идет о Сикстинской Мадонне.

Н. КОНЕВА: Да, спасение ценностей культуры… вы знаете, я думаю, что это очень важный момент вообще в биографии отца. Потому что, если я сейчас буду перечислять – я даже начала уже это делать – Ясногорский монастырь, Вавель, Краков, Прага, которая остается просто городом-жемчужиной средневековой культуры, и Дрезденская галерея. С Дрезденом очень много связано у нас в семье, потому что, когда уже шли битвы на Эльбе, когда наши войска шли на соединение с американцами… К слову сказать, именно сейчас, в эти апрельские дни отмечается 65 лет той самой встрече на Эльбе, где войска 1-го Украинского фронта под командованием отца встречались с войсками 12-й армии американцев с генералом Омаром Брэдли. У меня есть даже об этом такое симпатичное воспоминание, даже сделала небольшую публикацию. Если она выйдет, там будет фотография, забавная очень. И отцу доложили разведчики, что где-то под Дрезденом обнаружены картины. Отец срочно туда поехал, взял с собой специалистов, потому что в составе фронта такие специалисты были. В частности, там был такой человек. Я не знаю, как его имя, фамилия его была Рабинович. Был совершенно потрясающий человек, который был неравнодушен к этому. Он все время, все время к отцу приходил, докладывал, вызывал специалистов из Москвы, они приехали, вывозили, спасали… И отец все время ездил смотреть, как выглядят эти полотна.

М. ПЕШКОВА: Я скажу про Рабиновича. Это Леонид Волынский, который написал очень много книг. И о спасении картины.

Н. КОНЕВА: Я не знала. Боже мой, для меня это такая… абсолютная новелла! Абсолютная для меня это неожиданность, потому что книги Волынского были в библиотеке моего отца. Я их читала, но я не знала, что это тот Рабинович, вы понимаете? Потому что отец о нем вспоминал.

М. ПЕШКОВА: Это тот самый Волынский, который является дедушкой Елены Костюкович, известной переводчицы с итальянского языка. Она переводит Умберто Эко.

Н. КОНЕВА: Потрясающая история! Вы видите, какие встречи бывали на дорогах войны. И вот этот Рабинович отцу страшно помогал, потому что он был специалистом, знатоком. Потом туда приехала Наталья Соколова, которая тоже была в составе вот этой группы. Они занимались вывозом, спасением этих картин. И вы знаете, у отца начальником штаба был такой Иван Ефимович Петров. О нем впоследствии писатель, ныне покойный, Владимир Карпов написал даже какое-то произведение под названием «Полководец». Это вот был Иван Ефимович. Иван Ефимович был безумным любителем живописи. И он все время моего отца просил: давайте, Иван Степанович, поедем в замок, где эти картины были сосредоточены, чтобы их осматривать, убирать какие-то негативные последствия, которые все-таки были в результате хранения в этих штольнях, куда вода проникла. И вот они с Иваном Ефимовичем выезжали в этот дворец, смотрели на эти картины. У отца раз и навсегда, помимо всех остальных совершенно замечательных полотен, у него было любимое. Это был Рафаэль «Сикстинская Мадонна». С этим связана тоже такая наша семейная история в какой-то степени, потому что, вы знаете, когда я вглядывалась – наверное, это делал и мой отец в свое время – в это полотно, смотрела на этот лик Мадонны, мне какими-то моментами это очень напоминало лицо моей мамы. Она была очень красивой женщиной, у нее была очень такая неброская, но очень кроткая, тихая, спокойная красота. И вот выражение лица, вот эта кротость… действительно, какие-то моменты близости были. И отец, видимо… может быть, даже какая-то неслучайность здесь была, что когда мы приехали осматривать эту галерею уже в 60-е годы… А приехали мы туда потому, что отец в это время командовал Группой советских войск в Германии, именно в самый драматический период он попал, когда надо было строить Берлинскую стену, и он ее строил. В 1962-м году мы там были. И мы пришли в эту галерею с мамой, и он все торопился, торопился – ну, где же, где же та, ради которой он туда и пошел! Ну, и вот, мы еще раз подошли к этому полотну, посмотрели… И вы знаете, весной прошлого года мы с мужем поехали, специально в Дрезден полетели. Я говорю: я так давно не была , мне очень хочется пойти и посмотреть эту картину еще раз, и уже глазами очень взрослого человека. Как-то в юности она запечатлелась в моей мысленной памяти каким-то особым образом. Давай, сейчас посмотрим! Вот мы посмотрели. Знаете, она какая-то другая сейчас… То есть, все-таки отпечаток времени есть. Я знаю, что картина подвергалась очень серьезной реставрации. Мне рассказывали в мастерских Павла Корина, что ее пришлось очень здорово реставрировать. И вы знаете, вот сейчас краски… звучание какое-то колористическое, мне кажется, оно другое. Ну, не такое, как в 60-е годы! Или, может быть, я была молодая, я была с отцом, и мне казалось, что все так прекрасно, что из этой картины исходит какой-то невероятный свет.

М. ПЕШКОВА: С профессором Натальей Коневой встретимся в одной из программ, где прозвучат ее мемуары об отце, подвигах его солдат в Берлине и Праге, о семье и доме. Я Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время».