Памяти Петра Вайля. Воспоминания о Бродском. - Непрошедшее время - 2009-12-13

М. ПЕШКОВА: В скорби и грусти… Умер Пётр Вайль. Неоднократно брала у Вайля интервью по разным поводам. Так и не выбралась к нему в Прагу. «Посудите сами, - говорил он мне, когда спросила, не тоскует ли он, покинув Америку, - Вы живёте в центре Европы и на выходной можете съездить в любимую Венецию». В тот год, 1996-ой, умер Бродский. И говорили с Петром Львовичем, конечно же, о четвёртом российском Нобелевском лауреате.

П. ВАЙЛЬ: Мало кто знает в России, что дело, которым он увлечённо занимался последний год жизни, увы, не закончил, но это дело продолжает его вдова – это создание русской Академии в Риме. Чтобы несколько человек, российских деятелей искусства, скажем, для начала – один писатель, один архитектор, один музыкант, один художник, могли бы приехать в Рим и жить там год на стипендии, ничем не занимаясь, как это было когда-то, когда отправляли одарённых людей в Италию, чтобы они просто жили в этом бульоне культуры, варились.

И Бродский приложил к этому огромные усилия, договариваясь с римской мэрией, заручился поддержкой. И дело это продолжается. Его друзья итальянские и, повторяю, его вдова, продолжают это дело. Вот эта сторона деятельности Бродского, насколько мне известно, в России совершенно неизвестна.

М. ПЕШКОВА: Я хотела спросить о преподавательской деятельности Иосифа Бродского. Делился ли он с Вами какими-нибудь впечатлениями?

П. ВАЙЛЬ: Да! К моему большому удивлению он это любил, я сам отношусь к самой идее преподавания с ужасом и отвращением, поэтому я расспрашивал Бродского об этом. И ему это нравилось. Он говорил, что когда видишь эти мордочки, обращённые к тебе, эти глаза, и вдруг понимаешь, что они поняли стихотворение Мандельштама… Это доставляло ему огромное удовольствие. Да, как ни странно с моей точки зрения, он это любил.

И, кроме того, он очень любил эти места, где преподавал. Он преподавал в колледже Маунт-Холиок в Массачусетсе. И там совершенно прелестные места, там у Бродского была половина дома, и он там любил проводить время. И, в общем, он проводил там несколько месяцев, поскольку, как правило, второй семестр, с нового года примерно, он проводил в Маунт-Холиок, там жил, он любил эти места и любил преподавание.

М. ПЕШКОВА: И когда Иосиф Бродский умер, началась целая свара вокруг его похорон. Хотели, чтобы его тело было погребено в Санкт-Петербурге. Скажите, пожалуйста, с того берега как это всё выглядело?

П. ВАЙЛЬ: Честно говоря, это выглядело нелепо и оскорбительно. Человек умер не в странно-приютном доме, не на улице. У него семья, у него жена, теперь вдова. И единственный человек в мире, которому решать, если это не оговорено в завещании, а у Бродского это не оговорено, - это она. Поэтому все споры вокруг этого для правовой страны и для страны, хоть сколько-нибудь ценящей патриархальные семейные ценности, они просто ужасающи!

Конечно, это должна решать Мария, насколько я знаю, я поддерживаю с ней отношения, она склоняется к тому, чтобы окончательно захоронение сделать в Венеции на острове Сан-Микеле, это, я думаю, лучшее кладбище в мире, самое красивое кладбище в мире. Отдельный остров, где из деятелей русской культуры похоронены Дягилев и Стравинский. И я думаю, что это лучшее место для Бродского. И вот почему. Тут уже соображения чисто умозрительные. Всё-таки, это поэт, выходящий за рамки русской литературы.

Если во второй половине ХХ века был человек, снявший с русской литературы, с советской литературы, налёт провинциальности, то это, конечно, Иосиф Бродский. Это человек, который придал русской литературе вселенское качество. И поэтому, мне кажется, в этом есть какая-то высшая справедливость быть ему не в России и не в Америке, которой он принадлежал, которую любил, гражданином которой он был, где прожил 22 года своей жизни, а именно где-то между. А не было города, который бы Бродский больше любил, о котором бы больше написал, чем Венеция.

И мне кажется, это было бы исключительно красиво и логично. Это замкнуло некую параболу развития творчества и жизни Бродского. И могло бы стать местом паломничества для русских людей, которые всё больше и больше ездят по миру, приезжают. А Венеция, всё-таки, на мой взгляд, лучший город мира, это я разделяю это чувство, это отношение с Бродским. Я думаю, что это будет очень хорошо.

М. ПЕШКОВА: Делился ли Иосиф с Вами своими планами? Какими-то замыслами?

П. ВАЙЛЬ: Это, как правило, происходило опосредованно, косвенно. Это очень интересно было. Он вдруг начинал… например, мы шли в то же самое кафе или в китайский ресторан, или ещё куда-нибудь. И вдруг он начинал горячо говорить на какую-то тему, довольно неожиданно. Вдруг о шпионах. Он, кстати, вообще этой темой более-менее интересовался, его очень это увлекало. Вообще, очень интересовался политикой, это уже отдельный разговор. И вдруг о шпионах. Что такое! О шпионах, о шпионах, о природе шпионства, о том, что человека толкает на это дело, какие психологические процессы у него происходят.

И, как всё, о чём он говорил, было увлекательно. Я совершенно уверен, я, кстати, такие опыты и производил. Я задавал ему вопрос какой-нибудь, совершенно нелепый. У него можно было спросить о трамвайном движении. Можно было быть уверенным, что вы получите в ответ что-то необыкновенно интересное, оригинальное и умное. Вот он говорил о шпионах. В общем, со временем уже стал понимать, к чему всё это клонится.

И действительно, через какое-то время он давал почитать рукопись написанной статьи о Киме Филби. Вот так это происходило обычно. Он проговаривал ту тему, о которой писал. Что касается стихов, то тут, конечно, нет. Такие вещи, я думаю, вообще не делаются публично. Но он любил читать стихи по телефону. И это, упаси бог, не моя привилегия. Он своему ближайшему другу Льву Лосеву* читал стихи, Юзу Алешковскому**, другим друзьям, это его такая манера. Он говорил: «Я написал стишок». Он всегда говорил «Стишки».

Замечательное качество! Немыслимо себе представить, чтобы Бродский мог сказать: «Моё творчество, моя поэзия, моя литература», упаси бог! Только «Мои стишки. Я написал стишки. Хотите послушать?» Естественно, хочу. Вот он читал в телефон, ещё до не только опубликования, а только-только перенеся на бумагу.

М. ПЕШКОВА: Могу ли я Вас попросить ещё вспомнить какие-то фразы, слова Бродского? Каждое его слово было очень весомым. Помню, когда я брала у него интервью, он говорил: «Моё летие», таким образом назвав 55-летие. И только потом, расшифровывая, догадываешься, что это.

П. ВАЙЛЬ: Да, это замечательную историю Вы рассказали, это очень характерно для него. Он всегда работал на снижение. Немыслимо было услышать от Бродского что-то пафосное, патетическое. Он этого тщательно избегал. И это иногда было даже до смешного. Были обороты, он не мог произнести: «Я вчера сочинил стихотворение» или «Я вчера написал стихотворение». Это, видимо, казалось слишком нескромным. И он как-то переводил, даже само местоимение от первого лица казалось нескромным ему.

Он переводил это в третье лицо. И в таком смешном обороте… Например, он говорил: «Моя милость», иронически, перефразируя «Ваша милость». Он говорил: «Моя милость сочинила вчера стишок», при этом усмехаясь, естественно. Он избегал названий, никогда я от него не слышал ни «Советский Союз», ни «Россия». Он говорил всегда: «Отечество». Так же он избегал названий «Ленинград» или «Петербург». Он говорил: «Родной город».

Всё это, повторяю, работало на некоторое снижение. Общеизвестна его любовь к античности, его глубокое знание античности. Я однажды вычитал, что в кружке Катулла употреблялось слово «версикуле», т.е. то, что приблизительно можно сказать «стишки». Я сказал об этом Бродскому и он страшно обрадовался, потому что римские поэты, римские лирики были среди его любимых поэтов. И то, что в их кругу, во всяком случае, в кружке Катулла, тоже было принято такое сниженное название, явно ему понравилось.

Вот это то, что называется по-английски understatement – сниженность, недоговорённость, часто умолчание. Это было ему в высшей степени свойственно. Я не знаю, назвать ли это скромностью, это скорее стилистическое качество. Ему казалось неприличным говорить с пафосом о своём занятии и о себе лично.

М. ПЕШКОВА: «Эхомосковские» беседы с Петром Вайлем, памяти критика, мемуариста, журналиста в программе Пешковой «Непрошедшее время».

Потом мы встретились в 1998 году по поводу книги «Труды и дни Бродского», составленной Львом Лосевым и Петром Вайлем.

П. ВАЙЛЬ: Лёша, его знакомые зовут именно так, Лёша Лосев согласился и мы стали придумывать какие-то рубрики, общая рубрика «Иосиф Бродский, труды и дни». И не столько рубрика, сколько разделы. Первое, что просилось – это Бродский и Пушкин. Дело в том, что в самые последние два месяца своей жизни Бродский читал почти исключительно Пушкина. Я в этом усматриваю какой-то определённый знак. Вообще, мне всё больше и больше кажется, что Бродский, что свойственно гениальным поэтам, гениальным людям, а гениальным поэтам в особенности. Он не то, чтобы предвидел, а предчувствовал свою кончину.

И я думаю то, что он читал так интенсивно именно нашего первого поэта, нашего главного поэта – это совершенно неслучайно. Он всё время об этом говорил. Для Бродского было очень характерно, когда он чем-то увлечённо занимался, он сводил всегда разговор к этому. И буквально все разговоры с ним были в то время о Пушкине. Невероятно интересно! И потом какие-то обрывки этих разговоров я узнавал в написанных им в ту пору эссе и даже стихотворений.

И вот отношение Бродского к Пушкину было очень читательски внимательным. Он усматривал в его стихах и особенно в его прозе, особенно в его малой прозе вещи, которые, понятно, рядовому читателю, может быть и не разглядеть. Я помню, что Бродский читал особенно внимательно вот такие вещи, как «Египетские ночи», «История села Горюхино», находил там первое остроумие, точности и несколько раз припоминаю, как в разговоре со мной он говорил, что это надо читать в качестве какого-то противоядия, что ли, современному постмодернизму. Он это слово не любил. И произносил не то, чтобы с иронией, а с отстранением некоторым. Эта пушкинская ясность, лаконичность и простота его страшно привлекала и восхищала.

Например, когда я обратил внимание в «Истории села Горюхино» на замечательную шутку, когда герой возвращается в деревню. И там идёт, я цитирую неточно, «я говорил бабам: «Как ты, матушка, постарела», а они ему без церемонии отвечали: «А как Вы-то, батюшка, подурнели!» Бродский хохотал и говорил, что это абсолютно естественная российская жизненная ситуация. Вот это говорение вовсе ненужной, не спрашиваемой правды в лицо каждому встречному-поперечному, когда тебя вовсе об этом не просят, когда откровенность почитается безусловным благом, независимо от того, какие последствия.

А он, с невероятным трепетом, смаковал первую фразу «Истории села Горюхино»: «Если бог пошлёт мне читателей». Он говорил о том, что до каких же высот нужно дойти, чтобы начать с такой низкой ноты свою какую-то очередную вещь. Надо сказать, что это вообще характерно очень для самого Бродского было, это занижение, что по-английски называется understatement, всяческое принижение своих заслуг, своих достоинств, своей роли, невыпячивание, для Бродского это было невероятно характерно.

И приходилось говорить о том, что немыслимо представить себе, чтобы он говорил: «Моя поэзия» или «Моё творчество» или даже «Мои стихи». Он говорил только «Стишки». Вот, сочинил стишок. Поэтому «если бог мне пошлёт читателей» пушкинское, конечно, полностью соответствовало его поэтическому мироощущению.

Ещё помню, что в «Египетских ночах», я, естественно, стал тоже перечитывать всю эту пушкинскую малую прозу. Невозможно было удержаться, так заразительно говорил об этом Бродский. И вообще, хотелось в следующем разговоре соответствовать и поддерживать разговор по свежим впечатлениям. Я там нашёл, в «Египетских ночах», описание роли стихотвоца в обществе, о том, как он несвободен от общества, как он вынужден жить в социальной жизни, как все к нему пристают. Там написано, что стоит только ему задуматься, тут же все бросаются и говорят: «Извольте что-то сочинять!»

И Бродский охотно очень отозвался. Это понятно, что он проецировал это на свою собственную ситуацию. Это совершенно естественно. Он был в центре внимания, несмотря на то, что жил, всё-таки, в стране не своего языка. Я думаю, что, конечно, поэту его масштаба на родине жилось бы в этом смысле значительно труднее. Но даже в Нью-Йорке он был окружён постоянным вниманием и часто назойливым. Взять только его почту! Гигантскую, огромных размеров!

У него была секретарь Энн Шеллберг, которая стала душеприказчицей творческого наследия Бродского после его кончины по завещанию. Она выполняла функции англоязычного секретаря, а функции русскоязычного выполнял Александр Сумеркин, замечательный исследователь стихов, литературовед, который помогал Бродскому. Фактически, он был составителем последнего его сборника «Пейзаж с наводнением», который вышел уже после смерти поэта.

Так вот, хватало работы и Энн Шеллберг***, и Саше Сумеркину****, и самому Бродскому. Я помню, он мне показывал письмо, пришедшее из Индии. Там была гигантская поэма, размером с «Упанишады», наверное. И в целях почтовой экономии написанная на папиросной бумаге с двух сторон. Огромная, прямо на английском языке. И вот что поражало меня всегда. Бродский её прочитал. Он её прочитал от начала до конца, и ответил. Или продиктовал свой ответ Энн Шеллберг, я уже сейчас не помню. Но факт, что он ответил.

Он отвечал на множество писем. И я просто знаю, как минимум, двух молодых людей 16-18 лет, это дети моих знакомых нью-йоркских, которые свои первые поэтические опыты посылали Бродскому, осмелились послать Бродскому. И получили вразумительный, спокойный, доброжелательный и обстоятельный ответ. Вот это меня всегда потрясало, что он не раздражался, что было бы естественным при невероятной занятости, при преподавании, при собственном писании, при семье, при маленьком ребёнке, он находил время для этого.

И ответы его были действительно образцовыми письмами, наставлениями начинающим литераторам. И в них не было ни ноты пренебрежения или взгляда сверху. Вообще, мне много приходилось и приходится сейчас ещё, слышать отзывов о неком высокомерии, надменности Бродского. Думаю, что, всё-таки, в этом если есть правда, а наверное это правда, всё это относится к молодым годам его. Я его тогда не знал. Я застал его уже человеком зрелым, взрослым. И в этот период совершенно могу свидетельствовать, ничего подобного никогда не было.

Я помню, как-то он позвонил мне и позвал в кафе в Гринидж-Вилидже, потому что у него там была назначена встреча с двумя журнальными функционерами из Москвы. И он, предчувствуя довольно тяжёлую обстановку, не хотел быть один, так я понял это дело. Я неслучайно говорю «журнальные функционеры», это действительно были люди махровые, из прошлого, с печатью какого-то не то Союза писателей, не то горкома или ЦК. Что-то такое страшноватое.

М. ПЕШКОВА: Какие-то «красные», да?

П. ВАЙЛЬ: да нет, даже не «красные», не хочется вникать в это более подробно, во всяком случае, люди какие-то мрачные, из прошлого. И вели себя они соответственно, то есть, они уже ничего не могли с собой сделать, это были сложившиеся пожилые люди, в которых эта начальственная барственность, она въелась в такой степени, что кажется, всосана с молоком матери и тут уже деваться некуда. И, откинувшись, один из них на спинке стула, говорил Бродскому: «Над чем работаете?» Я думал, что даже я бы, при своём малом масштабе, я бы не вытерпел, я бы сказал: «Простите, я не могу тратить своё время на эту ахинею».

Абсолютно! Бродский отвечал, над чем он работает, рассказывал. «А как изволите оценивать ситуацию?» - спрашивали. И он терпеливо отвечал. Когда они потом расстались, я с изумлением спросил Иосифа, почему, что его заставляло сидеть с этими людьми полтора часа и ничего такого не сказать? Он сказал, что раньше бы он поступил по-другому. И сказал фразу, что-то вроде того: «Воспитывать себя надо», что-то в этом роде. И он действительно себя воспитывал.

М. ПЕШКОВА: Затем Пётр Львович рассказал о новой книге, над которой он тогда…слово «работал» менее всего подходит к той лёгкости, с которой он рассказывал о гении места. Спасибо издателю Ольге Морозовой, опубликовавшей Вайля. Это потом к нему издатели стали в очередь после «Гения места».

Наталья Якушева – звукорежиссёр передачи. Я Майя Пешкова. «Непрошедшее время».

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

* Лев Влади́мирович Ло́сев (наст. фамилия Ли́фшиц; 15 июня 1937, Ленинград — 6 мая 2009, Гановер, Нью-Гэмпшир, США) — известный русский поэт, литературовед, эссеист.

** Ио́сиф Ефи́мович Алешко́вский, более известный как Юз Алешко́вский (род. 21 сентября 1929, Красноярск, РСФСР) — русский писатель, поэт и бард.

*** Энн Шеллберг — литературный представитель Фонда Иосифа Бродского в Америке — была помощником и литературным директором поэта в течение десяти последних лет его жизни.

**** Александр Евгеньевич Сумеркин (2 ноября 1943, Москва — 14 декабря 2006, Нью-Йорк) — российско-американский переводчик и редактор.