Воспоминания поэта Семена Липкина об Осипе Мандельштаме - Непрошедшее время - 2009-08-09

М. ПЕШКОВА:

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Именно строкой «угль, пылающий огнём» из пушкинского «Пророка» назвал свои воспоминания о Мандельштаме поэт Семён Липкин. С писателем и критиком Станиславом Рассадиным продолжаем разговор о Семёне Израильевиче Липкине и, конечно же, о Мандельштаме.

С. РАССАДИН: О Мандельштаме была легенда, что он, якобы, блатным читал Петрарку по-итальянски. Но вряд ли это было. Скорее всего этого не было. Не верится, что блатные стали бы слушать абракадабру какую-то итальянскую непонятную. Всё это Мандельштам, как он кончил, как били его, голый труп был выброшен на лагерную помойку, пришли два весёлых блатаря и вырвали клещами два золотых зуба. Вот и всё… Нет, Липкин, посмотрим что нам скажет время. Я-то не посмотрю, но кто-то увидит. Он поэт удивительный совершенно.

Есть такая знаменитая фраза Теодора Адорно*, что после Освенцима нельзя писать стихи. Я думаю, что нужна корректировка, смотря какие стихи, т.е. не обязательно трагические, но и стихи не пустозвонные, чем сегодня занята наша поэзия. Это стихотворение, которое я очень люблю, извините, ещё раз прочту, больше не буду.

Зола

Я был остывшею золой

Без мысли, облика и речи,

Но вышел я на путь земной

Из чрева матери — из печи.

Еще и жизни не поняв

И прежней смерти не оплакав,

Я шел среди баварских трав

И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли

“Фольксвагены” и “мерседесы”.

А я шептал: “Меня сожгли.

Как мне добраться до Одессы?”

Потрясающе просто!

М. ПЕШКОВА: Книга «Квадрига», мне кажется, её ещё не оценили читатели. Она вышла и имела огромный успех. И потом – молчание.

С. РАССАДИН: Кого вспоминают из достойных людей? Что у нас, Олег Чухонцев в дикой славе? Который, может быть, лучший современный поэт. Я-то считаю, что безусловно лучший. Ну, насколько современник имеет право об этом судить. Ахматова, Бродский – замечательный поэт, кстати, Липкин его очень высоко ценил, и мне многие его стихи нравятся, а что-то и не очень. Но безусловно, замечательная личность, зацитированная фраза Ахматовой: «Когда нашему рыжему делают биографию», когда был суд над Бродским и ссылка.

Уже славу Бродского невозможно отделить от Фриды Вигдоровой**, которая записала процесс над ним, от того, как его выслали в Архангельскую область, как он стал эмигрировать, Нобелевская премия, само собой… Это уже такие горькие лавры, которые, всё-таки, лавры. У меня узкий круг общения просто по возрасту и по нездоровью, по отбору, который я произвёл в своей жизни сам. Но у меня нет ощущения, что Липкина мало помнят. Слава богу, его издавали, его мемуары произвели в своё время большое впечатление. Не надо забывать, что Пушкин, лучший Пушкин, наивысший Пушкин, зрелый Пушкин был, конечно, не в том смысле известный публике, что Пушкин ранний, «Руслан и Людмила».

А Баратынский и Тютчев, два безусловно гениальных поэта, просто были на долгие годы забыты. И только в Серебряном веке декаденты их вспомнили, спасибо им. Так что, ничего особенного. Вообще, в чём я безусловно оптимист – это в надежде на справедливость Истории. Я думаю, что Липкин, у которого много замечательных стихотворений, больше, чем необходимо для того, чтобы войти в память русской литературы, как большое явление, это всё будет. Подождём.

М. ПЕШКОВА: Мы с Вами говорим в год 30-летия «Метрополя». Липкин и «Метрополь». Ведь согласитесь, его много не касалось, он был только участником. Но он взял сам и вышел, вместе с Инной Львовной Лиснянской. Его никто ведь не исключал.

С. РАССАДИН: Нет, я говорю не в ту степь, но к «Метрополю» у меня своё отношение, не такое, как у Васи Аксёнова было покойного или у ныне здравствующего Виктора Ерофеева. Когда вышел «Метрополь», я не мог вслух ничего этого сказать, это значило бы примкнуть к какому-то мерзавцу. Но меня он не то чтобы разочаровал, он меня разобидел. С одной стороны – молодцы ребята, смелый поступок, с другой стороны – результат был ничтожный, с моей точки зрения.

То есть, там были два прекрасных рассказа Фазиля Искандера, стихи замечательные Липкина, Инны Лиснянской, Рейна, проза Фридриха Горенштейна***, т.е. вещи замечательные. Но при этом было очень много приблизительного, духовно ничтожного, эстетически бедного. Но поскольку мне любой может сказать: «Кто ты такой? «Метрополь» - это гениальное явление, а ты дерьмо собачье», я соглашусь, да, я дерьмо собачье, но которое имеет право на своё суждение.

С Липкиным там тоже, кстати, было… Я слегка на него даже орал. У них было какое условие… Липкин мне это всё рассказывал, я даже об этом писал, так что я не стесняюсь повторить. Когда к нему пришёл Женя Рейн, который потом каялся в этом. Когда он предложил ему участвовать, речи не было, что это будет бесцензурным. Ну, собирают, и собирают. Это не значит, что Семён Аркадьевич не согласился бы, но он этого не знал. Но это ладно, это бог с ним, ничего страшного. Меня обозлило что… У них было условие, что никакой цензуры. Что человек дал, то и печатают. И в то же время они взяли и выбросили то самое стихотворение, лучшее Липкина «Молдавский язык». Кому-то не понравилось и его выкинули. И он это стерпел.

И я слегка по молодости на него орал: «Зачем же Вы так поступили! Это унижение!» Но тем более потрясающий поступок их с Инной Лиснянской, когда всё это произошло, и когда Попова и Ерофеева… не репрессировали, конечно, время было, как Ахматова говорила, вегетарианское, но не приняли в Союз писателей. Ряд людей договорились, что они, если так, выйдут из Союза писателей. Но слово сдержали только Вася Аксёнов, который уехал и Липкин с Лиснянской. Только они, которые попали в «Метрополь» не совсем… как угодно можно сказать. Тем не менее, он вышел.

И это был поступок совершенно осознанный. У меня есть много писем от Липкина, я их отчасти цитировал в своей книге «Книга прощаний», но у меня их ещё много, они совершенно потрясающие. Я вообще богач, я не знаю, как этим богатством распорядиться. У меня невероятное количество выдающихся писем от выдающихся людей. То есть, не то что по одному от Маршака, три-четыре от Чуковского, это само собой, а у меня от Эйдельмана, от Юрия Давыдова, от Меттера****, от Липкина, от Миши Козакова, который совершенно замечательные пишет письма. Причём, письма по листу печатному и больше.

Поскольку я всё время уезжал из Москвы, мы переписывались с ближайшими друзьями. Так вот, к чему я это говорю. В одном из писем Липкина он мне говорит об этом, что происходит. И пишет: «Ой, будет мне плохо! Но мне от этого хорошо». Что-то накипело. Это постоянное унижение. Унижения были чем плохи… Они происходили не только от советской власти, стихотворение «Союз», «О народе по имени», объявили, что сионистское стихотворение, на долгие годы переводы его перестали печатать. Просто он приносит Твардовскому, хорошему человеку, хорошему поэту, но тоже власть.

Он приносит своё стихотворение «Раскулачивание», о деревне. И Твардовский говорит: «Не Вам и не так об этом писать», городской еврей. Я думаю, так звучало, иначе этого никак не объяснишь. Липкин говорит: «Что я мог сказать в ответ? Только робко – Вы же об этом не пишете». То есть это были постоянные такие вещи. Ему это просто всё надоело, накипело. Он очень сильно пострадал. Он был очень больной человек, слава тебе, Господи, он прожил 90 с лишним лет. Но он был больной. Лишили его поликлиники, домов творчества, которые они с Инной так любили. В их отъезд были обыски, даже не столько обыски, сколько оскорбительные налёты, что-нибудь разбить в квартире, чтобы знали, мы были здесь!

Это было тяжело, противно, и он этого хлебнул достаточно. Делались прямые намёки, что убираться надо в свой Израиль. Слава богу, он этого не сделал. Вспоминает это в воспоминаниях о Гроссмане*****, он один из двух, кто спас роман Гроссмана. Предупредил Гросмана, что это наверняка произойдёт, тот дал ему экземпляр. Липкин спрятал, кажется, у своего брата, боюсь ошибиться. И вообще, они были ближайшими друзьями. Липкин понимал, когда Гроссман понёс Кожевникову, Липкин понимал, он был очень умён, его ум мало с чем сравним, он понимал, чем это может закончиться, Гроссману он говорил об этом.

И Гроссман вдруг обозлился, грубо сказал ему: «Да, я в то время, как Платонов прал против рожна (такое выражение из прозы Сергеева-Ценского из «Пристава Дерябина»), ты в это время переводил своих восточных клиентов». Липкин тогда смолчал, потому что он не только клиентов переводил, и халтуры много было переведено. Кстати, Липкин, когда кто-то пытался это говорить, он говорил: «Мой отец когда-то говорил, что можно ходить в бардак, но не надо путать бардак с синагогой». Он переводил восточную классику, писал свои стихи исключительно в стол потому что его не печатали. И он зарабатывал хорошие деньги на переводе всей этой советской белиберды восточной.

М. ПЕШКОВА: О Семёне Липкине воспоминания писателя и критика Станислава Рассадина на «Эхо Москвы».

С. РАССАДИН: И Гроссман, конечно, сказав это, обнял его и на глазах его были слёзы, он понял, насколько он несправедлив. Сам Липкину говорил, что не стоит пробовать печататься, это невозможно. То, о чём писал Липкин, нельзя было напечатать. И Липкин добавляет, он говорит, что с другой стороны, когда я совершил этот поступок, выход из Союза писателей, я ответил Гроссману, да, я боялся, держался. И наконец это сделал. Это был кошмар и стыдобище! Потому что, мало того, что он попал в это положение, но его классические великолепные переводы тут же все начали бурно переводить заново.

Причём, как переводили! Покойный Володя Цыпин брал те же рифмы, ту же структуру, а структуру этих восточных слов надо придумать, соответствие калмыцкого, бурятского стиха. А Липкин был в этом смысле образован, как настоящий учёный, исследователь. Просто обворовывали откровенно. Солоухин тут же перевёл какой-то бурятский эпос заново. И даже одна поэтесса… ну ладно, она недавно умерла, не будем её называть, сказала: «Мы Липкину должны поставить памятник. Он нас всех сделал богатыми». Огромное количество классики.

На что Липкин тратил долгие годы, невероятные усилия, получал при знание в республиках, он был там Народным писателем чуть ли ни всех восточных республик. Всё это тут же было испохаблено, испорчено, изгажено. Я не знаю, издают ли эти переводы поспешивших людишек или вернулись к классическим переводам.

М. ПЕШКОВА: Липкин, похоже, перевёл все союзные республики, всех поэтов, в том числе и эпос. Но самый известные его перевод – это «Джангар».

С. РАССАДИН: Да, действительно, классический перевод, изданный когда-то. Есть забавная история. Когда калмыков выслали, то Липкин попал в положение полу-врага народа, он перевёл феодальный, антинародный эпос калмыков. История, которую он рассказывал устно, по-моему, даже он где-то написал её, как тогда его вызывали на секретариат Союза писателей в расчете исключить из Союза. А Фадеев этого не хотел. И когда они встретились, Фадеев к нему в дом пришёл, Липкин сказал: «У меня есть один интересный документ».

И Липкин показал Фадееву письмо за подписью Сталина. Не письмо, а документ. Что первым пунктом издать «Джангар», второй пункт – поручить рисунки Фаворскому, третий – поручить перевод Липкину. Фадеев сказал: «Ни в коем случае этого не показывайте! Это принесёт Вам огромную беду. Мы постараемся Вас не исключить, но этого ни в коем случае!» И идёт заседание, где Липкина кроют со страшной силой, говорят о нём, как о враге, преступнике. Кто-то предлагает исключить его из Союза писателей, а Панфёров кричит с места: «Мало!» Посадить, что ли?

И тут Фадеев или Корнейчук, кто не хотел таких крайностей, он сказал: «Мы не можем, это не в нашей компетентности, человек талантливый…» И тут Липкин встаёт. Он мне рассказывал, что когда шёл на этот секретариат, он для смелости пропустил стакан водки и закусил куриным студнем. И когда шёл, он позвонил из автомата Гроссману, своему другу и сказал: «Вася, вот я иду…» «Ты что, выпил, что ли???» «Вася! Ничего! Всё нормально!» «Ты с ума сошёл!» Хмель выветрился, и Липкин встаёт и говорит: «Я, товарищи, хочу прочитать вам один документ».

Фадеев не удержался, побагровел и крикнул: «Дурак!» Но Липкин запрет переступил и решил припутать к этому Сталина, который когда-то хорошо относился к калмыкам, это значит погубить себя. А Липкин читает совсем другое письмо от ростовской писательской организации, что им прислали слишком мало пригласительных билетов на торжества по случаю юбилея наших братьев калмыков. И подпись – ответственный секретарь Сафронов. И Сафронов сидит тут, он выступал самым страшным образом, палаческим.

И Фадеев, услышав не то, что он ожидал, расхохотался жутко. Кто-то ещё его поддержал, и Сафронов упавшим голосом сказал: «Ну, товарищи, все мы в этом говне». Когда он вышел из Союза писателей, то, не буду называть, но кое-кто из его учеников повёл себя соответствующим образом и сказал, что Липкин – это литературный Солженицын, поэтический Солженицын, а тогда большего ругательства не было. И лишили его звания. Но когда всё восстановилось, перестройка… опять всё стало хорошо.

М. ПЕШКОВА: В России перестали после «Метрополя» Липкина издавать, и он стал печататься на Западе.

С. РАССАДИН: На Западе после «Метрополя» вышла книга под редакцией Бродского «Воля», ею Липкин очень гордился. Вышла «Декада», проза. Слава богу, когда началась перестройка, Липкина стали много издавать, огромные, толстые книги. Это редчайший случай. Может, во мне говорит очень большая любовь к нему, но я надеюсь, что не только. Но, как правило, стихи плохо выдерживают это толстотомие. У лучших поэтов, даже у Пастернака, не говоря о Гумилёве, Блоке, много стихов, которые, я бы предпочёл, чтобы их не переиздавали, чтобы сияли шедевры.

А Липкин – это странное явление. Вот 1943 год, Липкин хорошо воевал, прошёл войну по-настоящему. Он тонул на Балтике, когда попала мина, утонул транспорт, на котором он плыл. Он выходил вместе с калмыцкой кавалерией из окружения, о чём написана поэма, лучшая его вещь, просто шедевр – «Техник-интендант», он воевал в Сталинграде. В Сталинграде он написал стихотворение, если задуматься, странное. Называется «Имена». Длинное стихотворение о том, как Адам даёт всему сущему имена.

Он слышит рычание льва и говорит: «Это лев». И кончается очень страшно:

"Вот смерть", - не сказал, а подумал Адам.

И только подумал, едва произнес,

Над Авелем Каин топор свой занес.

Стихотворение, где следа нет фронтовых будней, и вот оно пишется там. Интересно другое. Вообще, поэты чрезвычайно меняются, чаще от худшего к лучшему. Как переменился Пастернак, который слишком сурово относился к ранним стихам, как изменился Заболоцкий, разные есть точки зрения. Правильно он сделал, что ушёл от столбцов к более классическому стиху. Я считаю, что это к лучшему. Но это не важно. Очень многие менялись до неузнаваемости. А когда 90 лет было Липкину, мы его юбилей отмечали в музее Булата Окуджавы, то Липкин начал… он был ещё настолько хорош, что он читал все свои стихи не по бумажке и не по книжке, а на память.

И он начал со стихотворения, написанного в 1943 году в Сталинграде «Имена». И поразительно, что его стиль, липкинский, конечно, были перемены, разумеется, но в принципе, эта удивительная ровность подчерка была. Это случай уникальный, я считаю. Когда графоман пишет одинаково плохо всю жизнь – это неудивительно. А когда крупный поэт начинает… Липкин был очень взрослый. Естественно, детства его я не знаю, хотя он мне про него рассказывал всякие забавные вещи, но так как в детстве он стал верующим человеком.

Причём, верующим странно, тоже уникально. С одной стороны он был иудаист, и когда в Малеевке мы жили, он слушал радио Израиля, молитвы, он, за отсутствием этой кипы, ермолки, на голову надевал раскрытую книгу. Но с другой стороны я один раз ошибся в одной из статей и сказал, что он православный. Он меня поправил деликатно. Но в какой-то мере я не совсем даже и ошибся. Он про себя говорил: «Я плохой еврей, потому что я люблю Иисуса». Он с одной стороны был воспитан в вере предков, а с другой стороны он очень любил Иисуса Христа, которого в иудейской религии мессией не считают, одним из пророков.

Когда он в гимназии учился, куда он попал по процентной норме, он блистательно сдал экзамены, но он блистательно сдал экзамены и учился среди русских мальчиков, он ходил в хедер и одновременно он ходил на уроки закона божьего, не пропускал их, хотя имел все основания. И батюшка его очень любил и разрешал ему посещать. Он одновременно, экуменизм закладывался в раннем-раннем детстве. Вообще, его детство было забавным и непростым, поскольку он рос в Одессе, это так, для юмора, то мать, конечно, чего могла хотеть? Чтобы он стал скрипачом.

Тем более, что он очень дружил с маленьким Додиком Ойстрахом, сыном булочника, он недалеко жил. Он про эту булочную рассказывал забавные вещи, иногда я его ловил на том, что он привирает, в прошлый раз рассказывал иначе. И мать его повела к знаменитому Столярскому, легендарному Столярскому, у которого все эти еврейские дети учились, наверное, и Яша Хейфец, короче, все знаменитые скрипачи-евреи выходили из этой школы. И Столярский послушал его и сказал матери: «Кисть просто создана для скрипки. Слуха нет». Мать не только не огорчилась, она жутко обрадовалась. Подумаешь, слуха нет! Кисть для скрипки создана!

Отец его был социал-демократ. Сидел немного и при царе, и при большевиках. Уезжал в Париж, если я не ошибаюсь, вырастил этого замечательного отрока, которого я очень-очень люблю. Пока я сегодня говорил, меня раза три слеза прошибала. Очень большое счастье, что меня с ним судьба свела.

М. ПЕШКОВА: Хотелось вспомнить Семёна Израильевича Липкина не только в связи с 30-летием «Метрополя», но и в связи с выходом нового, дополненного, издания мемуаров Станислава Рассадина. Тогда когда «Текст», издающий почти все книги Станислава Борисовича, выпустил «Книгу прощаний» в юбилейной серии.

Звукорежиссёр Анастасия Хлопкова. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

* * * * * * * * * * * * * * * *

* Теодо́р Лю́двиг Визенгрунд Адо́рно (нем. Theodor Ludwig Wiesengrund Adorno; 11 сентября 1903, Франкфурт-на-Майне, Германия — 6 августа 1969, Висп, Швейцария) — немецкий философ еврейского происхождения, радикальный[источник не указан 55 дней] левый социолог. Представитель Франкфуртской критической школы. Занимался музыковедением. Учился и впоследствии преподавал во Франкфуртском университете имени Иоганна Вольфганга Гёте.

** Фрида Абрамовна Вигдорова (3 (16) марта 1915, Орша — 7 августа 1965, Москва) — советская писательница и журналистка.

*** Фри́дрих Нау́мович Горенште́йн (18 марта 1932, Киев — 2 марта 2002, Берлин) — русский писатель и сценарист.

**** Израиль Моисеевич Меттер (5 октября 1909, Харьков — 1996, Санкт-Петербург) — русский писатель.

***** Васи́лий Семёнович Гро́ссман (настоящее имя Ио́сиф Соломо́нович Гроссман; 12 декабря 1905, Бердичев — 14 сентября 1964, Москва) — русский советский писатель.