Вспоминая Булата Окуджаву - Станислав Рассадин - Непрошедшее время - 2009-05-10

М. ПЕШКОВА: Слово «Шестидесятники» пришло в наш лексикон из заголовка статьи писателя и литературоведа Станислава Рассадина. А тут ещё подоспевшее к 20-летию издательство «Текст», второе, дополненное издание "Книги прощаний" Станислава Борисовича с подзаголовком «Воспоминание о друзьях и не только о них». И тоном, не терпящем возражений, попросила вспомнить Булата Окуджаву.

С. РАССАДИН: Я позвонил Булату 9 мая, дай бог память, какого года, а мне его работница сказала: «А он в Германии». Вот он уехал в Германию, потом переехал в Париж, и там, под Парижем, помер. Непонятно, почему я вспомнил. А мы с Алей моей как раз собирались в турпоездку во Францию. И вот я помню, как мы сидим во дворе Сорбонны, просто нашли Сорбонну, зашли посмотреть, что это такое. И вдруг мне что-то в голову приходит, что вот сейчас из этих дверей может выйти Булат. Причём, я даже не знал, что он из Германии поехал в Париж. Вот просто, может он, в окружении студентов выйдет, мало ли что!

И в эти дни или в этот день, он как раз умирал под Парижем. Когда исполнилось 40 дней, я в одной газете напечатал большую статью, как раз к сороковинам. И мне непонятно, почему я это сейчас вспоминаю, абсолютно бред собачий! Мне приснилось, я абсолютно чётко помню, что я почему-то звоню ему домой, знаю, что он умер, Ольге звоню, и вдруг он берёт трубку. Я не могу сказать: «Ах! Оказывается, ты…» Нет, я ему говорю: «Ой, Булатик, здравствуй, милый, а ты читал, что про тебя тут понаписали?» Мерзко то, что во сне моё честолюбие, тщеславие, что угодно, а вдруг он скажет: «Да, да, читал, ты про меня хорошо написал».

Нет, он говорит: «Да». «Ну, и как ты к этому относишься?» «Да, по-моему, полная ерунда». Я так робко: «Всё?» «Ну вот, кажется Майя Туровская* хорошо написала». Во сне стало чуточку обидно, что я написал дерьмо. Самое смешное, что через несколько дней мне звонит Майя Туровская и говорит: «Я считала, что Вы что-то про меня…» Непонятно, для чего я это рассказываю, что-то на меня нахлынуло. Вот этот сон… Сны – вообще довольно любопытные вещи. Но это ерунда. Опять же, извините, ради бога, что на меня нашло. Но долгое время назад приснилось, что мне звонит с того света мой ближайший друг Натан Эйдельман, и я его спрашиваю… И вот ещё раз скажу, что вот этот сон гениальный!

Это не значит, что я гениальный, нет! Мы за своё подсознание не отвечаем. То, что мне приснилось – это гениально! Я говорю: «Ну как тебе там?» И он говорит: «Ты знаешь, хорошо! Одно плохо – работать не разрешают». И я проснулся в страшном поту. Господи, надо же такое, чтобы приснилось такое, что я оказался гением во сне. Что можно лучше, самое главное сказать про Натана? «Всё хорошо! Работать не дают…» И с Булатом что-то подобное. Это всё ерунда, конечно. Извините, ради Христа, это я Вам плёнку запорол, непонятно, зачем я это рассказываю…

М. ПЕШКОВА: Вы познакомились в «Литгазете», да, с Булатом Шалвовичем?

С. РАССАДИН: Нет, был 1958 год, я это помню точно, даже приходится помнить, сейчас вышла очень хорошая книга Дмитрия Быкова о нём, очень добросовестная, но там напутано с датами. Но не по вине Быкова, нет! Там многие песни, главные первые его песни помечены 1957 годом, а на самом деле это 1958 год. Я ведь в некотором смысле экспонат, потому что так получилось у нас с Булатом Шалвовичем, что его первые, главные песни, так получилось, что я был их первым слушателем. Это странно теперь вспоминать, но, тем не менее.

Когда закончил университет, филфак, устроился на работу в отдел писем издательства «Молодая гвардия». И рядом, в соседнем кабинете, обнаружился такой грузин, мне не известный. Впрочем, тогда он никому не был известен, с такой шевелюрой, царапающей потолок. Мы подружились, перешли на «ты». Он заведовал поэзией братских народов. Кстати, поскольку я немножко баловался переводами, просто для себя, он меня подкармливал, я довольно много перевёл у него. Хотя главный, конечно, контингент был у него шикарный – и Бэла Ахмадуллина, и Женя Евтушенко, и Женя Рейн и так далее, и Юра Левитанский. Но он мне давал что похуже.

Я помню, когда мы с ним знакомились, мы ещё были на «вы», я ещё так робел, он на 11 лет старше меня, а я был мальчик почтителен. «К Щипачёву как относитесь?» - такой тест. Я оробел и сказал: «Плохо». Его это устроило, и он стал давать мне переводы. Получилась смешная вещь, смешная и странная. У него вышла до этого книжка стихов в Калуге. Скверная книга. Он её не показывал тогда, и правильно делал. По этой книге трудно было представить, что из этого стихотворца что-то получится. Она была совершенно ученической, слабой, даже некоторые стихи он перепечатывал, но это тоже не из лучших, мягко говоря.

И с ним что-то случилось тогда, его прорвало. Сначала, когда мы быстро подружились, гуляли по Москве, ходили по шашлычным, он пел в застольях. У него было две песни – «Из окон корочкой несёт поджаристой, за занавескою мельканье рук» и «А мы швейцару отворили двери». Шутливые такие песни, ни на что, казалось бы, не претендующие. Потом он мне рассказал, что у него были ещё две песни, которые он не пел. Одну, даже не знаю почему, потому что это одна из его лучших песен. Он в Тбилиси её написал: «Неистов и упрям, гори, огонь, гори…» И вторую, которой он стеснялся, потому что она сентиментальная: «На Тверском бульваре мы ни раз бывали…» Но тогда он пел в застолье, он пел… очень смешно вспомнить.

Мало того, что он пел только две песни, у него не было больше ничего, он пел много всякой ерунды.

На одной клетка

Попугай сидит,

На другой клетка

Ему мать плачит.

Таш-туши, таш-туши,

Мадам попугай.

Таш-туши, таш-туши,

Билет всем давай.

Ерунда, не им сочинённая, естественно. Или там хулиганские частушки:

Из-за леса выезжает конная милиция,

Скидывайте, девки, юбки, будет репетиция.

И припев:

Возросшие, культурные колхозные потребности.

Совсем уже смешно, что я его научил песне «Город Николаев, фарфоровый завод», которую когда-то я перенял в свою очередь у Володи Лакшина покойного, аспиранта, когда я был студентом.

И вдруг что-то с ним случилось. Вдруг он стал вызывать меня в коридор, такие клеёнчатые диванчики, и мне читал и напевал, можно сказать… не все, но из него просто попёрло. И «Лёнька Королёв», у него сначала был Ванька. Я ему сказал, что Ванька – нехорошо, какое-то имя… Я не знал такого слова – знаковое. Но это слишком. Давай, сделай лучше Витька. Он сделал Лёнькой, молодец. «Не бродяги, не пропойцы», почти каждый день он мне это изображал. Мне это очень нравилось. Но вот такого чуда, что вот «ах, что-то случилось», у меня не было. Постепенно накапливалось.

Потом меня вдруг из опостылевшего издательства, а я отвечал на письма: «Дорогой Ваня, дорогая Света, нам приятно, что ты прочла книгу Анатолия Алексина такую-то, прочти другие книги этого же автора», занимался хрен знает чем, отрабатывая свои тогдашние тысячу рублей. И меня Игорь Виноградов, знаменитый критик, нынешний главный редактор «Континента», позвонил мне и сказал: «Хочешь пойти в «Литгазету»?» Ну, для меня это было… Я даже не знаю, с чем я сравнил бы. Если бы мне сказали: «Хочешь получить Нобелевскую премию?» - это всё равно не то. Я в жизни ничего не писал, я болтался, трепался, что-то придумывал, но я не писал. Самому теперь странно вспомнить.

И я пошёл в «Литгазету», где меня Лазарев**, Сарнов*** приняли почему-то, дав на пробу, извините, что я так подробно рассказываю дали что-то написать, я даже не помню, что. Я написал, их устроило. И почему они меня спросили, я не понимаю. Вот Лазарев в своей замечательной книге «Шестой этаж» в «Литгазете» мы были на шестом этаже, вспомнил, что во мне что-то вдруг… «А нет ли у Вас…» почему у меня, непонятно! Я – никто! «А нет ли у Вас на примете человека, который бы мог заниматься у нас поэзией?» Я сказал: «Ой, есть, есть! Есть симпатичный грузин, мой друг, пишет замечательные песни».

И они его пригласили, и получилось, что я ему оказал протекцию. Это невероятно просто! Нелепость, глупость! Я – никто. Булат возник из ничего, из ниоткуда. И мы вместе, в один день перебежали из издательства «Молодая гвардия», где мы оба маялись невероятно, в один день августа 1959 года мы перебежали, даже помню, сходили, отметили это дело в ресторане «Прага» вдвоём. То есть, я к этому времени знал все песни Булата Наизусть, при всех своих, мягко говоря, не вполне великолепных голосовых возможностях, я их всем пел.

Булат очень робел сначала петь. Когда он наконец собрался исполнить перед 5-6-10 людьми свои песни, все их уже знали от меня. Я помню, было 69 лет Паустовскому, мы с Борем Балтером, моим другом, поехали к нему в Калугу, где старик отмечал, и меня заставили весь вечер петь песни Окуджавы. Смешно. Но, тем не менее. Короче говоря, я был таким модератором, транслятором, кем угодно. А потом постепенно началось. Первый вечер ему устраивали в «Литгазете», он действительно робел, он очень был в себе неуверен. Тем более, был чудовищный провал у него, если это можно назвать провалом в тогдашнем Доме кино на Поварской.

Мы сидели у такого хорошего прозаика, хорошего человека, Ильи Зверева, мы сидели на Кутузовском проспекте и ждали Булата. А там была такая компания не хилая, как сейчас говорят. В частности, был Витя Гинзбург, нынешний Нобелевский лауреат, Виталий Лазаревич. Все про Булата знали, все его песни знали, песни расходились. Но его никто не знал. И вот Булат не приехал. Мы ужасно удивлялись. Он, бывало, что капризничал. А тогда он пел очень охотно, ходил с гитарой. И это был страшный вечер. Я пересказываю то, что давно известно. Он вышел в Доме кино, концертная программа. Не сольный вечер, а 2-3 песни надо было спеть, первые его выступления публичные.

А до этого там шёл фильм, поставленный молоденьким Элемом Климовым под названием «Осторожно, пошлость». И вот Булат вышел и начал петь. Причём, что начал петь! «Вы слышите, грохочут сапоги» - одну из своих великих песен. И такой актёр был Леонид Кмит****, его если помнит кто, он играл Петьку в фильме «Чапаев», он зааплодировал и крикнул: «Осторожно, пошлость!» И зал начал хохотать. И такая актриса, Зинаида Кириенко, тоже стала кричать что-то в этом роде. Потом Булат мне говорил, что перед ним, годы спустя, жутко извинялась.

И Булат оборвал пение, ушёл за кулисы. Меня там не было, но Нагибин вспоминает, что Булат плакал от унижения. Действительно, его к этому времени уже ругали, о нём говорил гадости Ильичёв, подручный Хрущёва, но чтобы свои взяли и обмарали! Это было ужасно. И вот он не приехал, что было на него не похоже. Вообще, это его, мягко говоря, счастливая судьба такая. Боже мой! Какие мерзости про него писали тогда! Помню, один сукин сын назвал его «Вертинским для неуспевающих студентов». Была такая статья, причём, у человека, который любил его песни, как мне потом сказали. Но надо было вот так!

М. ПЕШКОВА: Восьмидесятипятилетние Булата Окуджавы вспоминает на «Эхо Москвы» писатель и литературовед Станислав Рассадин.

С. РАССАДИН: Ильичёв говорил про эту песню «А мы швейцару отворили двери», ну, студенческая голытьба идёт в ресторан, "на ней такая брошка, пусть на прокат она взята", господи, нищета наша тогдашняя! Объявили, что это песня золотой молодёжи, которую воспевает Окуджава. Я, по-моему, никогда этого не вспоминал, Булат ждал всё время вызова в ЦК на ковёр. И даже мне говорил. Конечно, эта песня… «Настоящих людей очень мало, на планету – совсем ерунда. А в России одна моя мама, только что она может одна?» Он уже готовился к тому, что его спросят: «А что Вы имели в виду, Булат Шалвович?»

И он мне говорил: «Ну, я скажу им, что мама моя 18 лет отсидела в лагере, поэтому я так и написал». Это было очень серьёзно. Но потом Булата из партии исключали, в которую он сдуру вступил, ради мамы, как он говорил. Мама вернулась нераскаянной коммунисткой, очень хорошая женщина. И чтобы ей сделать приятное, он вступил в партию уже после смерти Сталина, что казалось нелепым, зачем?! Но вступил. Потом, естественно, его выгоняли, он сам выходил. Всё было… Извините, ради бога, сколько я лишнего вспомнил…

М. ПЕШКОВА: А потом, в последующие годы вы видались, встречались? Это была дружба или это было, то что называется, знакомство юности. С дистанции времени как Вы на это смотрите?

С. РАССАДИН: Вы знаете, мы друг друга называли друзьями. И мы были друзьями. И я даже скорее свинья по отношению к нему, потому что, когда всё это началось, перестроечные годы, наш раздрай, он мне из Переделкино часто звонил. И я каждый раз думал, какая я сволочь! Он мне звонит, приглашает, а мне всё некогда, некогда… Мы оставались друзьями, но дружба… ведь разные бывают градусы. Булат в 1958-1959 гг., плюс ещё немножко, я думаю, что он правду мне говорил, что я тогда для него был самым близким в мире человеком. И мы действительно не разлучались.

А потом как-то у каждого жизнь шла. Мы работали в «Литгазете», встречались. Встречаясь, обязательно целовались. Но это уже было не то… Хотя, мы не только считались, но и оставались друзьями, при случае откровенничали, но уже виделись редко. И, тем более, я был поражён, когда мне исполнилось 40 лет, я тогда жил в Малеевке, в Доме творчества. Ко мне приехали кое-кто из друзей из Москвы, 40 лет как-никак. И вдруг появился Булат. Я никак его не ожидал! При всём при том, что мы друг друга любили. Общение наше хоть и разреживалось, но продолжалось.

И вдруг он приехал! Я жутко обрадовался. Только-только сели за стол. Я помню, Семён Липкин был и так далее. «Ко времени! Давай, давай» «Нет, Стасик, не могу, вот тебе подарок». Он привёз мне по тем временам царский подарок. Это была антология философской мысли, религиозной философии, составленная Семёном Франком. Он мне подарил, отказался разделить застолье. «А что такое?» «Уезжаю в Москву на операцию». Почему он вспомнил, что мне 40 лет? Он был у меня на 25-летии, потом бывал на днях рождения. Вспомнил, что мне 40 лет и приехал, что меня поразило!

Он к тому времени был такой корректно-холодноватый. Он очень мало менялся, к счастью. Я никого не знаю, кто бы получив такую всемирную славу и при этом так мало изменился. Что-то менялось, конечно, но на удивление мало изменился. Появился какой-то такой… не по отношению ко мне, к некоторым людям барьерчик такой он ставил. И то, что он приехал перед операцией, очень сложной, тяжёлой, приехал, вспомнил, пилил сто километров на своих «Жигулях» до Малеевки, потом обратно попилил, привёз мне эту книгу. Я до сих пор пытаюсь это понять.

Помню, что Фазиль Искандер, наш общий друг, рассказывал, что Фазиль жил во Внуково, на даче писательской, и вдруг приехал Булат почему-то. Фазиль, естественно, как и я, обрадовался. В отличие от меня, ему удалось Булата засадить за стол, они по паре рюмок выпили, и Булат заторопился уезжать. Что такое? Зачем приезжал? Довольно далеко! И Фазиль, в отличие от меня, мудрец. И он тогда написал: «Я понял, что ему плохо, что он мечется». Тридцать пять лет назад сороковка мне стукнула, я не пойму…Ну, пришли телеграмму! Сто километров пилить до Малеевки на машине! Перед операцией!

Конечно, я верю, что он ко мне хорошо относился, даже любил, но ясно, что не только в этом дело. Значит метался, чего-то ему жутко не хватало. И об этом довольно страшно думать. Поэтому все эти мои лестные домыслы, они семистепенны. Булат был человеком, внутренне мучавшимся. Иногда даже я… То есть, не даже я, как будто я какой-то гений всех времён и народов, нет, но поскольку я его хорошо знал, любил, дружил, иногда просто сам становился… Вот, скажем, один раз мы с ним сидим, разговариваем, он уже жил на Безбожном переулке, ныне Протопоповском опять. И что-то я так рассиропился, как говорят: «А помнишь, какие мы с тобой делали глупости?»

Опять же, я всегда ухожу в сторону, извините, ради бога. Когда мы вместе работали в «Молодой гвардии», 1958, начало 1959 года, появился там мой товарищ… нет, не товарищ, упаси бог! Но мы с ним вместе бегали, поскольку я занимался лёгкой атлетикой, мой тёзка, извините за выражение, Станислав Куняев. Привёз он с Дальнего Востока показать мне свои стихи. Не бездарные, нет, я не говорю, что… он во всех отношениях жуткий тип, но не бездарный. Он калужанин, а Булат, как известно, в Калуге долгое время работал, в школе, в газете. И мне пришла в голову полуидиотская мысль. А давай я напишу, а мы все подпишем внутреннюю рецензию которую, конечно, никто не заказывал, в калужское издательство, где работал друг Булата, и мой друг потом, Коля Панченко, знаменитый в дальнейшем поэт.

Я написал, мы подписали, и, как ни смешно, но книга Куняева там вышла. Как же, калужанин, написал стихи, там было что-то про Циолковского. И вот теперь, когда он про тебя такие мерзости написал… а он с дерьмом смешал Булата жутко в своих стихах. «Ты жалеешь об этом?» Он говорит: «Нет, не жалею, он действительно, не бездарный человек». Тогда я совсем рассиропился, и говорю: «А вот сейчас про тебя эти пишут, Галковский, такой полу-гений, пишут бог знает что» Галковский писал, что пора бы уже убраться Окуджаве и всем шестидесятникам вон. Я потом задавал себе вопрос, когда Булат убрался, физически умер, они что, счастливее стали? Не знаю, может, и стали.

И там ещё один был, фамилию которого мне противно называть, такой гинеколог, подвизавшийся к критике, написал про него, что из Окуджавы песочек сыплется уже. Про пожилого человека так написать… Кстати, Жванецкий замечательно говорил: «Да, сыплется! Но какой песок!» Может и их тоже, дураков этих, простить? И вдруг Булат взъерошился, и говорит: «Нет, вот этих я не прощу! Потому что я за этим вижу только зависть, ненависть и мерзость! А вы-то что сделали?!» И это говорит человек, всемирно известный, сильно пожилой. Вот их он не прощает. Понятно, понятно, почему вся эта вонючая шобла кинулась именно его ругать. Самая крупная, самая чистая мишень.

За чей счёт можно самоутвердиться? Про Булата Окуджаву ничего дурного придумать было нельзя! Ничего! Уж как его там «Комиссарами в пыльных шлемах» шпыняли! Хотя это тоже смешная история…

М. ПЕШКОВА: О двух стихотворениях Окуджавы, адресатом которых стал Станислав Рассадин, оставим продолжение темы для иной встречи.

Звукорежиссёр Наташа Квасова. И я, Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

* * * * * * * * * * * * * *

* Майя Иосифовна Туровская (род. 27 октября 1924, Харьков, УССР) — российский кинокритик, историк кино, сценарист, культуролог.

** Лазарев (наст. фамилия Шиндель) Лазарь Ильич (27.01.1924, Харьков). Окончил в 1942 году Высшее военно-морское училище имени М.В. Фрунзе. Защищал Сталинград. 27 августа 1943 года был тяжело ранен. После войны поступил на филфак МГУ. В 1954 году, защитив кандидатскую диссертацию, пришёл в «Литгазету», откуда в 1960 году перевёлся в журнал «Вопросы литературы».

*** Бенеди́кт Миха́йлович Сарно́в (р. 4 января 1927, Москва) — советский русский критик и литературовед, автор многих книг, посвященных творчеству русских писателей ХХ в.

**** Леони́д Кмит (сценический псевдоним, по документам — Алексей Александрович Кмита) (1908—1982) — советский актёр театра и кино, Народный артист РСФСР (1968). Леонид Кмит получил широкую известность благодаря роли Петьки в фильме «Чапаев».