Андрей Тарковский - Непрошедшее время - 2009-04-05

М. ПЕШКОВА: Вчера случился день рождения кинорежиссёра Андрея Тарковского, не круглая дата. Много лет хочу узнать, почему на надгробье Тарковского, на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, написано, что он увидел ангела. Родные говорят, что эпитафию сочинила жена Лариса. Каждый год 4 апреля в семье одноклассника Тарковского, экономиста-международного Юрия Кочеврина и его супруги, художника Натальи Брагиной собираются друзья режиссёра. Вот и попросила накануне Юрия Кочеврина вспомнить первую встречу с Тарковским, и школу 554-ую в Стремянном переулке.

Ю. КОЧЕВРИН: Встреча произошла после седьмого класса. Те, кто остался учиться, перешли в восьмой класс, потому что многие шли во всякого рода профессиональные училища. Таким образом было образовано два восьмых класса. Через некоторое время, когда мы стали знакомиться уже, это была ещё мужская школа, я обратил внимание на нового ученика, который не был среди семиклассников ранее. Это был мальчик, немного болезненного вида, с очень симпатичным каким-то лицом, очень скромно одетый. Это был Андрей Тарковский, с которым мы долгое время держали дистанцию. И только где-то в девятом классе мы подружились на весьма своеобразной почве, потому что он был совершенно нестандартный ученик, в том смысле, что у него были провалы в его школьном образовании и в отношении к обучению.

И наша учительница истории очень беспокоилась за него, потому что один из учителей хотел исключить Андрея, как неуспевающего. И вот учительница истории попросила меня позаниматься с Андреем. И эти занятия послужили началом нашей дружбы. Получилось так, что он успешно сдал экзамены в 8,9, 10 классах. Он успешно сдал экзамены и перешёл в десятый класс. Надо сказать, что учительница истории перевела его в класс «Б», где она была классным руководителем. Но, несмотря на то, что мы уже были в разных классах, наша дружбы продолжалась и продолжилась и после школы.

М. ПЕШКОВА: Это был 1947 год, когда произошла ваша встреча?

Ю. КОЧЕВРИН: Это был даже 1948 или 1949 год. Большинство наших одноклассников жили очень бедно. Немногие жили в отдельных квартирах, все жили в коммуналках. То ли потому, что мы были очень молоды, мы были подростки. Все эти невзгоды переносились очень просто. Все были невероятно общительны, и вскорости в школе наши два класса, которые явно выделялись каким-то уровнем из общего потока, кончавших эти два класса совместными усилиями образовали радиоузел, потом театральный кружок. И этот театральный кружок стал знаменитым буквально во всём Москворецком районе, в окрестных школах.

Тем более, наличие такого кружка давало возможность знакомиться с девочками из женских школ, более того, привлекать их в качестве персонажей тех пьес, которые ставились в этом театральном кружке. Это была невероятно бурная жизнь.

М. ПЕШКОВА: Вы знали, что Ваш друг сын поэта?

Ю. КОЧЕВРИН: Уже к тому времени Арсений Тарковский ушёл из семьи, и для Андрея, когда мы стали хорошо знакомы, в этом была очень большая проблема и психологическая травма. Он жил с сестрой в тесной, двухкомнатной… это даже не квартира, а две смежные комнаты. В большой коммуналке на улице Щипок. И жили они невероятно трудно материально. Но психологическая проблема была даже не только в этом, а в том, что он очень любил отца, и внутренне гордился им. Более того, он уже знал его поэзию, а отец считался в среде литераторов неудачником, потому что все знали ещё в 30-е годы о его таланте. И этот талант был отмечен многими высочайшими авторитетами.

Но, во-первых, сборник был рассыпан, который он должен был издать сразу после войны, и он вынужден был заниматься литературной подёнщиной. А литературная подёнщина в то время – это были переводы. Для Арсения Тарковского, надо знать этого человека. Это был человек невероятно самолюбивый, знавший, чего он стоит. Есть у него в строках такая строка: «Похожий на Раскольникова с виду, как скрипку, я несу свою обиду». Действительно, удивительно красив был, пользовался невероятным успехом у женщин, хотя после войны он был инвалидом, у него не было ноги. Тем не менее, это не мешало его успехам. И дело даже не в этом.

Дело в том, что он был внутри себя большим поэтом. И, как ни странно, Андрей это знал. Но он это хранил в себе, это своё знание. И я, по-видимому, был один из первых, кому он начал читать стихи отца. Это было с его стороны большим поступком. С моей стороны… Я должен признаться, что тогда я не оценил этого.

М. ПЕШКОВА: Итак, вы пошли в разные ВУЗы. Как ваша дружба? Поддерживалась ли она, или это были две разные стези, которые потом пересеклись?

Ю. КОЧЕВРИН: Один пошёл в один ВУЗ, другой – в другой. Всё было намного-намного сложнее. Я пошёл в Московский Экономический Институт. У Андрея была судьба значительно более сложная и извилистая. Он сначала пошёл в Институт восточных языков, потом он не состоялся, как арабист. У него были большие сложности в семье, в общении с внешним миром. Его характер формировался очень мучительно в этот период. Так или иначе, он уехал с геологической партией в Сибирь. И уже после этого, когда он вернулся в Москву, начались его внутренние метания, которые привели его во ВГИК. И это тоже была интересная страница.

Когда мы снова с ним встретились, непосредственно перед поступлением во ВГИК, к тому времени он очень повзрослел, у него были романы, он очень был нацелен на всё то новое, что возникло после смерти Сталина, я бы так сказал. Всё-таки, уже даже до ХХ съезда возникло какое-то ощущение свободы. Молодёжь особенно остро ощущала, и то явление, которое под этим воздействием возникло, их называли стилягами, он был внешне как бы образцовым представителем этих самых стиляг. При том, что его возможности были минимальные, это даже не то слово. Ничтожны!

Тем не менее, это был один из самых ярких представителей стиляг на Большой Серпуховской улице и вокруг неё. Кроме того, его театральные привычки, его рассказы о геологической партии, где с ним происходили самого разного рода чудеса. В этом выражался артистизм его натуры. Вот тут-то он и поступил во ВГИК. Как это произошло – это своего рода чудо. Там было два человек, которые поступали в класс Ромма, которых он принял безоговорочно – Андрей Тарковский и Василий Шукшин. Как он угадал, что именно эти люди могут быть приняты без всяких дополнительных экзаменов.

После этого началась новая страница, потому что снова мы на какое-то время отдалились друг от друга, потому что у него начались очень напряжённые занятия, не в том даже смысле, что это были формальные занятия, просто погружение в атмосферу, когда он ощутил, что он может стать мастером в той области, которая для него больше всего подходит и соответствует его внутренним устремлениям.

М. ПЕШКОВА: Вот те разговоры, которые вы тогда вели, студент-экономист и студент-ВГИковец, какие-то были у вас встречи, пересечения? Как это всё было? Это что, была одна компания?

Ю. КОЧЕВРИН: Сказать, что это была одна компания – неправильно, потому что как раз с момента поступления во ВГИК, началось формирование того Андрея, который стал известен всем уже позже, Андрея, с невероятной способностью к общению. К общению в разных совершенно средах. Приобретение друзей в совершенно невозможных обстоятельствах и невозможного статуса, совершенно разнообразного. Он находил людей и выделял их по каким-то своим собственным критериям, понятным только ему самому.

М. ПЕШКОВА: Вы уже знали Андрея Тарковского, когда он стал известным и знаменитым? Вы его знали, когда он снимал «Рублёва»?

Ю. КОЧЕВРИН: Конечно, я знал его значительно раньше. Но дело в том, что Вы говорили о дипломной работе «Каток и скрипка» - это был фильм, на который он нас пригласил на Мосфильм, где прокатывался этот фильм, ещё никому неизвестный, снятый Владимиром Юсовым, который стал потом на долгие годы его оператором. Впечатление ошеломляющее просто, потому что это было удивительное кино.

Хотя, надо сказать, что это было время романтики в советском кино, когда целый ряд талантливых постановщиков вышел на авансцену. Но в этом фильме было что-то такое, что говорило о том, что он отличается от всех остальных. А потом «Иваново детство», конечно. И потом уже «Рублёв». Это была целая эпопея! Ведь об этом так много написано! Что я могу сказать к тому, что сказано, написано? Это было бы даже смешно, если бы я стал говорить об этом, потому что сейчас, когда очередной его день рождения 4 апреля, все люди, можно сказать во всём мире, так или иначе знавшие его и даже не знавшие, знают этот день. И вспоминают, каждый по-своему.

Те подробности, которые мы знаем с Наташей, это подробности уже десятки раз обсуждённые, где-то описанные.

М. ПЕШКОВА: Друзья Андрея Тарковского – Юрий Кочеврин и его супруга, художник Наталья Брагина в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы».

Я видела у вас портрет Андрея Тарковского. Как он создавался?

Н. БРАГИНА: Это работа 1967 года. Мы только недавно переехали в новую квартиру, в двухкомнатную. Но нам она казалась невероятно роскошной. Мы вчетвером, с двумя детьми. А Андрей в то время фактически бродяжничал, то он жил с Ирой, то он уходил от неё. Вообще, когда он появлялся, он производил на меня впечатление внутренне сжигаемого человека. Какая-то идея или мысль терзала его. В частности, его терзало и отсутствие денег, потому что «Рублёв» был поставлен, за него не заплатили денег, не был показан он в Союзе. Где-то в 70-х годах, по-моему, его начали показывать за границей, но в 70-х он стал завоёвывать какие-то премии на конкурсах. Но об этих премиях Андрей узнавал с чужих слов, кто-то из коллег был за границей, и выяснялось, что Андрей получил за фильм.

А денег он не имел. А долги были огромные. Рос ребёнок, квартиры не было. Жизнь была в высшей степени неустроенная. Но интересно, что у Андрея даже в дневниках я не нашла за этот период… Он дневники до конца жизни вёл. Правда, за 60-е годы нет дневника. Не чувствовалось каких-то переживаний. И вот в какое-то весеннее воскресенье, очень яркое, я помню, Юры не было дома и дети где-то гуляли, и утром, часов в 11-12, раздался звонок, и в дверях стоит Андрея. Я сказал, что Юра то ли на бега ушёл, то ли ещё куда-то, это входило тогда в программу нашей богемной жизни. В мою программу входило воспитывать детей, поэтому я не могла уйти на бега, как бы мне этого ни хотелось.

Сколько я знала Андрея, он ходил как барс или тигр в клетке, он был большой неврастеник. Но лёгкой стопой ходил, вертелся всё время. И вдруг меня осенило. Я говорю: «Давай я тебя буду писать!» Я писала абсолютно всех. И я стала его писать. Андрей сначала кисло так согласился, а потом ничего. И потом стал разговаривать со мной. Вообще, один на один мы с ним не разговаривали никогда. Всегда нас было, по крайней мере, трое. И от этого всегда наша беседа была очень живая. Я была самая молчаливая среди них. Андрей всегда рассказывал все свои новости кинематографические, что на студии было, что вокруг студии было.

А в это время, конечно, то, что происходило с «Рублёвым», это нечеловеческое что-то происходило. И это очень долго длилось. Он не мог работать. Что-то он там ради денег делал, кому-то он правил сценарий, за кого-то ставил фильмы, помогал что-то. Это получались какие-то деньги, но это крохи было по сравнением с тем, что ему нужно было. Просто квартиры не было, с этого приходилось начинать. Со мной он тоже говорил о проблемах, связанных с «Рублёвым». Постоянно в наших беседах фигурировали фамилии советских и партийных чиновников. Тогда я их знала наизусть, но они были все такие противные! Какой-нибудь Ермаш…

М. ПЕШКОВА: Председатель Союза кинематографистов.

Н. БРАГИНА: Чины тогда совершенно осыпались для меня с них. Но он тогда говорил, конечно, о всех хитросплетениях, что они требуют от него переделок каких-то, чего угодно. И он со мной прорабатывал, что он будет отвечать тому-то и тому-то. И кажется в это время он писал письмо к кому-то. Текст на мне опробовал. Говорил: «Многоуважаемый, уважаемый, в совершеннейшем почтении к Вам» и т.д. В основном это было соло, а я стояла у станка, и слушала его, только поддерживала беседу своими возгласами удивления или ужаса, когда он вообще уже говорил, что невозможно жить.

Потом пришли Юра и дети, мы сели обедать. Естественно, выпили. И сразу все зашумели, и проблема Андрея, он её сообщил всему столу, но она ушла на задний план. Я не могу в точности воспроизвести. Осталось впечатление от Андрея, потому что я молчала, слушала и смотрела на него. Впечатление невероятной тоски, безысходной тоски оттого, что он не может работать, и оттого, что его окружили. Он обращался тогда к Ромму, и Ромм его поддерживал очень. Но всё-таки, Ромм не мог его поддержать до такой степени, чтобы продвинуть, или что бы что-то было принято. Самое главное – всё время это как резина растягивалось решение о том принять или не принять фильм.

И потом в «Мартирологии» я встретила… не встретила, просто он полон этим, что вот вся эта партийная советская сволочь на каждом шагу с 70-го и дальше года, вся эта камарилья имитировала расположение к нему в высшей степени, все по очереди. И одновременно предавала, за его спиной принимало какие-то решения, которые всякий нормальный человек просто со стороны расценивает только как нежелание иметь с ним дело и нежелание, чтобы он работал вообще, чтобы как-то его имя значилось.

Ю. КОЧЕВРИН: Я хотел бы несколько слов сказать ещё о его книге, о его «Мартирологах». Сам по себе удивительный жанр, чтобы были изданы дневники, и они обрели характер произведения – это бывает очень редко. И я в связи с этим вспоминаю, как любил Андрей Монтеня, его опыты. Это ведь тоже дневники. Особенность в том, что это действительно писалось для себя. И там заносилось на каждой странице всё, что волновало в данный момент. Из этого возникает удивительная ткань жизни, ткань, недоступная никакому другому виду искусств, кроме этого жанра, потому что здесь ведь что важно? Что человек действительно пишет для себя, и он записывает всё, что его волнует, не скрывая ничего.

Книга в этом смысле удивительна, если её разбирать по элементам, то чего там только нет! Там и его бесконечные денежные расчеты, потому что это существенная часть его жизни, особенно когда он был на Западе, там же в отличие от знаменитых актёров и режиссёров, которые получали гигантские гонорары, он был беден невероятно. И для него устройство, сколько-нибудь достойное, было сопряжено с постоянными расчётами, где и что он получит. Это одно. Другое – это его постоянные разборки с советскими чиновниками, связанные с тем, что они всё время настаивали, чтобы он вернулся.

Он чувствовал, что если он вернётся, он снова останется без работы. Бесконечные письма, бесконечное слежение каких-то специальных людей из консульств, известно в каком ведомстве они работали. Это значительная часть его дневника. Наконец, его сложные отношения с женой Ларисой, его болезненная ревность, его подозрительность, его какие-то порывы любви, всё это там тоже есть. Потому его отношения с бесконечным числом людей, с которыми он сталкивался, уже став человеком Мира, скажем так.

Это фейерверк знакомств. Всё это – части этого дневника. Но дело в том, что они вплетаются в основную ткань, которая и составляет смысл в искусстве. В его книге этой, «Мартиролог», есть какая-то драматургия, непридуманная в том смысле, что его жизнь развивалась в каком-то драматургическом ключе. Это сначала всё это постепенное развитие, замедленное, как в его фильмах. Потом оно приобретает характер всё большего, большего ускорения. Потом достигает какого-то напора. 1983, 1984 годы, когда его увлекают бесконечные премии, кинопоказы, разъезды буквально по всей Европе.

И вдруг это всё рушится. Это обрушивается каким-то страшным предчувствием неизбежной смерти. За этим, буквально последний год его жизни, 1986, следует, я не знаю, какой-то Реквием, какое-то удивительное ощущение, когда его уже нет, как телесного существа, как тела. Но есть его дух. И это постоянное чтение и Флоренского, и Мандельштама, и Шаламова. Он постоянно находится в процессе поиска духовного. Его размышления о его следующем фильме, уже «Жертвоприношение» поставлен. Следующий фильм должен был быть о Святом Антонии.

И, наконец, его сны. Сны в основном о России. С невероятной тоской и желанием снова вернуться. Этот Реквием, сжатый до пределов какого-то полугода, немножко, может, больше, уже в состоянии, когда тела уже нет, но есть дух. И удивительное в этом отношении явление, этот «Мартиролог», потому что ничего подобного я не встречал в литературе.

М. ПЕШКОВА: О Тарковском вспоминали Юрий Кочеврин и Наталья Брагина. К книге Андрея Тарковского «Мартиролог» хочется вернуться ещё и ещё раз, равно как и к судьбе режиссёра, к его картинам и к тому, как мы вовремя не говорим слова признания…

Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».