О тех, кого нынче забывают - Руслан Киреев - Непрошедшее время - 2008-11-23

М. ПЕШКОВА: Роман финалиста национальной литературной премии "Большая книга" этого сезона Руслана Киреева назван «Пятьдесят лет в раю» неслучайно. «Роман без масок» - такой подзаголовок книги, где вожделенный литературный рай начался для писателя в октябре 1958 года в Евпатории с публикации первого стихотворения. Расспросить хотелось о многих. Руслан Тимофеевич заведует в «Новом мире» отделом прозы. И сразу, с порога, стала расспрашивать о тех, кого нынче забывают, о Борисе Балтере, о его книге «До свидания, мальчики», вспомнив, что Булат Окуджава сделал название балтеровской книги строкой своего стихотворения.

Р. КИРЕЕВ: Первое название этой повести звучало так – «Трое из одного города», потом он изменил на «До свидания, мальчики». И тот мотив прощания, прощания с молодостью, прощания с тем временем, в котором они жили, это было довоенное время, стало камертоном для всего поколения. И Борис Исаакович Балтер в своей книге писал и рассказывал нам при встрече, что он не хотел бы видеть Евпаторию, там Евпатория не называется в книге, но легко узнаётся, топография, дух узнаётся.

Он не хотел там побывать после войны, поскольку боялся потерять тот дух города, который воплощал для него предвоенную жизнь, которая и определила последующую жизнь, и военную, и послевоенную, трудную жизнь. И то, что Балтер забыт, во всяком случае, повесть его ни разу не переиздавалась с тех пор… Нет, она переиздавалась, не переиздавалась в новое, постсоветское время.

Жаль, там есть такие реалии, которые могли бы покоробить в современном молодом читателе те идеалы, которые сейчас развенчаны. Но тут надо ударение поставить, мне кажется, не на слово «идеалы», а на слове «верить». Сейчас таких идеалов нет. Я перечитал эту повесть и по-прежнему она меня задела, хотя тогда, когда она впервые появилась в журнале «Юность», её читала вся страна, это был колоссальный успех это был 1963 года. «Тарусские страницы», где она была в сокращённом виде напечатана, тираж был почти уничтожен, достать было невозможно.

А эта повесть после публикации в «Юности» вышла огромным тиражом. Сейчас серьёзная проза таким тиражом, 100 000 экземпляров, у меня именно этот экземпляр, этого тиража дома есть. Она была экранизирована, но я не видела фильма, знаю, что снимался фильм в Евпаторию.

М. ПЕШКОВА: Я хотела спросить, как состоялась та самая первая встреча, назовём её «встреча-не встреча» в Центральном доме литераторов, когда Вы пришли на вечер только для того, чтобы повидаться с Балтером.

Да, я был тогда студентом Литинститута. В Дом литератора тогда попасть было непросто, но студентов туда пускали, я достал пригласительный. Зал был полный. Это был вечер журнала «Юность», чрезвычайно популярного журнала, все наши классики печатались там. Я Балтера не знал в лицо, хотя фотография в «Юности» была, по традиции все публикации сопровождались фотографией. Я сел довольно близко, в четвёртом или пятом ряду, чтобы разглядеть этого человека. К тому же, я к этой повести относился по-особенному, мой земляк, я узнал этот город.

И вижу, что его нет. Я написал записку «А где Балтер?» Я не помню, кто вёл вечер. Но тотчас ответили, что Борис Исаакович неважно себя чувствует, он здесь, слушает за кулисами, но выступать не будет. Тогда, настолько мне хотелось его видеть, что я написал, обнаглев, вторую записку: «Пусть хотя бы выйдет, покажется». Балтера пригласили, он вышел, постоял молча, ни слова не сказал, поклонился. Аплодисменты были очень сильными, повесть многие читали, думаю, что не я один пришёл посмотреть на Балтера.

Повесть отличалась своей свежестью, своей полной свободой, но не напористой, не агрессивной, той внутренней свободой, которую писатель не навязывал. К тому же, в повести есть пронзительные совершенно вещи. Он пишет: «Я знаю, что тяжело болен, жить осталось мне 5 или 6 лет», он ошибся, он прожил ещё 11 лет. «Сердце моё часто будто проваливается, врачи скрывают от меня это, но я знаю». И вот так спокойно, мужественно, без кокетства, редко кто говорил о своей смерти, о своей болезни.

Может быть, ещё и этим была определена реакция публики. И в равной степени была определена интонация этой веди. «До свидания, мальчики» - здесь не только социальный смысл, но и сугубо человеческий. Это слова человека, который знает, что скоро уйдёт из жизни, и к этому готов. Это спокойное мужество, без всяких сантиментов, наставлений, почувствовали тогдашние читатели. Я думаю, что и теперешние почувствовали бы, если бы таковые оказались.

Потом у меня состоялась вторая встреча с Борисом Исааковичем, за которую мне до сих пор стыдно. Это уже после той встречи приехал из Евпатории мой земляк, товарищ по литературному объединению, бравый офицер, поэт, который пел под гитару свои песенки. Он говорит: «Давай пойдём Балтера навестим!» Я говорю: «Как?» Он говорит: «У меня есть адрес». Он был постарше меня, побравее, посмелее. Мне было тогда 22 года, я поступил в 1962 году, 21 год, наверное, был.

Телефона у него не было, я до сих пор не знаю, был ли телефон у Балтера, но номер телефона у нас не было. Нам не пришла мысль, что можно было раздобыть номер телефона, это просто делалось в Москве тогда, позвонить предварительно. И мы поехали. Звоним в дверь, он сам нам открывает, одетый в домашние брюки…

М. ПЕШКОВА: Наверное, в тренировочные, да

Р. КИРЕЕВ: У меня ощущение, что в тренировочные брюки, в рубашке с закатанными рукавами. Удивляется. Мы говорим, что мы из Евпатории, оба хотели бы его видеть. Он с минуту смотрел на нас, без улыбки, раздумывая. Потом посторонился: «Проходите». Мы вошли. У меня такое ощущение, что он жил в коммуналке, поскольку сам сел за письменный, заваленный бумагами стол… Я не помню адрес, где это было… а мы сели посередине комнаты, он поставил два стула.

Он совершенно не расспрашивал об Евпатории. Он очень охотно говорил о своих переводах, ему тогда трудно было публиковать свои вещи, несмотря на успех повести «До свидания, мальчики». Он писал повесть «Самарканд», она потом появилась, эта повесть. Он был связан со Средней Азией, занимался переводами прозы.

М. ПЕШКОВА: Трудно публиковать было потому, что он был подписантом?

Р. КИРЕЕВ: Да. Он подписал письмо в защиту Гинзбурга. И его тогда исключили из партии, если не ошибаюсь, из Союза писателей не исключили, но путь ему был обрезан, хотя переводить разрешали, но это была практика тех, кто попадал в опалу. Липкин после «Метрополя» долго пробивался тем, что переводил, переводить разрешали. Анна Андреевна Ахматова долгое время переводила, печатать стихи свои не разрешали. То есть, советская власть давала возможность так просуществовать.

М. ПЕШКОВА: Дозволяла.

Р. КИРЕЕВ: Да, дозволяла просто существовать. Но это было ущербное существование. Потому, что для писателя, тем более, для человека, который был в рассвете творческих сил, важнее всего свое творчество. Я думаю, что то, что Балтер после «До свидания, мальчики» написал только вот эту свою вещь, объясняется тем, что много времени уходило на переводы. Но он это делал с большим душевным подъемом, не из-под палки, насколько я помню, а прошло уже… с 1962 года. Он очень обрадовался тому, что я родился в Средней Азии, что мы оказались земляки.

Его мало обрадовало, что мы земляки по Евпатории, а вот по Средней Азии… Я там вынужденно родился, просто мать, бабушка, дед эмигрировали в Среднюю Азию, в Коканд, который он тоже ждал. Здесь наш разговор оживился, это ему было интересно. Хотя я в те времена в Средней Азии не побывал, но потом с лихвой восполнил, когда появилась возможность побывать там.

М. ПЕШКОВА: И потом, в третий раз вы оказались вместе.

Р. КИРЕЕВ: Третий раз мы оказались вместе в советские времена, мы говорили, что Балтера не переиздают, но частично переиздали в качестве фрагмента из повести «До свидания, мальчики». Я вдруг получаю бандероль из родной Евпатории, и там произведения всех тех, кто связан с Евпаторией. Анна Ахматова, которую я упоминал, Илья Сельвинский, на школе, где он учился, висит мемориальная доска, его стихи там были, ахматовские, отрывок из повести Балтера «До свидания, мальчики» и из моего сочинения, где Евпатория ещё фигурировала, как Евпатория.

В последующих вещах я называл её Витой, дал ей такой псевдоним. Таким образом мы оказались с Борисом Исааковичем под одной обложкой, встретились в третий раз. Это было в 2000 году. Я очень обрадовался, что Евпатория получила возможность издавать свои книги. В советские времена книжное издательство было только в Симферополе, а там выходила маленькая газетёнка.

М. ПЕШКОВА: Руслан Киреев в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы».

Я хотела Вас спросить о хозяине этого кабинета, о Твардовском.

Р. КИРЕЕВ: Кабинет, где мы с Вами разговариваем, это в номере мы с Вами разговариваем. Огромный стол стоял в кабинете Твардовского, это сейчас кабинет главного редактора. А стол переехал сюда. Это на моей памяти, когда я с тал ходить в «Новый мир», в те же годы, когда и к Балтеру ходил, как только приехал в Москву, в Литинститут, все начинающие писатели ходили в «Новый мир», носили свои вещи. В это здание «Новый мир» переехал в 1964 году с Чеховской улицы.

Тогда был Твардовский там. Я с ним не общался лично, не разговаривал, хотя первый мой рассказ напечатал именно А.Т. Твардовский. Я видел правку его, редактировал рассказ И.А. Сац, бывший секретарь Луначарского. Я принёс сюда рассказ, он долго лежал, потом пришла телеграмма: «Срочно позвоните Сацу». Я думаю, кто такой Сац, стал расспрашивать. Мне говорят, что Сац давно умер уже. Думаю: «Господи! С того света, что ли?» Позвонил по телефону, здесь ответила А.С. Берзер, говорю, что Сац звонил. Она говорит, что если Сац позвонил, то рассказ, который был подвешен, видимо, будет напечатан.

Дело в том, что ушёл на пенсию бывший зав. отделом прозы, на его место Твардовский взял своего старого товарища, уже пенсионера, ему было тогда 62 года, а тот, который ушёл, ему тоже было 62 года. Сац редактировал рассказ у себя на Арбате, позвал к себе домой, я к нему приехал, мы сидим в комнате, на этом диване вчера сидел Александр Трифонович. Потом, когда я следующий раз приехал, он мне показал свою правку этого рассказа и замечания, которые сделал Твардовский своей рукой. Он прочитал рассказ в рукописи, изменил название, у меня рассказ назывался «В гостях и дома», а Твардовский назвал его «Мать и дочь», так он и появился.

Это большой рассказ, скорее маленькая повесть, она была инсценирована, шла по телевидению. Инсценировку тоже делал Михаил Рощин. Потом была уже полувстреча, когда я приносил повесть, которая нравилась, но её не отважились напечатать, читал Лакшин, тогдашний заместитель, права рука Твардовского, их кабинеты находились рядом. Он заходил, прикуривал. Повесть он не читал, может ему Лакшин говорил, не знаю. Мне Лакшин сказал, что мы это потянуть не можем. Это была повесть о 13-летней девочке, которая пошла по тогдашним советским бардакам.

Она пролежала 17 лет и была напечатана, и то с трудом, вышла на 73-м году в «Советском писателе» и редактор получил за неё выговор. Вот тогда я уже видел Твардовского, но прямого разговора не было. Неоднократно видел, когда был в редакции, но общения не было. Я бы и побоялся с ним заговорить.

М. ПЕШКОВА: А можно мы подробнее поговорим о Саце, ведь не так часто эта фамилия встречается. В книге «Вторая встреча» у Лакшина целая глава ему посвящена, у Войновича тоже есть Сац, как герой его книги.

Р. КИРЕЕВ: Я узнал о его существовании из этой телеграммы, и потом, когда он редактировал рассказ, он прочитал и другие мои вещи, и определил, что в некоторых моих сочинения есть некоторые позиции которые напоминают ему писателя, о котором я понятия не имел тогда – Альберта Мараева, писателя, который потом стал одним из любимых писателей. У меня дома всё, что переведено, всё есть Мораева. Мне все интересно в разной степени. Но это не самый главный для меня писатель.

Всё, что у нас переводилось, всё я читал. А он мне тогда дал его «Римские рассказы» почитать. Может быть, в художественном отношении это самое сильное, хотя его романы «Равнодушные», «Скука»… Но не будем сейчас о Моравиа, лучше о Саце. Тогда же я узнал, что он дружит с Твардовским. Но более подробно я узнал о нём из очерка Лакшина. Причём, Лакшин написал этот очерк, когда уже не работал в «Новом мире», был изгнан, сидел и писал свою книгу «Толстой и Чехов». Владимир Яковлевич Лакшин тоже был под полузапретом. Лишь «Литературное обозрение», специфический журнал литературоведения и критики, опубликовал этот блестящий совершенно очерк.

Сац там как живой. Настолько он мне понравился, настолько там живой Сац, что я написал письмо Лакшину. Лакшин – человек аккуратный. Меня поразило в Лакшине, он мне казался тогда очень старым, сейчас, когда мы говорим с Вами, мне скоро будет 68 лет, а Сацу было 62 года. Я сейчас старше его на 6 лет, но мне казалось, что он глубокий старик. Я сейчас его вспоминаю, как будто он гораздо старше меня. Он был седой, как лунь, человек который очень быстро говорил картавой скороговорочкой, впервые я услышал её по телефону, впервые я услышал её, когда позвонил ему.

Он очень живо интересовался всем ,что делается в литературе, хотя он очень долгое время был далёк от современной литературы, писал воспоминания свои о Луначарском, и, казалось бы, остался в том времени. Нет, вышел в 1965 году, он стал заведовать отделом прозы в «Новом мире», год, может полтора, недолго. А Сац Твардовский взял, я прочитал это в переписке Твардовского, потому, что с прозой было плохо, и вот он взял на помощь себе, чтобы Игорь Александрович каким-то образом оживил отдел.

И действительно, он в 62 года… Твардовский не дожил до этих лет, он умер на 61-ом году жизни, если я не ошибаюсь, или чуть больше 61. Тогдашний Сац был старше его. Но его живость, его поразительная энергия, он не растратил ее. Эти лакшинские воспоминания… Но он совершенно сейчас забыт тоже, Сац. Мы говорили о забытом Балтере, о Саце. Я Луначарского себе слабо представляю, я знаю, что он писал очень скучные пьесы, и удивительно, что у него был такой живой секретарь.

Если человек полон такой энергии был в 62 года, я представляю, каким он был в 30 лет, что там творилось. Он интересовался не только текущей российской литературой, но и вообще мировой. Недаром он мне сунул Моравиа. Я ещё удивился, а книги уже тогда были, что он дал эту книгу человеку, которого не знает. Я, естественно, ему вернул, я-то к книгам более скупо относился, особенно, если мне что-то нравилось. Но это был щедрый человек не только в том, как относился к чужим рукописям, но и даже к своей библиотеке.

М. ПЕШКОВА: Если говорить о тех, чьё имя не столь часто упоминается, мне бы хотелось спросить про Наровчатова. Он же тоже «Новомирский».

Р. КИРЕЕВ: Да. Но с С.С. Наровчатовым у меня много связано. Я с ним не познакомился, услышал я о нём ещё в Евпатории, когда был в Литобъединении, когда работал в автопарке, мне один из поэтов прочитал его стихи «Пёс, девчонка и поэт», которые меня совершенно поразили. Потом, когда я уже стал членом Союза, поехал в Малеевку, и так получилось, что наши комнатки, моя самая маленькая в Доме творчестве, Сергея Сергеевича самая большая, он был там с женой, располагались друг против друга. Я видел, как он с утра шёл завтракать, нёс стопу, штук 12 книг из библиотеки, он был страшным книгочтеем, этого ему хватало на 2-3 дня.

Потом я с ним столкнулся таким образом, что в «Новый мир» попала моя повесть «Посещение», она была в 1975 году анонсирована, что в 1976 году повесть будет напечатана. Повесть о фронтовике, прототипом был мой родственник, человек очень трагической судьбы, сильно пьющий. Эта повесть вызвала разные отношения в «Новом мире», Михаил Львов, сам фронтовик, считал, что я плохо изображаю фронтовиков, слишком это человек не идейный, слишком вольный и в отношениях с женщинами, в отношениях к зеленому змию…

М. ПЕШКОВА: Простите, а поэт Михаил Львов был человеком строгим? Как относился к Вам?

Р. КИРЕЕВ: Я не знаю Михаила Давидовича Львова. А второй зам был Олег Павлович Смирнов, тоже фронтовик, живущий ныне, ему много лет, он автор нашумевшего когда-то романа «Эшелон», напечатанного тоже в «Новом мире». Олег Павлович был горячо за. И в этой ситуации повесть попала Наровчатова, и он разрешил эту повесть печатать. Но вышло так, что раньше вышла книга в «Советском писателе», и мне пришлось позвонить и снять повесть.

Мы и сейчас, если что-то печатаем в «Новом мире», то условие, что бы не дай Бог в книге вещь не вышла раньше, это условие до сих пор остаётся, во всяком случае, в нашем журнале, да и в других тоже так. Это второе столкновение. Третье. В «Новом мире» собрались печатать роман «Победитель». Сергей Сергеевич Наровчатов романа в рукописи не читал. А заведовала отделом тогда Диана Варкесовна Тевекелян, которая поставила в номер. И этот номер Сергей Сергеевич получил в Коктебеле. И написал письмо Тевекелян, и в письме написал, что прочитал пятый номер «Нового мира» за 1975 год, прочитал Киреева, это было начало романа «Победитель», который долго боялись печатать.

«Не произвело на меня это впечатление». Не понравилось ему. Второе письмо. «Прочитал окончание романа. Тоже не понравилось». Потом проходит какое-то время, о романе стали писать. Сначала только ругали, поскольку было официальное мнение ЦК, что роман идейно не выдержанный, что в победители выходят приспособленцы, по сути дела. Но очень умелые. Наровчатов очень следил за этой критикой. И из Коктебеля пишет ещё одно письмо. Все эти письма опубликованы после смерти Сергея Сергеевича, свидетелем которой я был, я сам был в Коктебеле, это случилось позже.

Всё это опубликовано в сборнике «Наровчатов в воспоминаниях современников».

М. ПЕШКОВА: Прозаик Руслан Киреев недоволен, когда его книгу «Пятьдесят лет в раю» называют мемуарами. Это не так. Самоощущение пространства эпохи и друзей, писательских будней и радостей. О рае, сидящем в каждом творческом человеке, поведал Руслан Тимофеевич Киреев.

Наталья Квасова – звукорежиссёр, и я, Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».