О кинорежиссере и сценаристе Михаиле Швейцере вспоминает его сестра литературовед Виктория Швейцер - Виктория Швейцер - Непрошедшее время - 2008-07-20

Виктория Швейцер, сестра Михаила Швейцера

Михаил Швейцер

Михаил Швейцер

Михаил Швейцер

М. ПЕШКОВА: «Я раздаю долги», - сказала профессор русской литературы из Амхерст-Колледжа [Amherst College, Amherst MA 01002-5000, тел. +1-413-542-2000, http://www.amherst.edu] в штате Массачусетс [США], Виктория Швейцер. Всемирно признанный авторитет среди русистов, автор вышедшей в России в серии «ЖЗЛ» книги о [Марине] Цветаевой, Виктория Александровна в этот московский приезд представляла книгу свою и покойного мужа, Михаила Николаева, «Кто был ничем». Мужу отданы дань и долг.

Теперь Виктория Александровна работает над составлением книги брата, известного кинорежиссёра Михаила [Моисея Абрамовича] Швейцера [1920-2000]. О том, какой будет книга, беседую с Викторией Швейцер.

ВИКТОРИЯ ШВЕЙЦЕР: По-видимому, там будет три больших таких раздела. Один – из его записок, которые он, в общем, сам более-менее собрал – только их надо скомпоновать. Второй будет из его интервью, которых довольно много. Третий будет, по-видимому, из писем. Отдельно, может быть, его переписка с женой, потому что он хотел, чтобы это было напечатано. В одном из интервью он сказал, «Вот, писем Сони очень много у меня. Когда буду делать книжку, я их опубликую».

М. ПЕШКОВА: Как они познакомились с Софьей Вилькиной? Их роман достоин книги. Их долгая совместная жизнь, их страдания… Их дети, ушедшие совсем маленькими из жизни. Это роман длиной почти если не век, то большую человеческую жизнь.

В. ШВЕЙЦЕР: Они были вместе 52 года. Познакомились они конечно на «Мосфильме». Соня вернулась из эвакуации, поскольку она до войны занималась в музыкальной школе – скрипкой. Потом она была в Арбузовской студии и конечно она чувствовала привязанность к театру. И она, не знаю, как, но она уже работала на Мосфильме ассистентом у Александрова [Григории Васильевиче, урожд. Морморенко, 1903-1983].

И Миша очень любил рассказывать эту историю, как он сидит на лавочке со своим другом – я знаю, что это был Ной Сендеров, художник – и видит - там, вдали, идёт какая-то девушка и машет папочкой музыкальной на тесёмочках. Миша на неё смотрит и говорит «Хорошая девушка», и Ной Сендеров говорит «Да, хорошая девушка». И вдруг оказывается, что она идёт совсем не к ним, поворачивает и идёт в здание «Мосфильма». И Миша говорит, «Вот, это всё тут так есть! Вот буду снимать фильмы, я эту сцену сниму!».

Ну, короче говоря, он её снял, но только в фильме «Золотой телёнок» - там, когда Остап Бендер смотрит и говорит «Хорошая девушка!» - на Зосю.

После чего он стал её искать, эту хорошую девушку. Узнал, кто она, что она – и познакомился. И их роман, по-моему, развивался очень стремительно. Дело было в 1944-м году. Миша только что вернулся, тоже, из эвакуации, где он работал с [Сергеем] Эйзенштейном, а потом он приехал в Москву, чтобы работать у [Михаила Ильича] Роома на фильме «Человек Номер 217» - он был помрежем [помощником режиссёра], что ли…

И закрутился их роман. Время было ещё военное. Ещё были ночные ограничения передвижения – как-то они там чего-то с этим устраивались. Короче говоря, в общем, скоро он к ней переехал. И уже дальше, можно сказать, что они больше не расставались, потому что первое время они ещё работали врозь, а потом они уже стали вместе работать, и это на всю жизнь. Они очень мало уезжали друг от друга, и всегда были вместе.

М. ПЕШКОВА: Почему местом рождения Михаила Абрамовича указана Пермь?

В. ШВЕЙЦЕР: А он в Перми родился.

М. ПЕШКОВА: А что, Ваши родители тогда жили в Перми?

В. ШВЕЙЦЕР: Не, они, по-моему, не жили нигде. Родители наши были большие революционеры. Мама наша – член Партии [ВКП(б)] с дореволюционным стажем. Она работала в подполье на Украине. Она была членом Ревкома, а, может, даже и председателем Ревкома в Полтаве. У меня газеты сохранились, где про неё там писалось в те времена, и с её фотографиями.

А папа наш – я не могу сказать, что он был человек каких-нибудь идей. Папа наш был человек исключительно легкомысленный и замечательный. Мама у нас была мозговой центр, совесть – всё, что хотите. А папа был актёр. Воевал в Первую Мировую войну. Дослужился он, по-моему, до унтер-офицера. Я должна Вам сказать, что у него было четыре Георгиевских креста. Он был невероятно, по-видимому, смелый человек. Он и в жизни был такой же смелый. Он не мог пройти по улице, если кого-нибудь обижали, и не вмешаться, даже когда он был уже стариком. С ним довольно страшно было ходить по улицам.

В конце концов, во время войны он попал в плен. Был в плену, по-моему, в Зальцбурге. И из плена он бежал. Как он рассказывал, как я помню, это был уже 1918-й год. Но он бежал с наказом, вот этих, военнопленных в этом лагере – к Ленину. Он к Ленину, действительно, добрался, с ним разговаривал. Потом он поехал в Харьков, откуда он родом, и, как он говорил - а я никогда не знаю, что было правдой в папиных рассказах, а что нет – он всегда меня разыгрывал и подначивал – вот он сказал, «Я прихожу к твоей маме, а она сидит на подоконнике» - МОЯ мама. Как это случилось, я не знаю, но вот когда вы говорите, «роман длиной в жизнь», то такой точно же роман был у наших родителей, и это очень интересно.

Папа был актёром, я уже Вам говорила, и он гастролировал. По разным городам. И заехал в город Грайворон, где в гимназии в это время училась моя мама. И она в него влюбилась с первого взгляда. Ей было 13 лет. Моя суровая мама мне даже сказала, что она так в него влюбилась, что ходила в Городской сад, воровала цветы на клумбах и клала ему на окно. Ну, и я думаю, что он этого совершенно не воспринимал, даже не знал.

А он приходил в их двор – откуда она его знала – к взрослым барышням. Но когда он уехал, мама говорит, она всё время ходила на почту и надеялась, что он пришлёт ей письмо. Которого не было.

И вот, папа говорит, я прихожу из плена, а она сиди на подоконнике. Не знаю… Может быть, этого не было, но, тем не менее, с 1918-го года они уже были вместе. Всегда.

И н т е р л ю д и я

В. ШВЕЙЦЕР: Она его втянула в революционную деятельность, моего бедного папу. Он ходил с каким-то револьвером – Миша, мой муж, знал, как он называется, а я уже забыла – большой револьвер в деревянной кобуре [Маузер – Mauser C-96]. Они стали вместе, они занимались революционной деятельностью и всякой такой революционной деятельностью.

В 1919-м году, когда красные отступали – где-то там на Украине они были – а мама уже был сильно беременная, и они должны были эвакуироваться. «И вот, - мама говорит, - я сижу на вокзале на каких-то там узлах, а его нет, и нет, и нет. И поезд уже должен отойти, а его нет, и я сижу с узлами и с пузом. А он, оказывается, в это время выпускал арестованных из тюрьмы, со своим, этим самым, «наганом», «револьвером», не знаю чем…

И прибежал, когда поезд должен уже был отчалить, и он только успел туда впихнуть маму, а узлы остались лежать на платформе. И так они оказались в Перми, где, конечно, мама моя – а папа всегда её поддерживал – организовала коммуну – на улице, которая ныне называется Большевистской. Может, теперь и не называется. Во время войны мы её нашли, и даже дом этот нашли, где они жили, потому что он был заметный – у него огромное дерево прорастало сквозь террасу. Мама там организовала коммуну, и, как она мне с горечью сказала, «в этой коммуне работали только мы с твоим отцом, остальные приходили есть».

И вот там, поэтому, в Перми и родился Миша. Вот так он оказался пермяком.

Потом Миша как-то у них стал тихо умирать. Маме было, по-моему, 23 года в это время или 22… Сначала они даже не понимали, что происходит. Ну, наконец, отец приволок какого-то врача пермского, и тот сказал, «Милочка, да он у Вас умирает с голоду. У Вас молока же нет. Чего [чем] Вы его кормите?». И велели, значит, кормить его козьим молоком. Папа стал каждый день верхом на лошади скакать куда-то за 20 километров, привозить молоко.

И тут они поняли, что им в Перми очень трудно ребёнка, так сказать, вырастить, чтобы он выжил. И они летом уехали в Харьков. Ну, к маминым родителям – они же харьковчане.

И вот тут произошло очень важное событие в жизни моего отца. Он же тоже был членом Партии – мама его вовлекла в это дело. И он пошёл, значит, говорить, что вот он уезжает [из Перми]. Тогда ему говорят, вот ты там едешь – в таком-то месте ты должен зайти, отметиться, или, встать на учёт, в таком-то и в таком-то. А он мне говорит, «А я подумал – да не хочу я никуда заходить и никуда ставиться». И всё. Таким образом он выбыл из Партии.

И он считал, что это было очень правильно и удачно. Потому что когда его в 1937-м году посадили – он говорит, что «если бы я был членом Партии, я бы не выжил и не вернулся оттуда. А поскольку я был беспартийный артист, то вернулся».

И они жили в Харькове, я думаю, до 1925-го года. В 1925-м году Мишу одного, в поезде, прислали в Москву, к тёткам – папиным сёстрам. И вот, с 1925-го года, он стал москвичём. И они тоже потом туда же переехали, родители.

И н т е р л ю д и я

М. ПЕШКОВА: О близких – родителях и братьях, известном режиссёре Михаиле Швейцере – рассказывает Виктория Швейцер в «Непрошедшем временем» на «Эхе Москвы».

Слушайте программу «Непрошедшее время» на нашем сайте http://www.echo.msk.ru

М. ПЕШКОВА: И спустя годы он поступает во ВГИК [Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии]?

В. ШВЕЙЦЕР: Сначала он учился в разных школах, и учился очень плохо. Он был безумный хулиган – он сам об этом вспоминал. Он был такой «шпановатый» парень – финка у него была, какие-то кепки, которые тогда были модные… И он жил вот такой разгульной жизнью. У него где-то есть описанное, очень интересно – как он как пай-мальчик уходил в школу каждое утро, где-то под крыльцом прятал портфель и шёл гулять, шёл на заработки – по-моему, на теперешней улице Герцена (она теперь опять не Герцена), но на этой улице – он сгребал снег, помогал каким-то дворникам сгребать хлеб, ему за это что-то давали, какие-то копейки, и он ходил в кино.

И так продолжалось целый месяц – такая счастливая, замечательная жизнь, пока, наконец, в какое-то воскресенье, когда они все сидели за столом – это всё было ещё до моего рождения – раздался телефонный звонок – и звонил директор школы. И он спросил, «почему Миша уже месяц не ходит в школу?». Ну, Миша говорит, что папа его выдрал ремнём как сидорову козу. Жутко. И его, по-моему, из этой школы исключили.

Чего-то его исключали, принимали. В общем, тяжёлый случай был.

Но потом, когда ему надо было идти в восьмой класс, открылась на Бронной [2-й Брестской] средняя школа номер сто тринадцать. Совершенно замечательная школа, в которой была прекрасная директор – не помню имени-отчества – Леонтьева. И он туда пошёл в восьмой класс.

И вот тут он вдруг стал человеком. Он уже стал очень хорошо учиться, он хорошо кончил школу. И всё было нормально. Он учился в одном классе, между прочим, с [академиком] Андреем Дмитриевичем Сахаровым [1921-1989], в этой 113-й школе.

А потом, в 1939-м году, когда папа уже сидел [был в заключении], ему надо было поступать в институт. В ИФЛИ [Институт философии, литературы и истории] его не приняли – не по политическим соображениям, а потому что он написал сочинение, и я видела эту бумажку – она у меня хранится, - где написано, «единица», но приписано «грамотность – единица, но сочинение – отлично». Но, тем не менее, они его не взяли в ИФЛИ. И тут объявили зимний приём во ВГИК, в 1939-м году.

И вот он поступил во ВГИК, и очень интересно об этом рассказывает в своих интервью – кто принимал экзамены… [Сергея] Эйзенштейна не было у них на экзаменах. Там был Оболенский. Там была, по-моему, Хохлова, ещё кто-то был из мастеров. Собралось довольно много народу. Как Миша говорит, все, кого не приняли в другие высшие учебные заведения, туда «стеклись». Большой набор, довольно. Ну, это ИМ кажется, что большой набор – нас было, говорит, человек 20. А что я, там, на своём курсе – было человек 250, это было нормально.

Принимали операторов, художников, сценаристов, режиссёров – вот такой был полный набор. Это, говорит, за какие-то предыдущие годы впервые был такой вот набор. И к ним пришёл Эйзенштейн. Миша говорит, что в аудитории сидели, вот, все. Не одни только будущие режиссёры.

Миша говорит, что он очень любил Эйзенштейна. Он, ну, любил, чего говорить.

Эйзенштейн пришёл в класс и сказал, «Вот… давайте договоримся – вы будете сидеть там, где сейчас сидите. Пусть за каждым будет закреплено его место. Для меня, - говорит, - это важно, потому что я через несколько дней буду знать кто – кто, и, кроме того, вы для меня как оркестр. И я буду знать, кого о чём спросить, кто может задать какой вопрос, и это будет такой - вот – план наших занятий».

Потом он Мишу – как-то он, видимо, его выделил, не знаю, почему – но он просил его записывать лекции. И, главное, в тетрадке перерисовывать то, что Эйзенштейн рисовал на доске. И кто-то из Мишиных сокурсников мне не так давно, несколько лет назад, сказал, «Какие же мы были идиоты! Почему никто из нас не принёс фотоаппарат, чтобы фотографировать с доски, а не перерисовывать?».

Ну, вот эти тетрадки я пыталась найти в архиве ВГИКа – она сказала, эта новая директорша, что на Швейцера там вообще ничего нет, что никаких тетрадок, увы, нету…

Вот так они учились. Потом началась война. Институт уехал. А Миша на какой-то картине работал… уже… Может, на практике был. В общем, что-то он там делал. Пришёл на Мосфильм и обнаружил, что там никого нет, кроме какого-то то ли сторожа, то ли вахтёра. И Миша [говорит, что] режиссёр был очень строгий и не любил, когда опаздывали. Поэтому, говорит, я мчался как безумный – прихожу – никого нет. А этот человек – вахтёр или пожарник, я не помню, - сказал «Все же уехали». Оказалось, что все эвакуировались, а их сбилась кучка молодых людей – несколько человек, и они поехали своим ходом в Ташкент. И ехали очень долго.

Но, в конце концов, они приехали, куда им было нужно, и опять стали учиться в институте.

Потом, в 1944-м году, он кончил институт. Он делал дипломную работу по [Льву Николаевичу] Толстому у Эйзенштейна. А потом – он в какой-то момент уходил от Эйзенштейна – есть его зачётная книжка… Он сказал, «Сергей Михайлович, а можно я перейду … или к [Григорию Михайловичу] Козинцеву [1905-73]... или к [Михаилу Константиновичу] Калатозову [урожд. Калатозишвили, 1903-73] – мне интересно посмотреть, как [неразборчиво] работают.

Сергей Михайлович сказал «Конечно, Миша, пожалуйста».

И он говорит, «Но тут кончились мои пятёрки по режиссуре! У Эйзенштейна, - говорит, - все были у меня пятёрки. А тут у меня стали уже отметки «хорошо»»…

И н т е р л ю д и я

В. ШВЕЙЦЕР: Ну, в конце концов, он кончил, и уехал тоже в Москву и стал работать у Михаила Ильича Роома на фильме «Человек № 217» - это была его, можно сказать, первая работа на Мосфильме.

М. ПЕШКОВА: Ещё одна история – история, связанная и историей нашего государства. Космополитизм наступал – пишут, по крайней мере, в некоторых статьях, что Роом спас его от тех веяний, которые царили тогда. Так ли это?

В. ШВЕЙЦЕР: Не буду на себя брать смелость об этом говорить. Я только знаю, что Мишу выгнали с Мосфильма, что [Роом] его не спас. Его выгнали с Мосфильма. Он об этом сам говорит везде очень обтекаемо. Но его выгнали, по-моему, в числе 70 ещё и евреев. И он много лет бедствовал. К тому времени он был уже женат, уже был у них ребёнок. И они безумно бедствовали. И я это помню очень хорошо. И их подкармливал Сонин отец и мои родители.

Он чего-то где-то в Доме народного творчества подрабатывал – ну, везде, где можно было подработать, он старался подработать.

Надо сказать, что с годами, конечно, характер у человека меняется – а в то время, как я понимаю, он был довольно легкомысленный человек, и сам мне об этом как-то сказал. Мы вышли из их дома на Сретенке, 13 – обстановка была очень тяжёлая – больной ребёнок, недостатки всяческие… Миша, между прочим, из Ташкента приехал, я бы сказала, голый. На нём был надет комбинезон на голое тело. Это, по-моему, из реквизита он добыл.

И когда он приехал, ему диплом не давали. Потому что за ним числилось какое-то одеяло казённое, ещё что-то, ещё что-то… И мама должна была за всё это заплатить, чтобы Миша получил свой диплом.

Но, вот, дальше он продолжал так же бедствовать. Он ходил в каком-то пальто из Мосфильмовского реквизита. Ну, кошмар, кошмар… Папа ему дал пальто своё зимнее. И он его [неразборчиво]… Вот такая была жизнь тяжёлая. Так что, трудно сказать, что его «кто-то спас». Может быть, спас – я не знаю. Но, вот, как видела я и своим детским умом это всё воспринимала. У нас же большая разница в возрасте – он на 13 лет старше, чем я.

Да…Кто Мишу спас – это Володя [Владимир Яковлевич] Венгеров [1920-97], его ближайший друг пожизненный. Они вместе учились, но Володя поехал работать в Ленинград, а Миша в Москву. И Володя как-то там сразу «пошёл». Ну, и к тому же, он, по-моему, был совершенно русский человек. И вот Володя Мишу вытащил. Сумел добиться, чтобы Мишу пригласили быть со-режиссёром на фильме «Кортик». Потом Миша там, по-моему, делал «Мичман Панин» на Ленфильме.

И потом, в один прекрасный день, раздался звонок… Опять же не помню, какой год – может, 1953-й, может, 1954-й… Я взяла трубку, и какой-то человек – мужской голос, попросил Мишу. Я сказала, «Его нет, он в Ленинграде». И он сказал, что это Пырьев [Иван Александрович, 1901-68]. Я думаю, что я не путаю – потому что такие вещи спутать трудно… Он сказал, «Мосфильм очень виноват перед Швейцером». И он его пригласил работать на Мосфильм.

М. ПЕШКОВА: А потом картина «Кортик» с [автором книги и сценария, Анатолием Наумовичем] Рыбаковым и Венгеровым. Вот тут я хочу расспросить о Венгерове. Это действительно был его такой верный и преданный друг?

В. ШВЕЙЦЕР: Это был его друг. Они с ним познакомились в первый день, когда они пришли сдавать экзамены во ВГИК. И познакомились, как Миша говорит, «на стихах» - там… Миша идёт мимо, а Венгеров ему читает какие-то стихи, а Миша продолжает – эти стихи. И так вот они нашли друг друга.

Венгеров знал, по-моему, Пушкина всего наизусть. Ну, вообще, они все знали стихи НЕВЕРОЯТНО – эти ребята этого времени.

Например, однажды был жуткий скандал вот в этой квартире. Кто-то прочел стихи, и Миша, предположим – я за точность фамилии не ручаюсь – сказал, «Это [Борис] Пастернак». А Зяма [Зиновий Ефимович] Гердт [урожд. Залман Эфроимович Храпинович, 1916-96] сказал, «Это не Пастернак, это – там, кто-то…». И они жутко сцепились. И Зяма вскочил и сказал, «Я в этот дом больше никогда не приду! Потому что здесь путают стихи Пастернака…».

Ну, конечно, они потом помирились. Но вот такие это были люди. Для них стихи были паролем. Они открывали двери друг другу, души друг другу.

Володя Венгеров был, конечно, очень верный Мишин друг. Их переписка опубликована в журнале «Киносценарии» несколько лет назад. И они всю жизнь друг друга поддерживали. Они разговаривали по телефону, когда были деньги. Когда не было денег, они переписывались. Они делились друг с другом всем. И вот… всю жизнь это продолжалось, всю жизнь, до самой смерти Вовы Венгерова. А после его смерти Миша считал своим долгом устроить ретроспективу его фильмов, и сделал это, и опубликовать переписку двустороннюю.

М. ПЕШКОВА: А что говорил Ваш брат о Рооме? Каковы были взаимоотношения у Михаила Абрамовича с Роомом? Это были рабочие отношения или как бы переходящие за рабочую черту?

В. ШВЕЙЦЕР: Ну, всё-таки, эти тринадцать лет разницы [между нами] очень много было, и поэтому я не была в курсе, вот, так близко. Мне кажется, что это были другие отношения, с Роомом. И Миша очень уважительно к нему относился. Но я не знаю, было ли это так восторженно, как были его отношения с Эйзенштейном…

И н т е р л ю д и я

М. ПЕШКОВА: Деревья стучатся в окно Швейцера. В квартире всё, как было при жизни хозяина. Каждое лето профессор Амхерст-Колледжа, что в штате Массачусетс, Виктория Швейцер, приезжает в Москву. В этот раз мы говорили не о пятом российском Нобелевском лауреате – свыше десятилетия Иосиф Бродский и Виктория Александровна были связаны единой работой на кафедре, а уж сколько лет были знакомы, не счесть.

В сей приезд мы говорили о семье Швейцеров. Не стану торопить события. Будет продолжение.