Юлия Добровольская - Непрошедшее время - 2008-04-13

М. ПЕШКОВА: Живая легенда – так называют Юлию Абрамовну Добровольскую, автора учебников и словарей, итальяно-русских и русско-итальянских, известную переводчицу и автора книги «Постскриптум», она награждена множеством знаков отличия за русско-итальянские культурные связи. Еще до прошлого года она профессорствовала сразу в двух университетах – Миланском и Венецианском. Все переводчики в наших странах учили языки по книгам Добровольской, долго собиралась в Милан, никак до нее не доезжая. А тут знаменитая Книжная ярмарка в Болоньи, куда меня пригласили. И еще один повод словно свалился на голову – 100-летний юбилей Льва Эммануиловича Разгона, многолетнего друга Юлии Абрамовны. И вспомнила, однажды, после эфира, Лев Разгон так и сказал мне, сверкнув лукаво лиловым глазом: «Вы знаете, к кому я завтра уезжаю? К Юлии Добровольской». Тут вкрались сомнения по поводу цифр и дат. Да что там в доме Облонских! В голове-то тоже все смешалось. И вместо того, чтобы расспросить о Разгоне, начала с переводов и встреч. И первая, о ком рассказала Юлия Добровольская, это о Елене Цезаревне Чуковской.

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Это совпало с заключительным событием в Милане. Состоялась конференция, посвященная праведникам ГУЛАГа. И в этой связи, вместо Солженицына приехала Елена Чуковская. И мы уже воспользовались случаем. Я тогда преподавала в католическом Университете и в какой-то перерыв мы устроили презентацию этой книги «Высокое искусство» в католическом Университете и после презентации, где она была очень кстати, просто было такое счастливое совпадение, мы поехали сюда. Вот за этим столом мы обменивались мнениями о конференции, небывалом событии, потому, что в итальянской школе ничего никогда не говорится ни о ГУЛАГе, ни о прочих ранах России.

М. ПЕШКОВА: Почему эта тема запретная?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Потому, что Италия – левая страна, страна, где была самая сильная коммунистическая партия, где еще в последнем правительстве было три, и есть, они еще не разошлись, три коммунистических партии. После 1968 года, этой молодежной буче, в школу пошли преподавать только левые. Поэтому все настроены на то, чтобы мечтать о солнце будущего. Последние годы это как бы приглушается, но не до конца. Очень сильные антиамериканские настроения, жгут флаг Израиля и Америки. Это в духе этих настроений 1968 года. Никуда не денешься.

Мне сообщили, как о каком-то революционном событии, тот факт, что пару месяцев тому назад профессор Венецианского университета, в котором я работала. Говоря о последних событиях в Восточной Европе, прочитал несколько отрывков из «Постскриптума». И мне потом звонили, как о невероятном событии. Потому, что с кафедры, еще в личном разговоре как-то может проскользнуть, а с кафедры, во всеуслышание, об этом не говорится. Дошло до того, что ребята-студенты как-то бунтуют. Они говорят, что все знают о Холокосте, а теперь хотят знать о ГУЛАГе. Меня приглашают в лицей. После того, как они прочли «Один день Ивана Денисовича», в чем там ходили, что там ели, как там жили, как там спали, о чем там говорили, как работали. Это всё особенно для молодежи, нуждается в элементарных примерах.

М. ПЕШКОВА: Но самый главный пример – это Ваша жизнь, Ваш ГУЛАГ, в который Вы попали по доносу соседей, на Вас «настучали». Как это было?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Вы знаете, моя судьба в этом смысле была предрешена, потому, что тот факт, что я работала переводчицей, будучи студенткой Ленинградского Университета, нас, с группой ребят послали переводчиками в Испанию во время Гражданской войны. В советское время всякий, побывавший за границей, все мои коллеги, товарищи по работе, все пересидели. Я отделалась легким испугом, потому, что я просидела всего год во время войны, когда Разгон сидел свои 17. Более того, Ваши коллеги миланские на радио хотели обязательно послушать мой рассказ о ГУЛАГе. Я отказалась, потому, что мне показалось не тактичным, с моим малый ГУЛАГовским «стажем», выступать на фоне Разгона. Я до последнего времени публично не говорила о своей отсидке. А нарушила это собственное табу, когда в католическом Университете была презентация книги Юрия Бродского о Соловках. И меня посадили в президиум, я поняла. Что это тот момент, когда я не могу увильнуть. Я вкратце рассказала, без каких-то преувеличений. И потом на улице меня останавливали, когда я шла на занятия, масса народа, особенно те, которые начинали. «Я учу русский язык по Вашему учебнику». Это еще одно свидетельство того, что эта тема в Италии не повсеместно известна.

М. ПЕШКОВА: Я хочу вернуться к тем годам. Вы сидели с Ниной. Нина, которая впоследствии стала женой известного физика Гинзбурга*, ныне лауреата Нобелевской премии. Как вы познакомились в ГУЛАГе?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Нине было 19 лет, мне 26. Нас привели в камеру, где мы должны были дожидаться решения особого совещания, т.е. огласки приговора. Там мы и познакомились и уже не расставались. Нас обеих посылали в лагерь в Ховрино, потом нас одновременно по амнистии освободили, а потом мы дружили всю жизнь, уже семьями.

М. ПЕШКОВА: Нина тогда. Когда стало известно, что ее мужу присуждена Нобелевская премия, продала машину и купила себе наряды. Она всегда старалась красиво одеваться, или только к Нобелевскому приему?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Она не только любила хорошо одеваться, она еще умела себе сшить и связать соответствующий наряд. У нее были золотые руки и остались такими. Можно ли упрекать молодую, красивую женщину в том, что она хочет выглядеть лучше?

М. ПЕШКОВА: Читая Вашу книгу, я поняла, что Вы дружили с семьей Гинзбургов и даже отдыхали вместе. Где вы вместе бывали, что видели, чему радовались?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Академик Гинзбург, или просто Витя, был, во-первых, на век влюблён в свою жену, с которой ему так мешали воссоединиться. Они же поженились, когда она была в ссылке и до смерти Сталина ей не разрешали переехать к мужу в Москву. Так годы они жили врозь. Поэтому, когда мы собирались вчетвером, мы с мужем и они двое, нам было так хорошо, так легко, так понятно всё. Это была очень благоприятная ситуация для демонстрации его удивительного остроумия, лёгкого, беззлобного, смешного. Мои студенты называют коллоквиум «колляквиумом» - говорил он. Он был неистощим на выдумки. И что еще можно сказать? Он был и глубокий, и в то же время, жизнелюб. Мы проводили этот месяц вместе где-нибудь на озере или реке. Наши мужчины любили ловить рыбу. Я обычно брала какой-то недоделанный перевод, сидела и корпела, а Нина вязала. Мы бывали друг у друга, как и все в России, часто, потому, что не могли жить без текущей информации. А ее можно было получить отнюдь не из радио и газеты, а только из уст. Я пишу в книге, что мне запомнилось, что сообщения по радио об аресте Берии мы получили, сидя за ужином у Гинзбургов. Кто как реагировал? Особенно остро и как-то потрясенно реагировал физик Ландау. Мы были и взволнованы, и все время нам казалось, что вот-вот грядет нормализация и свобода и демократия.

М. ПЕШКОВА: Однажды, находясь на отдыхе, Нина потеряла спицу. Как вы ее искали?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: (Смеется) Все наши приключения во время этих отпусков были на редкость заурядными. И нам нравилось, что они банальные и что нас, переживших такие противные периоды жизни, как ГУЛАГ, нас может тревожить потерянная спица. Мы даже как-то особенно смаковали текущие события, что ребята ломают себе ноги-руки, прыгают с ветлы в речку, потому, что воображают себя Тарзанами. Это всё было очень как-то отчётливее, ощущалось, что мы живём обыкновенной, нормальной жизнью, имея за плечами очень ненормальный опыт.

М. ПЕШКОВА: Хотела вернуть Вас к тому самому времени, когда Вы стали студенткой. Студенткой Петербургского иняза, нет, это наподобие московского МИФЛИ, был Ленинградский Институт истории, философии и литературы. И вам преподавали и Гуковский**, и Пропп***. Расскажите о них. И Жирновский, кстати.

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Конечно, нам очень повезло, когда ЛИФЛИ, как суть оставался, мы глупые, не понимали, что нам преподают светила. Мы думали, что так положено. Это не значит, что мы пренебрегали, мы хорошо учились, со вкусом и смаком. Особенно повезло тем, кто был учениками Гуковского, изучавшие русскую литературу. Это были просто именины души. И я очень часто ходила слушать лекции Гуковского. Или на исторический факультет лекции Тарле, или лекции вне программы, специалиста по античной истории Ракова. Какая-то была потрясающая, увлекательная атмосфера. И конечно, апогеем было мое везение, что я попала в руки к В.Я. Проппу. Он был великим фольклористом, которого знал весь мир, меньше знала собственная страна. Пропп был талантлив во всем, что он делал. А делал он массу всяких вещей. Только многие годы спустя выяснилось, что он хорошо писал прозу, что он был замечательным фотографом, музыковедом. Это такая же разносторонняя, одаренная личность, выдающаяся.

М. ПЕШКОВА: Переводчик Юлия Добровольская о встречах и о пережитом на «Эхе Москвы» в программе «Непрошедшее время».

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Конечно, во время борьбы сначала с формализмом, потом с космополитизмом, его шибко ударили. И он спрятался в эту нишу преподавания немецкого языка. Но настолько спрятался, что даже нам, своим ученикам, которых он любил, он не говорил ни слова о том, что по возвращению с занятий, он дома продолжает заниматься изысканиями в области фольклора. Это был как бы его непростительный грех, за который он страдал. Преподавателем немецкого языка он был замечательным. Я бы вкратце сказала, что успех его метода заключался в том, что он довольно быстро добивался влюбленности в язык. А с помощью положительных эмоций можно делать чудеса. У нас никогда не было проблем успеваемости, потому, что все влюбились в немецкий язык и старались как можно скорее овладеть. Как ни странно, но когда мне довелось писать учебник итальянского языка, он вышел, я обнаружила, что там было все сделано по правилам Проппа. Он очень сильно повлиял на моё лингвистическое мышление. И более того, поскольку этот учебник, старый и ветхий, писанный в советские времена, продолжает печататься в Москве, уже несколько было перепечаток. И сейчас я его пересматриваю, чтобы удалить наиболее постыдные куски. Успех его, конечно, объясняется не моими талантами, а тем, что в основе его лежит усвоенная мною педагогическая система Проппа.

М. ПЕШКОВА: Ваши книжки написаны, в какое-то время Вы были в переписке с Проппом, он писал Вам письма. В ответ на что были эти письма?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Когда вышел мой учебник итальянского словаря, я послала ему экземпляр, даже не надеясь, что он узнает меня, потому, что прошло много лет. Но он не только не забыл, он сразу откликнулся, объяснил, какой я была, когда я у него училась. Мне было очень приятно, я поняла, что он одобряет мой метод и признает, что я переняла его у него. Потом я посылала ему рецензии на его книги, которые издавались в Италии. Он с горечью мне отвечал, что он рад, что эти рецензии выходят, и на аудио его издавали в Италии. Но ему горько, что в Италии его знают, а в России нет. Один маленький штрих я хочу добавить. Два месяца тому назад в Генуе состоялась презентация «Постскриптума» и на этой презентации, которая была в очень торжественной обстановке, присутствовал мэр, женщина и когда мы, после презентации сидели друг против друга за ужином, она мне сказала: «А Вы знаете, я Вас воспринимаю, как родственницу, потому, что я, когда училась в Пизе не философском факультете, я год занималась Проппом». А сидевший рядом со мной корреспондент ИТАР ТАСС Букалов сказал задумчиво: «Не думаю, чтобы в России был хоть один мэр, который занимался Проппом».

М. ПЕШКОВА: Как случилось погружение в испанский язык? Вы же у него его не учили. И вдруг Вас, 20-летнюю девочку, весом в 40 с чем-то кг, отправляют в Испанию и всего за 40 дней Вам предстояло выучить язык и работать переводчицей. Как это все случилось? Почему, по-вашему, отобрали именно Вас?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Отбирали, так называемых, отличников. Если у них не было погрешностей в биографии. Я в тот момент была, вроде, чиста с точки зрения начальства. Нас отобрали человек около 15. Независимо от того, какой язык мы изучали. Чтобы заговорить по-испански, важнее было знать французский, а я учила немецкий. Но этого начальство тогда еще не понимало, в таких тонкостях не разбиралось. Что делать? Если я сказала: «Да, я поеду», а не поехать было немыслимо, мы все горели испанскими событиями. Надо было выходить из положения, организовать за 40 дней обучение серьёзное в комиссии «Интуриста» было невозможно. Я занялась сама. И сама силой воли, упорством, 12 часов в день, буквально вырвала эти знания. Во всяком случае, настолько, чтобы первое время на работе не особенно проваливаться. Это была сверхэкстремальная ситуация, которая мобилизует все силы, в том числе, подсознательные. От этого безвыходного положения надо перевести, все рано или поздно овладевали профессией.

М. ПЕШКОВА: Сколько Вы были в Испании?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Последний год войны, 1938-1939. Там спокойных лет не было никогда. Там всегда было беспокойно, а в последний год еще и трагично, потому, что было уничтожение со стороны привилегированной главной силы республиканцев – коммунистов, уничтожение всех своих бывших товарищей по борьбе. Поэтому трагическая совершенно была ситуация, которую трудно было раскрыть. Кроме того, был голод, а у нас молодые, здоровые аппетиты, как-то перебивались. Этот последний год был ещё годом исхода, был годом разгрома. И мы были свидетелями попытки добраться до Франции. Толпы людей, беспомощных женщин, стариков, инвалидов, калек, которые шли, шли и шли к французской границе, неизвестно на что надеясь. Их определяли в лагеря, они очень намыкались. И много было жертв. Так что с точки зрения переживаний, это был самый тяжелый год войны.

М. ПЕШКОВА: Боец мог держать голову того, кого он убил и так сфотографироваться. Это все было?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Это была невероятная жестокость с обеих сторон. Но особенно жестоко, потому, что нелепо было то, что убивали своих. Сталин расправлялся в это время со своими старыми большевиками, шли процессы как раз. Он же дал команду очистить ряды испанским коммунистам. И они запятнали свои руки и не могут выбраться из этого до сих пор. Любопытно, что нет ни одного, по-настоящему правдивого, фильма об испанской войне. Не получается. Потому, что для того, чтобы сделать хороший фильм, хорошую пьесу, хорошее произведение искусства, надо обязательно сказать правду. Без правды не получается. А правда была очень неприятная. Надо было сказать, и до сих пор итальянцы, например, когда со мной консультируются, они думают, что они в силах издать фильм о войне в Испании. А я им говорю, что не смогут, потому, что у них никогда не поднимется рука написать, что испанские республиканцы готовили Испанию к приходу Советов. Потому, что люди, которые делают это кино, все левые. И они не в силах разобраться в себе до сих пор, после стольких лет.

М. ПЕШКОВА: Вы видели Долорес Ибаррури****, общались с ней?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Да, с самого начала моего пребывания в Испании, так случилось, что отмечали ее день рождения и мне была поручена приветственная речь. Я заслужила ее одобрения и даже платок на шею. Она была любопытным человеком. И, действительно, харизматическая личность, способная поднять толпу на действие. Жаль, что она сникла перед Сталиным, в частности, она не заступилась за испанцев, которые были в Советском Союзе и были уничтожены. Не смогла заступиться. Не хватило смелости.

М. ПЕШКОВА: А Хосе Диас?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Это был Генеральный секретарь испанской компартии. Никакими особенными достоинствами он не обладал. Был такой рядовой, номенклатурный работник, который, однако, во время войны, уже будучи в СССР, где-то в Тбилиси, кажется, его эвакуировали, все-таки, вступился за своих. И в результате выпал из окна.

М. ПЕШКОВА: Там был ещё один удивительный человек, которого все обвиняли в шпионаже. Валентин. Кто это?

Ю. ДОБРОВОЛЬСКАЯ: Это совершенно мифологическая личность. El campesino, что по-испански значит «крестьянин». Он был горняк из простой семьи. Крепкий физически, нравственно человек. Удивительной храбрости, прославившийся в первые месяцы войны, как Чапаев. Он очень во многом напоминал Чапаева. Например, мальчишки испанские играли в войну, и все хотели быть «Сampesino». Никто не хотел быть каким-то другим персонажем. Точно так же было в Советском Союзе с Чапаевым. Он, к сожалению, не смог перестроиться. Он был человеком первого периода войны, такой, немножко анархической. Полагался только на свою доблесть и любовь к Родине. Но когда армия стала регулярной, его деликатно удалили с заданием заняться военно-политической подготовкой. Он прожил потом долгую жизнь, которую трудно описать в нескольких фразах. Во всяком случае, скажу только, что он был эвакуирован в Советский Союз, стал генералом Советской Армии, был арестован неоднократно, сидел в лагерях, бежал из Шабацкой тюрьмы во время знаменитого землетрясения, после не удававшихся попыток, добрался до Тегерана, а оттуда во Францию. Когда он говорил во Франции, Италии о том, что он пережил в Советском Союзе, ему не верили, говорили, что он клевещет на Советский Союз. Потом, все-таки, он воссоединился со своей семьей, которая сначала думала, что он самозванец, но потом дочка установила, что он ее папа по родинке. В возрасте 70 с лишним лет приехал и воссоединился со своей семьей и стал героем. Причем, таким героем, которого уважали и бывшие враги. О нем, я надеюсь, будет написано и русская книжка. Я с ним познакомилась потому, что мой начальник давал ему уроки пресловутой военно-политической подготовки. Но потом он как-то канул и о нём написал один журналист книжку, из которой я и почерпнула факты. Правда, несколько лет тому назад в Москве, в «Известиях» была большая полоса «Бородатый Сampesino снова у нас в гостях». Свидетельства исходили от его русской жены, генеральской дочки, от его дочери, которая сейчас живет в Москве и работает врачом и активистом Испанского центра.

М. ПЕШКОВА: Все пишут, что Юлия Добровольская прототип переводчицы в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол». Но не только об этом. Продолжение рассказа Юлии Абрамовны Добровольской в ближайшее воскресенье в этот час. Звукорежиссер Наталья Якушева и я, Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

* Вита́лий Ла́заревич Ги́нзбург (р. 4 октября 1916, Москва) — советский и российский физик-теоретик, академик РАН (1991), академик АН СССР (с 1966), лауреат Нобелевской премии по физике (2003)

** Гуковский Григорий Александрович (1902 - 1950), литературовед. Исследователь русской литературы 18 в. Труды об А.С. Пушкине и Н.В. Гоголе отмечены широтой историко-литературного анализа, стремлением к социологическому толкованию литературных явлений. Репрессирован (1949).

*** Владимир Яковлевич Пропп (17 (29) апреля 1895, Санкт-Петербург — 22 августа 1970, Ленинград) — русский фольклорист, один из основоположников современной теории текста.

**** Доло́рес Ибарру́ри Го́мес, известная также как Пассиона́рия (исп. Passionaria, «пламенная», или «цветок страстоцвет»); (9 декабря 1895, Гальярта, провинция Бискайя — 12 ноября 1989, Мадрид) — деятель испанского и международного рабочего движения, лидер испанских коммунистов, активный участник республиканского движения в годы Гражданской войны 1936—1939, затем деятель эмигрантской оппозиции диктатуре Франко.