К 80-летию Валентина Берестова - Валентин Берестов - Непрошедшее время - 2008-03-23
М. ПЕШКОВА: Если скажу археолог – не солгу, если скажу пушкинист – тоже правда. Если отвечу вам – детский писатель – тоже истина. Но более всего – поэт. «Было так» - воспоминания Валентина Дмитриевича Берестова.
В. БЕРЕСТОВ: Незадолго до моего 16-летия моя мама погадала Лу цыганки, мы были в эвакуации в Ташкенте. И та сказала – приехала в Ташкент втроем, что правда, мама, брат и я. А уедешь вдвоем, значит, кто-то из нас помрет. Мама считала более практичным моего брата, на три года моложе меня, он уже работал гравером на фабрике Госзнака, а мама была вахтером, она караулила только что отпечатанные деньги. И когда рвались пачки, она подбирала отпечатки, она отдавала их гравёру, который делал хорошие тетради. И вот в этих тетрадях, с отпечатками денег, я писал стихи. И она брата устроила учеником к гравёру, он сейчас у нас агроном и был при Хрущеве председателем колхоза, вынес столько бурь! Он до сих пор рисует, и тогда он любил рисовать. Госзнак возвращался в Москву и мама решила его отправить, чтобы предсказание цыганки сбылось, но потом я изъявил желание уехать в Москву, потому, что уезжали уже все. Корей Иванович Чуковский уехал, Лидия Корнеева, у которой я занимался, уехала, но самое главное, что уезжала в Питер Анна Андреевна Ахматова, перед этим получив письмо, что сын ее жив, здоров, свободен и еден на фронт. Она была счастлива. И она ждала там своего жениха, Гаршина, там всё кончилось плохо, но она тоже рвалась туда.
Я как-то стал задыхаться в Ташкенте. И потом, все-таки, мне хотелось в Россию. Вот сейчас Узбекистан заграница, а я тогда уже ощущал это. Хотя у меня были самые лучшие отношения там, я люблю узбекскую музыку и всё прочее, но всё-таки, мне нужна была зима, нужна была русская весна. И я безумно тосковал по России, у меня даже голова болела жутко. Врач определил, что это мигрень и что спасёт только возвращение на Родину. Я решил ехать на Родину в Калугу или в Москву. Я с кем посоветовался? Самый умный человек из тех, кто был в Ташкенте, а может быть, и в мире среди женщин, это была Анна Андреевна Ахматова. Она говорит: «Конечно в Москву!» И тогда я изъявил свое желание маме, и был крайне удивлён, я про цыганку ничего не знал, что она немедленно согласилась и стала оформлять меня сыном к одной бездетной женщине из Госзнака и спокойно приехал в Москву. Я ехал в вагоне вместе с нашим замечательным клоуном Дуровым. Но я его почти не видел, потому, что проводники его таскали в свои купе, из вагона в вагон, чтобы пообщаться с таким замечательным человеком. Я всё смотрел в окна, жадно, когда же начнётся Россия, в пыли растворится последний верблюд. Он растворился в районе Газулука. И потом началась Россия. А когда я приехал в Москву, в Москве был еще снег, хотя это было начало апреля, и бульвары были в снегу. И первое, что я увидел на Тверском бульваре, как женщины несут, держа за какие-то тросики, баллон длинный, с которого надувались аэростаты, потому, что над Москвой поднимались аэростаты и было затемнение.
Я взял в Ташкенте что с собой? У меня был крохотный баульчик, крохотный, коричневый баульчик, он был очень удобен, как подушка. Я получил в Доме художественного воспитания детей, к которому я был прикреплен, сухим пайком рагу, изюм, что очень хорошо в дороге. Потом мне дали рисовые карточки, чтобы я брал хлеб. Когда я приехал в Москву, я был очень горд, что я могу на свои карточки купить хлеб. И мне дали американского яичного порошка, тогда очень популярная была еда. Союзники помогали нам и порошок доходил до людей. И вот я прибыл в Москву. У меня были рекомендательные письма. Мы переночевали у этой женщины, там сидели две ее подруге, в ее квартире, которых она хотела выселить, но пока необыкновенно тепло с ними встретилась. Они спокойно вернулись домой. Был салют за Одессу. Я смотрел на него из кухни и был счастлив. В Москве я видел только вокзал и метро. Я был тоже очень тепло принят этими московскими женщинами. Моя временная поездная мама готова была мне предоставить это жильё и дальше, но я пошёл пешком по Арбату, дал маме телеграмму, что всё в порядке. Зашёл к одной своей знакомой, Ольге Алексеевне Гориновой. И она сказала, что как бы не рада она была меня здесь оставить, но это правительственная трасса, обязательно меня вычислят. Страшно дело! Как будто я покушаться на Сталина приехал.
Я занимался в Ташкенте в студии Дома художественного воспитания детей, Центральный Дом художественного воспитания детей. Я не знаю, почему исчезли такие учреждения, они были замечательные!
М. ПЕШКОВА: Их потом заменили Дворцы пионеров. Нет?
В. БЕРЕСТОВ: Дворцы пионеров существовали сами по себе. Да, они были как-то связаны с Дворцами пионеров. Это была хорошая организация, потому, что они объединяли всех ребят, которые пишут, и которые рисуют, и которые чем-то еще увлекаются. Они придумывали нам интересные поездки. У меня были очень интересные преподавательницы. Литературоведение мне преподавала, и Эдуарду Бабаеву, ныне покойному, самому близкому другу, с которым мы продружили до конца его дней, всю жизнь, с 14 лет, Зоя Туманова, была ташкентская поэтесса. Они оба были ташкентцы. Поэтому по отношению ко мне они держались, как хозяева. А я беженец эвакуированный. Это они пришли ко мне в Старый город пешком, детей не пускали в трамваи. Они пришли, потому, что мой учитель, ещё до моей встрече с Чуковским, послал мои стихи во Дворец пионеров. Так эти двое ребят 14-летних пришли искать меня. Зоя потом написала об этом рассказ. Я даже почти не помню. Я был такой больной, что я не помню этой встречи. После вмешательства Чуковского, меня вылечили и я появился в этой студии литературной, во Дворце пионеров, и в Доме художественного воспитания детей.
Он снимал для своих дел аудиторию в школе им. Шумилова в Ташкенте. И здесь нас ждала Надежда Яковлевна Мандельштам*, носатая дама в кожанке, похожая на Бабу Ягу, но такую, которая доброго молодца накормит и напоит. Прежде всего, она велит ему в баньке попарится. Она нас с банке попарила. Она говорила: «Ну, вундеркинды проклятые! Все равно ничего из вас не получится! Не будете вы поэтами никогда!». Что неправильно. Мы стали ими. «За вас мне платят деньги, поэтому я должна вас чему-то научить, что вам в жизни пригодится. Прежде всего – язык. Какой язык вы хотите изучать? Французский. Прекрасная проза, так себе поэзия». Ничего себе, - думаем. «Немецкий. Прекрасная поэзия, так себе проза. Английский. Прекрасная проза, прекрасная поэзия» Мы, конечно, сказали хором «Английский». Она сказала: «Ша отсюдова! Закройте дверь» И пришлось закрывать дверь. «Open the door» Мы открыли. Она внимательно посмотрели. Только теперь я понимаю, что она же вдова каторжника, врага народа, что она не послушалась. Она нам ничего Мандельштама не читала, не рассказывала, мы его сами открыли с помощью Мура Эфрона** и Лидии Корнеевне Чуковской. «Open the window, close the window» Мы открыли и закрыли окно. Потом она сказала, что для того, чтобы изучать английское произношение, на радио это интересно рассказывать, интереснее, чем писать, нужно позабыть всякий стыд. Потом стыд может к вам вернуться, когда вы научитесь. Блейте, вместо того, чтобы говорить, как нормальные люди. Бееееек, беееееек, бееееееек. Сильнее! Больше разевайте рот! Вы сказали слово «назад» - беееее! Правильно. Теперь лайте. Гав-гав-гав. Мы залаяли радостно, нам понравилось такое изучение, фонетика такая. Потом она говорит: «Очень трудный звук th, потом не нужно будет лаять и блеять, вы будете произносить так, как надо. Вы должны вытянуть шею, почувствовать себя гусем и сказать «thank you». Вот так нужно будет вытягивать шею и чувствовать себя гусем.
Все звуки произносите не так, как привыкли. «Р» - взрывайте, «L» английское совсем другое. Она нас учила произношению, потом она взялась с нами за школьные учебники, которые мы быстро листали, и щелкали как орешки, потому, что ей было не интересно. Ей были интересны только тексты, например, «Кошка, которая гуляет сама по себе». Мы в лицах разыгрывали. Лаяли, блеяли, потому, что там «О мой враг, жена моего врага, - сказала кошка». И мы читали: «Oh, my enemy, the wife of my enemy, - the cat said. ». И так мы проходили. Потом она нас стала учить. Мы поэты, все-таки. Стихи где? Она говорит: «Им ещё и стихи подавай! Ладно! Будут вам завтра стихи». Мы пришли, нас ждали стихи Стивенсона. Потрясающие детские стихи. Про свечу.
In winter I get up at night
And dress by yellow candle-light.
In summer quite the other way,
I have to go to bed by day.
«Зимой я встаю ночью, зажигаю желтую свечу» [«Зимою, ночью я встаю и одеваюсь при свете жёлтой свечи»]. Это потрясающие стихи. Мы читали их с таким наслаждением! «Качели». «How do you like to go up in a swing, / Up in the air so blue?» Потрясающе. Потом мы обиделись и сказали, что это детские стихи. Она сказала: «Ладно! Самый легкий поэт – это Эдгард По, он пишет для таких дураков, как вы, чтобы они поняли. Но понимают его только умные люди». И мы стали читать.
It was many and many a year ago,
In a kingdom by the sea,
That a maiden there lived whom you may know
By the name of Annabel Lee
Как мы с упоением читали! Потом «Эльдарадо». Мы стали переводить. Я прочел, не перевел до конца по лености своей, о чем очень жалею.
Один я рос
В этом мире слез,
Больной, усталый душой,
Когда милая фея Евлали
Стала дивной моей женой,
Златовласая фея Евлали
Стала юной моей женой. Ах, землю пройти,
Нигде не найти
Лучезарней ее очей.
Сравнится ли дым
Под небом ночным
В бледных отблесках лунных лучей
С легким локоном милой Евлали,
Ненаглядной Евлали моей,
С тонким локоном нежной Евлали,
Златовласой Евлали моей!
Я даже эти божественные звуки сумел воспроизвести. Тоже самое делал Эдик Бабаев. «Рыцарь младой, ватник простой, вышел сквозь зной и прохладу. Вечно в пути, чтобы найти радости край «Эльдорадо». Нам это казалось в духе По.
И потом мне устроили небольшое испытание. Она попросила проводить ее. Я проводил ее на улицу Жуковского, где она жила вместе с Ахматовой. Она вынула папиросы «Прибой», дешевые самые, она курила без конца. Она вынула «Прибой», одну папиросу взяла сама, другу сказала: «Бери». Я не взял, она протянула, я не взял. Я считал это каким-то грехом. Потом я был курильщиком, но тогда не захотел. Она сказала: «Ты ничего не понимаешь! Курильщики – это браться по табачному духу. И ты многое теряешь, что не куришь. Вот этот незнакомый человек, он мой брат. Разрешите прикурить». И человек улыбаясь, дает ей прикурить. Они расходятся, благодарят друг другу, очень элегантная сцена. Она говорит: «Видал? А ты отказываешься от такой благодати». Я сказал, что отказываюсь. И тогда она это рассказала Ахматовой и было решено, что я хороший мальчик. Ахматова так и пишет обо мне в письме к Томашевской: «Это письмо привез Берестов, он очень хороший мальчик, пишет стихи». Я хороший мальчик потому, что я не курил.
М. ПЕШКОВА: 1 апреля 80-летие со дня рождения Валентина Берестова. Воспоминание писателя об эвакуации в Ташкент.
В. БЕРЕСТОВ: Ахматова очень заботилась о Муре Эфроне, который жил в том же доме на пл. Карла Маркса, бывшей Сберкассе. Ей хотелось, чтобы хороший мальчик был в числе его друзей. Мальчик, пишущий и читающий стихи, который не оказал бы на Мура плохое влияние. И Мур не мог оказать на меня плохое влияние. Я был приглашен первый раз в жизни к Ахматовой из-за Мура. И Мура не было. Не было в его комнатёнке. И делать нечего, пришлось мне почитать свои стихи и Ахматова прочла мне эпилог «Поэмы без героя». Я совершенно умирал от восторга.
Никому теперь незнакомо
Все в чужое глядят окно
Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино.
Очень было замечательно. И я видел этот прекрасный профиль Ахматовой. Она сидела на железной кровати, не застеленной, в узкой комнате-пенальчике светила лампочка без малейших признаков абажура и тень ее ложилась то так, то так, в зависимости от поворота Ахматовой, ее профиль горбоносый. У нее была замечательная тайна, она об этом потом написала в одном стихотворении, как пытались стереть ее профиль. Нарисовали, не один я заметил. Она была пожилая женщина, ей было 54 года, но профиль у нее был юный. Рядом с Ахматовой на стене сидела ее юная тень. Это было поразительно! Я всегда, когда видел Ахматову, я всегда следил за этой целью. Она заметила, и когда я вернул забытые ею стихотворения, попросил автограф, она дала мне автограф про этот профиль. Значит, заметила.
Мура все нет и нет. Потом Надежда Яковлевна возвращается и говорит: «Девушка его ждёт, а его нет» Анна Ахматова сказала: «Это не по-рыцарски – заставлять ждать девушку». Но Мур знал, что придёт девушка, влюбленная в него, а зачем ему эта девушка? Он ее не любит. Придет хороший мальчик, Мур на несколько лет старше и в таком возрасте хороших мальчиков терпеть не могут. Поэтому он нас «переждал». Хотя, по книге Белкиной, видно, что он в этот день был больной, он вышел. Чтобы его не застали. Мы с ним познакомились только в Литобъединении, в кружке во Дворце пионеров. Им руководил Рафаэль Бахтан, там были и Эдик, и Зоя, и масса «дворцовских» людей. Там был такой Серёжа Цымбал, потом был знаменитый академик Симонов, тогда он был поэтом, много разного народа, пишущего стихи и прозу. И туда приходил Мур, а потом мы ходили гулять тесной компанией. Я очень волновался, когда вышло письмо Мура, есть ли мы там, с Эдиком Бабаевым? Я полез на «Бабаев», на «Берестов». Нет нас. Неужели Мур нас не заметил, забыл? Мы были, вроде, друзьями, ему было с нами хорошо. Я стал читать его письма. Он подробно пишет сестре в ссылку. И пишет он про альманах «Улисс»****, который издавали только 4 человека, должны были издавать. Редактор – Мур, художник и один из авторов – Такташ***, сын татарского классика, Эдик Бабаев и Зоя. И мы должны были представить материалы в этот номер. И по идее Мура мы должны были создать новое какое-то искусство. В этом возрасте всегда создают новое искусство. И так будет всегда. И не надо обижаться на молодежь. Вдруг, действительно, удастся создать что-то новое! И это можно будет использовать для дела, как К.И. Чуковский использовал в детских стихах находки авангардизма.
Вообще, детские поэты, пишущие для маленьких, если они не авангардисты, то у них ничего не получится. Потому, что нужно такое выдавать, от чего взрослые приходят в ужас! Мне однажды, после моих переводов грузинских народных потешек пришло письмо от целого коллектива детской больницы, чтобы пощадили детей от таких страшных стихов.
Удалая старушонка
Оседлала медвежонка,
Двух шакалов подковала,
Запрягла и поскакала.
Я не то еще видал:
Кот корову забодал,
Прибежал медведь с винтовкой,
В зайца выстрелил морковкой,
И гонялся целый день
За охотником олень.
Какие ложные представления о мире я создавал! Мы создавали новое искусство. Работа шла медленно. Такташ должен быть еще и художником номера. Имя Такташа не названо. Про художника он пишет, что он, оказывается, собирался вырезать буквы «Улисс», что он хотел печатать свои стихи в номере, а Муру его стихи не нравились. Мур был крайне заинтересован в этом альманахе, нашу леность он тоже… Мои стихи Эдик Бабаев написал лестные вещи. Он лучше знал Мура, чем я и лучше о нем написал. Он даже написал четверостишье Мура, которое запомнил.
Эрзац, абзац и ноте Бене
Танцуют вяло трепака,
А Мефистофель в белом шлеме
Им лижет пятки свысока.
Вот какие мы были! Мне Эдик написал, на что жил Мур, я не знал. Я думал, что ему дают стипендию. Но его поддерживала Ахматова. Таких людей надо поддерживать тайно. Все дамы, писавшие о Муре, пишут о нем свирепо. «Ах, бедный сиротка, ах, Марина Ивановна!». Человек в таком возрасте даст сдачи. Но на самом деле он был совсем другой человек в воспоминаниях. Он был прекрасен, он был добр, он был прекрасным товарищем. И это проявляется даже в этих письмах. Лучше всего он чувствует в Литстудии, он не написал, потому, что письма должны быть прочитаны цензурой. Он не написал наши имена. Он написал, что ему с нами хорошо. И нам с ним тоже было очень хорошо, с Муром.
Придёшь к нему, он приведёт сам, я специально к нему не ходил, он старше меня, я боялся его потревожить. Он задумал, что он будет пропагандировать, поскольку у него русско-французская культура, он родился и вырос во Франции, даже когда в Чехословакии он жил, французский язык был для него близок. Он думал пропагандировать русскую культуру во Франции, а французскую культуру в России. Метод он нашёл. Скоро откроют, в XXI веке архивы семьи Цветаевой, может, найдут эти романы. Анастасия Ивановна Цветаева попросила меня написать ей как бы открыточку. На самом деле, мы жили рядом в Коктебеле, про Мура, чтобы у нее был документ. И опубликовала это. И Белкина для своей книги о Цветаевой, тоже попросила, я тоже дал и она тоже напечатала. Но я не все о нем сказал. Я еще не знал многих воспоминаний, не знал, что Анастасия Ивановна пишет о Муре. Поэтому я не спорил ни с кем, не полемизировал. Я не сказал очень важную вещь. Мур полагал, что наша дружба с союзниками, с Америкой и с Англией, с освобожденной потом Францией, приведет к тому, что Конституция это и так демократическое свободное слово. Будет свобода слова, свобода митингов и демонстраций. Если не вписалось, вычеркнете. Осталось только одно имя. Будет много. Все, Конституция готова для демократического государства. Союзники есть, друзья демократические. Ненависть к фашизму и тоталитаризму имеет место и Мур верил, что начнется новый НЭП, чтобы страна вылезла из всех бед, из нужды. Много народу еще много чего умело. И он очень в это верил. И он говорил, что нужно только, чтобы культура была на самом высоком уровне.
М. ПЕШКОВА: Ахматовские строки «Пора забыть верблюжий этот гам и белый дом на улице Жуковской» взяла бы эпиграфом к этой программе. 80-летие Валентина Дмитриевича Берестова случится 1 апреля, 10 лет назад, 15 апреля Валентин Дмитриевич покинул сей мир. Мы встретились в нашей редакции за месяц до его кончины и собирались вновь услышать истории от Берестова. Но не случилось… Снова на дворе неделя детской книги. И как не вспомнить замечательного поэта, процитировав фрагменты из программы 10-летней давности.
Алексей Нарышкин звукорежиссер. И я, Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».
* Надежда Яковлевна Мандельштам ( 30.10.1899 года [Саратов]- 29.12.1980 года [Москва]) – жена Осипа Мандельштама.
** Георгий Эфрон — сын М. И. Цветаевой. Домашнее прозвище — Мур. (1925—1944) Погиб летом 1944 г. на фронте.
*** Хади́ Такта́ш (Мухамметхади́ Хайру́ллович Такта́шев, тат. Hadi Taqtaş, Mөxəmməthadi Xəyrulla uğlı Taqtaşev; Һади Такташ, Мөхәммәтһади Хәйрулла улы Такташев) (1901—1931) — татарский поэт, один из основоположников татарской советской поэзии.
**** Ulysses, Ulyxes — Латинизированная форма греческого имени мифического царя Итаки Одиссея.