Пастернак и террор - Константин Поливанов - Непрошедшее время - 2008-02-10

М.ПЕШКОВА: В день рождения Бориса Леонидовича - вновь встреча с пастернаковедом – Константином Поливановым, историком литературы, ведущим научным сотрудником Института Мировой литературы и доцентом Высшей школы экономики. И говорим о том, как удалось Пастернаку уцелеть в годы террора.

К.ПОЛИВАНОВ: Наверно, самый первый, парадоксальный, загадочный вопрос, который возникает: почему Пастернак никогда, за все тридцатые-сороковые, первые три года пятидесятых годов не пострадал, хотя у этого было более, чем достаточно оснований? В тридцатые годы у Мейерхольда выбивали… - И выбили из него очень серьёзные показания, которых, для многих других, хватило бы не только для ареста, но и для расстрела… В конце сороковых годов очень упорно распространяется слух об аресте Пастернака. К этому времени «зарезана» его книжка. Разворачивается компания против космополитизма. Арестовывают Ольгу Ивинскую. Трудно сомневаться, что главная причина была в Пастернаке! Не успевает пройти полгода с похорон Пастернака, как Ольгу Ивинскую и её дочь арестовывают. И всё в связи с тем же, почему самого Пастернака никогда не арестовывали, хотя он позволял себе многое из того, что другим стоило не только свободы, но и жизни! Я не думаю, вопреки сложившейся традиции, что здесь играла главную - и определяющую роль! - какая-то особая симпатия Сталина к Пастернаку: любовь к его переводам грузинских стихов, и так далее… Сталин не был таким изысканным любителем… То есть, даже грузинская… Если он мог самих грузинских поэтов арестовывать, расстреливать, то его бы не остановило то, что московский поэт является их переводчиком! Скорее, наоборот: это могло бы послужить основанием к его преследованию и обвинению. Я думаю, что здесь именно парадоксальный закон террора. Понимаете, если мы с вами можем угадать, кого арестуют, а кого нет, то террор теряет один из своих главных механизмов, которым он подчиняет себе людей, - для того, чтобы люди боялись! Бояться должны все! Для этого угроза должна быть непредсказуемой! Нужно арестовывать одновременно, как самых незаконнопослушных, так и самых тихих и забитых. Тогда каждый гражданин государства находится в постоянном страхе, что каждую секунду могут арестовать и его! Думаю, что это, с одной стороны, - с другой стороны, всё-таки, это везение, чудо, в случае Пастернака. Благодаря которому он не только остался на свободе, но и смог написать свой самый свободный роман! Действительно: вот вы меня спросили про тридцать четвертый год. – В тридцать четвертом году, - напомню, - это год ареста Мандельштама, - в Москве собирается Первый Съезд советский писателей, который готовили достаточно долго; который, собственно, и учреждал в Советском Союзе то, что прозорливо Замятин назвал «Институтом государственных поэтов». Действительно, Союз советских писателей был не только объединением профессиональным, но и по существу, средством государственного управления литературой! Вместо разнообразных профессиональных объединений, каждый из которых, по-своему, строил свои отношения с властью, - которые были в двадцатые годы, которые были в двадцать девятом году, - практически все закрыты! До тридцать второго года просуществовала, - ну, условно говоря, - самая преданная и самая правоверная организация: «Российская Ассоциация пролетарских писателей». В тридцать втором году она была распущена. И на её месте создавался, с одной стороны, условно говоря, более либеральный, чем был «РАПП». Новый Союз писателей, по мыслям организации, в частности, Горького, должен был объединить в себе все литературные силы. Но, с другой стороны, он превращался в средство тотального контроля, - тотального надзора над всей литературой! Среди тех, кто готовил съезд, среди тех, кто организовывал союз, по большей части, были люди, представлявшие себе систему литературных ценностей. Страх, бесспорно, был на тот момент одним из самых заметных, самых авторитетных поэтов!

М.ПЕШКОВА: То есть: уже не было Маяковского!?… И за Пастернаком – был - номер один?!…

К.ПОЛИВАНОВ: Нет. Разумеется, за ним был номер один только в глазах определённой группы. И читателей. И, собственно, руководителей литературы. Уже на самом съезде начинается достаточно активная борьба, направленная, в частности, против Пастернака, - что, в действительности, «номер один» должен принадлежать не ему; что он, грубо говоря, - писатель – попутчик! А «номер один» должен принадлежать кому-нибудь из верных уже пролетарских коммунистических поэтов! И Бухарин, один из друзей, принимавших участие в подготовке съезда, как раз и пытался выдвинуть Пастернака на позицию «номер один», с чем активно боролись, ну, условно говоря, молодые, комсомольские поэты: Сурков, Жаров, которым хотелось и своё место не потерять, и, собственно, соблюсти некоторую, с их точки зрения, идеологическую правильность в организации нового литературного мероприятия! И уже на самом съезде уже звучали, как голоса, в поддержку за «первое место» Пастернака! Всеми в России, тогдашней, советской, так и голоса, его не опровергавшие. В дальнейшем, на протяжении всех тридцатых годов, - как раз, когда Бухарин достаточно быстро оказался сначала отодвинут от дел, затем арестован и расстрелян, Пастернаку неоднократно поменяли, что в Съезде писателей - враг народа его хвалил! Тем не менее, несколько лет после Съезда писателей, собственно, тридцать пятый год, - тридцать пятый, тридцать шестой год, - Пастернак достаточно деятельно участвует во всех мероприятиях, проводящихся Советами писателей. Пастернак был избран в Правлении и бывает на заседаниях Правления, выступает на заседаниях Правления. Но дальше, как раз, опять же по этой схеме взаимоотношений, по этой власти, случаются один за другим события, которые приводят Пастернака, постепенно, фактически, к противостоянию. И к литературным властям и, может, к властям вообще. В тридцать шестом году выходит книга Андре Жида: «Возвращение из СССР». От всех советских писателей начинают требовать обвинений в адрес Жида, отмежевание от Жида, и так далее… Жид, за год до этого, приезжал в Советский Союз. Его принимали. В том числе, он встречался с Пастернаком. Пастернак отказывается от демонстративного отмежевания от этой книги! Он заявляет, что он не может отмежеваться от книги, которую он не читал! Вся история с книгой, обвинениями в адрес Пастернака и, в конечном итоге, вынужденным Пастернаком произнесением слов, что: «Если вы так настаиваете, то - я отмежёвываюсь!», - занимает почти что полгода! На юбилейном Пленуме Союза советских писателей, юбилее в честь столетия со дня гибели Пушкина, то есть, самое, что ни на есть, все самые дни собственного дня рождения, Пастернак, на протяжении полугода участвовал в подготовке того Пленума, много говорил о том, как должен Союз советских писателей почтить память Пушкина. К концу января его отношения с Союзом писателей становятся таковыми, что, когда открывается Пленум, - Пастернак на него не приходит!… Дальше на этом Пленуме выступающие говорят не только, - а некоторые не столько о Пушкине, - сколько об антисоветской поэзии Пастернака! О том, как Пастернак ведет свою индивидуалистическую линию, как он не поддерживает начинаний советских писателей, и как он отказывается от отмежевания от Андре Жида, в конце концов, на Третий Пленум Пастернак вынужден прийти на заседание и произнести речь, в которой, - как ему это бывало свойственно, с одной стороны, соблюсти все, как бы пункты повиновений, выполнить то, что от него требуют. Но, с другой стороны, столько наговорит о том, что такое свобода! О своём представлении, о развитии истории европейской и русской… Почему для него не может быть никакого сомнения в том, что советская история движется в нужном направлении, хотя, ему кажется, что это не так, - другим иначе… В конце концов, он всё-таки произносит в конце: «Если вы считаете, что я должен отмежевываться от книги, которую я не читал, - вот, пожалуйста, - я отмежёвываюсь!». Это одна, как бы группа событий, обостряющих отношения Пастернака с властью. Другая группа событий, опять же начинается той же самой осенью тридцать шестого года, когда Пастернак первый раз отказывается подписать, как принято, было в те годы, - письмо Союза советских писателей с требованием расстрела очередной группы людей, которые на открытом процессе были объявлены врагами народа. При первой такой истории, в конце августа тридцать шестого года, Пастернак отказался поставить подпись. На следующий день газета вышла с его подписью. Он поехал с требованием, чтобы в газете было напечатано объяснение, что он, в действительности, письма не подписывал! Этого не произошло! Но, как вы понимаете, уже сам по себе подобный шаг, в тридцать шестом году, многим мог бы стоить жизни! То же самое происходит весной тридцать седьмого года. Пастернак отказывается подписывать очередное такое же письмо! Его жена, Зинаида Николаевна, умоляет его это письмо подписывать! Ей, через несколько месяцев, предстоит родить сына. Она, собственно, как любой гражданин Советского Союза в тот момент, понимает, чего может стоить отказ от подписи такого письма!… Тем не менее…

М.ПЕШКОВА: А, что, у Пастернака отсутствовал тот самый орган, который отвечает за страх?

К.ПОЛИВАНОВ: Я не думаю, что тут дело в отсутствии или наличии органа страха. Я думаю, что ощущение того, что невозможно призывать к убийству, было для него важнее, чем страх! Это не значит, что он совсем ничего не боялся. - Значит, что, поставить свою подпись под призывом к расстрелу, - противоречит всем его представлением о Мире! Не о себе в этом Мире, а о Мире вообще! Вы знаете, я бы хотел теперь чуть-чуть забежать вперёд. Ну, сравнительно недавно, были опубликованы два письма Пастернака, марта пятьдесят третьего года: одно из них Фадееву, в котором Пастернак, собственно говоря, пишет о том, как событие смерти Сталина и его похороны, какое счастье для нашей страны, что именно в ней наступила, наконец, возможность начать чистую жизнь. Слёзы могут быть осушены… И так далее. Это письмо, когда было опубликовано, вызвало множество разговоров о том, какой же Пастернак, в действительности, негодяй и сталинист! Что, вот, мы всегда это знали, и, наконец, получили этому подтверждение! О двойных стандартах советской интеллигенции, которая из Пастернака делает героя, хотя он героем не был. А, скажем, там, деятелей русской православной церкви обвиняет в соглашательстве со Сталиным! Но по поводу этого письма я бы хотел сказать две очень существенные вещи: во-первых, как пишет в своей книге Дмитрий Быков, - это очень существенно. В письме Фадееву ничего не сказано о Сталине. Не сказано: ни великий, ни невеликий… Ни выдающийся, ни невыдающейся…! Речь идёт о некотором грандиозном событии, и об ощущениях этого события, - о городе, в котором идут похороны, о площадях и улицах, заполненных венками, о растительном царстве, которое пришло проститься с Вождём… Я думаю, что, с одной стороны, Быков абсолютно прав в этом своём, грубо говоря, оправдании этого письма. И находит очень точные выражения. И очень точные средства анализа. Я думаю, мы не должны при этом просто так мерить не только Пастернака, - любого большого художника! - Мерить, как бы, мерками наших, сегодняшних (неразборчиво) или вчерашних или, каких угодно представлений! - Смелости, трусости… Гражданственности, не гражданственности… Диссидентство… Или - конформизм…

М.ПЕШКОВА: То есть методика противопоставлений к Пастернаку не подходит?

К.ПОЛИВАНОВ: Думаю, что не проходит. Я думаю, что здесь, в каком то смысле, повторяю, мне мало того, что принято, - всё, что написано Быковым на тему этого письма. Мне кажется, что всё это достаточно убедительно. Но, я думаю, что не менее важно вспомнить стихотворение «Рассвет»: «Я чувствую за них за всех, как будто побывал в их шкуре. Я таю сам, как тает снег. Я ими всеми побежден, и только в том моя победа». Что, если бы Поэт не умел бы как бы понимать чужие чувства, а именно чувствовать за них, и чувствовать вместе с ними!? Да, может быть, нам бы сегодня было бы приятнее, чтобы Пастернак радовался, что «кровавый» злодей, наконец-то, сдох!? - Да?! – И, более того, у Пастернака были все основания так это воспринимать! Ольга Ивинская арестована. Его ближайшая корреспондентка, Ариадна Эфрон, находится в тяжелейших условиях ссылки. Его другая ближайшая корреспондентка, – Анастасия Ивановна Цветаева. Он переписывается с Шаламовым. Он все эти годы надеется на то, что можно каким-то образом освободить (неразборчиво), он всё ещё не верит, что его нет в живых!… Он множество раз боялся ареста Ахматовой. Я не думаю, что он вообще никогда не боялся собственного ареста. То, что это годы жестокого, чудовищного, бесчеловечного террора, - у него сомнений не было. И не думаю, что хоть в какой-нибудь степени у него работало обывательское представление о том, что это все делают злые люди, а великий Сталин ничего не знает! Но ощущение огромного, исторического перелома, что, вот, человек, определявший очень страшную историю, теперь ушёл, и вот, как это воспринимают его современники, - люди, для которых он пишет, с которыми он живёт, и, от которых он вовсе (не, как казалось многим советским критикам) отгораживается, говоря, какое милое у нас тысячелетие на дворе!… Пастернак отлично знал, понимал и чувствовал, не только какое тысячелетие на дворе, но и как живут люди, - здесь и теперь!…

Ну, а дальше, думаю, что, следующим шагом стало, конечно, неслыханное по тем временам, освобождение для себя. Освобождение для других… Дописывание романа, который, к моменту смерти Сталина, был, хотя и существенно, написан, но ещё не завершён. Роман был дописан так, как будто бы он был абсолютно свободен. И, собственно говоря, не надо забывать и о том, что роман к моменту смерти Сталина, - первая половина романа была написана уже полностью, и вторая половина романа была в значительной степени написана. Пастернак в последующие годы его дописывает, доделывает. К концу пятьдесят пятого года роман был завершён. К двадцатому съезду КПСС, начавшему процесс до «сталинизации», у Пастернака был готовый роман, который он передаёт в советские издательства, передаёт в Польшу, передаёт в Италию. И, которые, дальше появившись, кстати говоря, сперва отдельными главами, замечательно были изданы в Польше. Главное - и важнейшее событие! - при том, что, уверяю вас, в тот момент, когда в конце лета пятьдесят седьмого года поляки в журнале «Опинье» публикуют этот роман, они прекрасно понимают, на что идут и с каким огнём играют, - потому, что всё давление на Пастернака, чтобы он забрал роман из Италии. Все угрозы в адрес Пастернака достаточно широки, и, несколько не скрывая, сразу сдаются. В «Опинье» главы из романа публикуются, как главное, общее, событие, не на последних страницах, а вот этим открывается журнал. Разумеется, дальше со всеми средствами (неразборчиво), социалистического лагеря, и издатели, естественно, больше ничего такого позволить себе не могли. Но выход романа в Италии, вопреки всему давлению, стал, действительно, ещё одной огромной победой Пастернака, за которую он очень жестоко расплатился! Я абсолютно убеждён в том, что вся история давления на Пастернака, в связи с романом, и дальше вся история общественного политического скандала в Советском Союзе, после присуждения ему Нобелевской премии, когда все газеты, изо дня в день, на протяжении почти что недели, печатают материал о том, какой негодяй и отщепенец Пастернак! И, что ему нужно покинуть нашу Советскую Родину! - Пусть убирается к тем, кто его превозносит! На западе Пастернак вынужден был, спустя неделю, объявить о том, что он отказывается от присужденной ему премии. Пастернак вынужден обратиться с письмом к советскому правительству и к Хрущёву о том, что он просил не высылать его из Советского Союза. Да, Пастернак это делает. Но это не значит, что он сломлен и что он сдался! В феврале пятьдесят девятого года, через два с небольшим месяца после того, как от него добились отказа от премии, - и публичного отказа от премии, - он передаёт на запад стихотворение «Нобелевская премия», которое показывает, что поэт не сдаётся: он верит, что придёт пора, и дух добра одолеет! Дальше Пастернака вызывает генеральный прокурор Веденко. И говорит: что против него может быть возбуждено дело по обвинению в измене Родине! Статья Уголовного кодекса, в то время предусматривающая наказание вплоть до высшей меры! В связи с прочим, чего добивались от Пастернака: ему было поставлено условие, чтобы он прекратил какие-то либо связи за границей. Вернувшись, домой, Пастернак пишет письмо Борису Зайцеву, - русскому эмигранту. Контакты с эмиграцией вызывали ещё большее опасение со стороны граждан и ещё большее нарекание со стороны властей, чем просто контакты за границей, то есть, Пастернак несколько не готов принять условия игры: он живёт по своим законам!!! Они, в большей или меньшей степени, согласовываются с тем, что можно назвать подчинением или неподчинением, конформизмом или диссидентством. Но, думаю, что для Пастернака важнее было жить по законам собственной совести! И жить по своим представлениям о том, что написанное, произнесённое, для того пишется и произносится, чтобы обращаться к миру, а не для того, чтобы лежать в письменном столе! То он и проделал. И тут можно благодарить тот закон террора, с которого я начинал. Именно благодаря этому закону, парадоксальным образом, к счастью, именно, Пастернак уцелел! И мы можем читать то, что он написал и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы. Иначе мы бы остались и без «Доктора Живаго», и без его не только прозаического, но не менее блистательной поэтической части, и без стихов последних дней. Ну, и вообще как-то можно порадоваться за человека, что он, всё-таки, остался жив! Хотя, дальше, действительно, страшная болезнь Пастернака была, наверно, спровоцирована той травлей, которая ему была устроена после присуждения Нобелевской премии.

М.ПЕШКОВА: Касательно Пастернака и Сталина. – Были ли у них личные встречи? Помню телефонный разговор…

К.ПОЛИВАНОВ: Нет, личных встреч не было. Был телефонный разговор. Нет, ну, были встречи публичные. Пастернак видел Сталина на крупных писательских, официальных мероприятиях. Но, действительно, Пастернак ощущал Сталина, как человека, с которым можно вести диалог. Наверно, Пастернак, всё-таки заблуждался, наверно, всё-таки он несколько преувеличивал масштаб человека. Но, с другой стороны, в этом есть некоторое уважение к себе, стране и истории. Представлять, что так управлять страной, так управлять миллионами людей, уничтожать миллионы людей, - может полное ничтожество!… - Тоже, в общем, не уважение к стране, не уважение к народу, не уважение к современникам!…

М.ПЕШКОВА: Исследователь жизни и творчества Пастернака, - Константин Поливанов, - публикатор писем Нобелевского лауреата: … семья Поливановых связана с Борисом Леонидовичем многочисленными узами. Достаточно вспомнить, что отец моего собеседника, физик-теоретик, доктор наук и сотрудник Математического института Академии Наук, проработавши много лет в «Стекловке», автор биографического очерка о философе Шпете, так же написал предисловие к мемуарам Надежды Яковлевой Мальденштам, а бабушка Константина Поливанова, - Марина Баронович, - перепечатала у Бориса Леонидовича главный роман его жизни. Мне помогли коллеги: звукорежиссёр – Наталья Селиванова, Максим Толкачев. Я – Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время»

+.