Нацистские концлагеря: как это было? - Борис Костин, Лариса Ахназарова - Своими глазами - 2015-01-28

28.01.2015

Нацистские концлагеря: как это было? - Борис Костин, Лариса Ахназарова - Своими глазами - 2015-01-28 Скачать

А.Плющев

―

В Москве 21 час, 6 минут. Добрый вечер! С вами Александр Плющев. Ко мне присоединилась уже Софико Шеварднадзе. Добрый вечер!

С.Шеварднадзе

―

Привет.

А.Плющев

―

И сегодня у нас программа «Своими глазами» не совсем обычная. Обычно мы идем за событиями, которые произошли только что, на этой неделе, на прошлой неделе. Сейчас речь идет о событиях 70-летней давности, но которые тоже происходили с свидетелями, которые у нас тоже сегодня в студии. Нацистские концлагеря: как это было – такова тема нашей сегодняшней программы. И в гостях у нас Борис Костин – узник лагерей «Росс-Розен» и «Дахау» и Людмила Волошина, бывшая узница Равенсбрюк и Освенцима. Я что-то ошибся, да?

Л.Ахназарова

―

Ахназарова Лариса Ивановна, концлагерь Франкфурт-на-Майне.

А.Плющев

―

Прошу прощения. Меня ввели в заблуждение. Извините.

Л.Ахназарова

―

Она не пришла, наверное заболела.

А.Плющев

―

Да, возможно. Простите бога ради. Ваши вопросы, телефон для sms: +7 (985) 970 45 45, а также аккаунт vyzvon в Твиттере.

С.Шеварднадзе

―

Я бы хотела начать с самого начала по очереди, если можно. Сколько вам было лет, когда началась война, и где вы в этом момент находились?

Л.Ахназарова

―

Я с 38-го года, значит, мне было 3 года в 41-м году. А родилась я в Харькове.

С.Шеварднадзе

―

Вы помните что-то?

Л.Ахназарова

―

В это время я не помню. Я только помню 43-й год, 5 лет мне было, и как раз немцы были в Харькове. Я помню, что у нас улица была очень зеленая и красивая, и жили в основном евреи, еврейские семьи: врачи, учителя, академики всякие. У нас во дворе жили несколько еврейских семей. Жили очень-очень дружно, все хорошо. Отец у меня был иностранец, и он меня с детства учил немецкому языку.

С.Шеварднадзе

―

Откуда был ваш отец?

Л.Ахназарова

―

Австриец он был,шисбундовец. Из Австрии они уехали, приехали в Советский Союз в то время. Их поселили в Харькове, 25 человек было, по-моему, их. Он женился на маме. И, как дедушка, бабушка рассказывали, он прямо с пеленок учил немецкому языку. В 39-м году их забрали. А соседка у меня была Любовь Соломоновна, еврейка. Она мне всегда говорила: «Ларочка, немецкий язык – очень красивый язык. Это язык Гёте, Гейне. Ты обязательно должна на нем говорить». Но, что я, господи, три года…

С.Шеварднадзе

―

Скажите, пожалуйста, первое, что вы помните о немцах? Какие у вас были впечатления.

Л.Ахназарова

―

Мы жили в 35-м доме. В 37-м стоял немецкий штаб. И рядом с нами, за забором стояла немецкая кухня. В доме у нас во дворе жили только я и Ваня Понеткин. Мне было, 5 лет, а ему было 7. Мы залазили на забор и смотрели и смотрели, как там кушают. А голодные, все жили в погребе. Там до сих пор еще стоят кресты, где мы жили. Ну вот, смотрели-смотрели. Вдруг немец говорит: «Ком, ком». Мы потихонечку спускаемся. Он показывает, чтобы мы ему приносили миски, кастрюльки, что-нибудь. Мы спустились в погреб, достали эти миски, принесли ему. Он положил нам мяско, гречневую кашу и говорит: «Шнелль…» - значит, покамест не это самое…. В общем, с этим было все хорошо: нас подкармливали недели две. НЕРАЗБ Потом приехали эсэсовцы ночью на танках. Выгоняли всех и расстреливали прямо возле дома.

С.Шеварднадзе

―

В смысле ваших соседей?

Л.Ахназарова

―

Соседей, из других домов всех выгнали на улицу – всех расстреливали.

С.Шеварднадзе

―

Вы это видели?

Л.Ахназарова

―

Я утром, когда вышла - лежали трупы. Бабушка меня закрывала, чтобы я не только не смотрела на все это. Там хоронили во дворе, кто где мог и как хоронили эти трупы.

С.Шеварднадзе

―

Там только евреев выгоняли на улицу и расстреливали или всех подряд?

Л.Ахназарова

―

Всех, всех. У нас тетя Шура жила, у нее оторвало руку. Она отодвинула занавеску только – в это время автоматная очередь, и ей оторвало левую руку.

А.Плющев

―

Я прошу прощения. Я не совсем понял, как вашей семье удалось этого избежать?

Л.Ахназарова

―

В подвале мы жили, в погребе. Погреб глубокий-глубокий.Во двор они не заезжали, потому что танки стояли на дороге. И на улицу мы почти не выходили. Если выходила я с бабушкой, она мне всегда закрывала лицо, чтобы я только не видел этих повешенных, потому что на каждом столбе, на каждом дереве висели…

С.Шеварднадзе

―

А, чем вы питались в то время?

Л.Ахназарова

―

Ходили на рынок, продавали вещи, покупали продукты. Все-таки Харьков – это производственный город большой. Питания никого не было. И мы там покупали какие-нибудь фрукты, овощи, картошку. И однажды мы пошли туда, на рынок – это был 43-й года, наверное, немцы отходили – и была облава. И нас захватили, окружили. Кто-то бабушке сказал – мы недалеко от рынка жили. Бабушка примчалась – вот за обручальное кольцо – она дала нам эту ладанку за меня, иконку…

С.Шеварднадзе

―

В смысле? Объясните нашим слушателям, что вы имеете в виду?

Л.Ахназарова

―

Она свое обручальное кольцо отдала полицаю, чтобы он разрешил ей передать мне эту ладанку, эту иконку. Все – нас увезли. Как везли – я только помню вагон как теплушка…

С.Шеварднадзе

―

А вас, с кем увезли, с мамой?

Л.Ахназарова

―

Да, с мамой. Забрали, в чем мы стояли и все.

А.Плющев

―

Без вещей.

Л.Ахназарова

―

Без вещей. Ничего мы не взяли абсолютно, вот как были… Это был август месяц, тепло еще было.

С.Шеварднадзе

―

Никто ничего вам не объяснил, куда вы едите…

Л.Ахназарова

―

Никто ничего… Нас загнали в теплушки, привезли на вокзал, товарный, по-моему… Левада был вокзал. На эту Леваду, значит, привезли. Вагоны небольшие… Вот в Смоленске, если вы были – мы ходили на экскурсию – там стояли эти небольшие вагончики-теплушки. И вот точно такие же были. Там была разбросана солома, что-то такое. На соломе мы все спали: детвора и женщины. И нас повезли. Везли-везли. И только поезд увеличивает скорость – мама говорит – я всегда спрашивала: «Мама, мы что под откос идем?»

Воду давали… Только где-нибудь состав останавливался, и вот где раньше стояли водонапорные – паровозы заправляли – большие трубы, и разрешали – выпускали одну женщину с банкой или с чем-нибудь. Чем нас кормили, я не знаю.

С.Шеварднадзе

―

Вас, вообще, кормили?

Л.Ахназарова

―

Понятия не имею.

С.Шеварднадзе

―

Не помните.

Л.Ахназарова

―

Это я не помню. Привезли нас… Мама говорила: сначала был Киев, потом Житомир. Минск-Мазовецкий – я даже не знаю, где это находится Минск-Мазовецкий – так я по карте что-то не нашла. И повезли нас в Польшу, под Краков. Там в поле огороженное место. Ничего не было, никаких строений. Спали на земле. А я слабенькая была, сознание теряла все время. И нас поляки подкармливали. За ограду бросали кто хлеб, кто что может.

С.Шеварднадзе

―

Там были только женщины и дети или это был смешанный.

Л.Ахназарова

―

Смешанные были. И потом одна польская семья – муж с женой, причем уже пожилые – меня забрали. То ли с немцами договорились.

С.Шеварднадзе

―

Как?

Л.Ахназарова

―

Я не знаю, как.

С.Шеварднадзе

―

Подождите, минуточку. От мамы забрали?

Л.Ахназарова

―

От мамы забрали.

С.Шеварднадзе

―

А мама согласилась, чтобы вас забрали?

Л.Ахназарова

―

Да. Потому что я ходить не могла, я все время теряла сознания то ли от голода, то ли от солнца.

С.Шеварднадзе

―

То есть ей казалось, что если она отдаст этой паре, вы выживите?

Л.Ахназарова

―

Там очень красиво у них все было, они кормили меня. Вымыли хорошо. Первый раз я спала на постели.

С.Шеварднадзе

―

А вы маму видели после этого.

Л.Ахназарова

―

Ну, слушайте. Потом суток через четверо ночью врываются солдаты с мамой, она меня хватает. Опять нас в этот лагерь, опять нас в теплушку и уже в Германию. Какой там лагерь был в Германии, я не помню, даже город. Помню, что там были поляки, были французы, немцы, украинцы и русские. В общем, мужчины, женщины дети. Наш барак, где женщины с детьми были, стоял возле самого забора, но это был, по-моему, уже конец 44-го года. Потому что детвора, мальчишки постарше – они сделали подкоп под проволоку и мы пролазили туда. Там Павлик был, он даже нашел хорошую свалку. – Пошли. И мы, значит, туда подлезали… там на этой свалке головы от селедки, хвосты от селедки, кожа, в общем, какая-то еда, шелуха от яблок. Мы набивали себе в рубашонки. С таким пузиком мы туда опять подлезили. Так не пролезешь. Один перелезал на сторону лагеря. Мы ему это все передавали…

С.Шеварднадзе

―

А расскажите, как там было все устроено. Потому что, вы сейчас рассказываете, как хроника всего этого происходила, а вот само устройство лагеря. Просто я сейчас из Чехии вернулась, они рассказывали, устройство Аушвица, оно было абсолютно каторжным, там были абсолютно нечеловеческие условия.

Л.Ахназарова

―

Там в середине стояла виселица.

С.Шеварднадзе

―

Вы по национальностям были разделены в бараках?

Л.Ахназарова

―

Нет. В нашем бараке были только женщины и дети. Но были там и поляки, были и русские, были украинцы.

С.Шеварднадзе

―

А, когда вы приехали в этот лагерь, вам что сказали? Что вы будете работать, что вы умрете и вас убьют…

Л.Ахназарова

―

Может быть, взрослым говорили. Мы детвора – нас как-то прикрывали все время. Спали на двухъярусных кроватях – были нары. Там солома, какое-то тряпье и на этом лежали. Когда приносили мы эту еду, женщины чего-то делали, готовили вечерами. Куда-то их выгоняли, наверное, на работу, потому что днем их не видно было. Нас детвору посылали на кухню: «Русишьшвайн, вы должны работать, кормить вас не будут иначе». Котлы вот эти огромные. Чистили картошку. Я до сих пор вот эти ножи я терпеть не могу с отверстием посредине, которые тонко срезали, потому что этим заставляли срезать гнилую картошку, брюкву, я даже не помню, что уже. Но обязательно мы должны были в чистых передниках. Не дай бог какое пятно – это подзатыльник: «Ты что, грязная свинья» и все такое. Но в резиновых сапогах.

С.Шеварднадзе

―

А сколько часов в день вам приходилось работать?

Л.Ахназарова

―

Вы знаете, я даже не могу сказать, сколько. В общем, взрослых угоняли то ли на работу, то ли куда - было еще темно. Увозили. Мы вставали, какую-то похлебку ели и шли на свою работу. По праздникам, на Рождество они нам давали – до сих пор терпеть не могу – какой-то с отрубями хлеб, намазанный маргарином вонючим таким, и сверху присыпать коричневым сахаром или сахарин, я не знаю. Это было самое лакомое блюдо. Потом из этого лагеря нас перевели в Германию.

С.Шеварднадзе

―

Сколько вам в этот момент?

Л.Ахназарова

―

В Германию? 6 лет, 44-й год. Там стало уже посвободней. Это был Франкфурт-на-Майне. В лесу лагерь стоял. И женщин увозили на работу, вот мама работала на автозаводеОпель. А мы, детвора опять продолжали работать на кухне, собирали, убирали подметали территорию. И потом я – мама говорит: шкода была еще та; наш лагерь и рядом буквально был лагерь военнопленных -я туда лазила и там стоял барак с медикаментами. Там была сестра Лида, по-моему, ее Лида звали. Она меня, короче говоря, спасла. У меня челка была здесь, когда она поднимала, там рана была. Видно, пробита голова была. Она мне делала уколы, давала витамины, какие-то лекарства – я относила в наш лагерь. Потом, через две-три недели она пропала: то ли кто-то выдал, то ли что.

С.Шеварднадзе

―

Что она вас спасала, что она ухаживала за вами.

Л.Ахназарова

―

Да. Потом уже в апреле месяце – женщины какие-то были, оставались в лагере – вот этот шум, крик, стрельба. Все выскочили – ворота настежь. Врываются танки – американцы. Обнимаются, целуются, все это очень хорошо…

С.Шеварднадзе

―

Вы так быстро рассказываете, Лариса Ивановна. А хочется как бы в детали немножко вникнуть. Скажите, пожалуйста, получается, что в общей сложности из лагеря в лагерь с тех пор, как вас из Харькова увезли, два года прошло, правильно или год?

Л.Ахназарова – 43

―

й август, 44-август – год, 45-й август – два. Потому что вернулись в 45-м в ноябре месяце.

С.Шеварднадзе

―

А, какие у вас были ощущения? Потому что ребенок, он же к любому состоянию привыкает, он в любой атмосфере находит, чему улыбаться. Вам было постоянно страшно или были дни, когда это было…?

Л.Ахназарова

―

Страшно, да. Потому что в любой момент они могли войти в барак, вытащить и увезти куда-то. Вот этого Павлика – он то ли что-то съел, то ли отравили его – не знаю – в общем, у него был кровяной понос. Его забрали, мы его больше не видели.

С.Шеварднадзе

―

То есть больных и тех, кто были совсем слабенькими, они куда-то увозили.

Л.Ахназарова

―

Они куда-то уводили.

С.Шеварднадзе

―

Но таких крематориев или газовых комнат, как в лагерях, у вас в лагере не было.

Л.Ахназарова

―

В лагере не было. У нас стояли только бараки и все. Только бараки. И стояла виселица посредине. Больше ничего там не было.

С.Шеварднадзе

―

Ну вот, расскажите про этот день, когда открылись ворота. То есть, в принципе, вы боялись людей в форме, а тут приходят тоже люди в форме. Вы сразу поняли, что это люди, которые не хотели вам причинить зла?

Л.Ахназарова

―

Ну, раз открыли ворота… Я помню, женщины вечерами собирались и потихоньку пели, у них песня была «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою, счастья доли мне нет…». Я всегда-всегда плакала, когда песню эту пели. А у меня любимая была песня «Варяг». Ночью ложатся все спать. А у нас нары стояли: вот так нары наши и буквально дверь на выход. Двери не запирали. Там охрана. А у меня у двери стояла огромная палка. Я потихоньку сползала, выходила. Брала эту палку. Хожу и пою: «Прощайте товарищи, с Богом, Ура!» Вдруг открывается дверь – кто-то меня хватает и под нары. Врывается охранник: «Кто кричал? Где ребенок?» Все, значит: «Смотрите, все спят». Вот покамест он проходил, меня вытащили, рядом с мамой положили – все спокойно. Ну, потом мне всыпали. А потом, когда американцы вошли…

С.Шеварднадзе

―

Вы сразу поняли, что это были люди, которые пришли вас освободить.

А.Плющев

―

А это было неожиданно, спонтанно? Ведь куда-то делась охрана лагеря, может быть, бой какой-то был. Как это произошло?

Л.Ахназарова

―

Взрывы какие-то были, была как канонада какая-то. И вдруг танк врывается, распахивается эти ворота, из танка прыгали эти…

С.Шеварднадзе

―

То есть вы совсем не понимали того, что война заканчивается.

Л.Ахназарова

―

Нет-нет.

С.Шеварднадзе

―

Некоторые люди, в других концлагерях, они рассказывают, что, когда немцы понимали, что приближаются немцы или американцы, он либо всех убивали, либо куда-то перевозили. Как бы было понятно, что все идет к концу. А вы этого, вообще, не ожидали?

Л.Ахназарова

―

Ну, мы детвора, господи, ну, по пять, по шесть лет – малышня. У нас Солнцеве живет Шашков. Он работал… Его взяли в лагерь, причем истребили всю семью. Он был в Освенциме. Мы хотели его тоже пригласить, но он сейчас… Ему 83 года, он не ходит, очень плохо разговаривает. Он воспоминания написал. Вот он бы мог рассказать. Но он это не написал. Он просто пишет, что да, вот освободили, все такое прочее. А второй был у нас – забыла фамилию – он был в лагере смертников. «Батальон смерти» – назывался у них. Там самолеты. И он работал мальчишкой - 16 лет было. И, когда подходили американцы, они решили взорвать все эти самолеты и уничтожить всех пленных. И он говорит: «Меня спас один немец, механик».

С.Шеварднадзе

―

Который в лагере работал, немец.

Л.Ахназарова

―

Вот так, - говорит, - я остался жив». Потом он вернулся и все. А приехали в Россию – я не помню, как мы приезжали. А оттуда – маму очень уговаривали, чтобы она осталась. Говорили: «Куда ты поедешь, зачем ты вернешься»

С.Шеварднадзе

―

Вот пришли эти американцы. А у вас сразу было понимание того, что «теперь мы знаем, что делать, мы вернемся обратно в Харьков и заживем», или прошла эта радость первоначальная, а потом, как-то рассеялось?

Л.Ахназарова

―

Вы знаете, они нам дали, во-первых, огромный дом.

С.Шеварднадзе

―

Кто, американцы.

Л.Ахназарова

―

Американцы, да. Поселили туда. Женщины с детьми жили. Нас там три семьи было. Там нас мыли, кормили на убой, игрушек полно было. И все они – мама говорила – уговаривали остаться: «Зачем ты вернешься в Россию? Там тебе не простят…». Мама говорит: «Нет, у меня семья, у меня мама с папой. Я вернусь». И нас передали во Франкфурт-на-Одере в наш фильтрационный лагерь. Как уж мы оттуда уезжали, я не помню. Сколько мы ехали, не помню. Когда мы приехали домой, естественно, ни квартиры, ни вещей, ни книг, ничего абсолютно не было. Мама пришла в жилком, говорит: «Вы нам хоть одежду нашу верните хоть что-нибудь. Они ей сказали: «Так. Была в одном лагере? Сейчас, если ты не закроешь рот, сейчас попадешь со своим выродком в другой лагерь – все». И мама у меня замолчала до самой смерти. Я уже узнала насчет своего отца уже в 16 лет. Я думаю: «Чего меня отчим будет кормить?» Причем отчиму сказали: «Или партбилет на стол, или ты с ней расходишься». А они еще женаты не были. И отца заставляли. Потом даже моя дочка сказала: «Мама, а ты не видела, у бабушки в подвале записки дедушкины были. Он каждую неделю давал отчет, куда мама моя ходит, с кем она разговаривает, какие у нее связи, где и что».

С.Шеварднадзе

―

То есть ее муж доносил на нее?

Л.Ахназарова

―

Доносил на нее, да.

С.Шеварднадзе

―

А мама об этом знала?

Л.Ахназарова

―

Не знала. Это совершенно случайно Маринка полезла в подвал и нашла это. Говорит: «Мама, а ты не знала?» Я говорю: «Понятия не имела». Там, говорит, запрятаны были под какие-то ящики и все. Вот так. И, когда я пошла устраиваться на работу, причем в почтовый ящик, я же не могла сказать… Я сказала, что была в оккупации. А, что в ребенок в пять лет в оккупации она может знать? И, причем, что интересно, когда я подавала документы, что я узник. Прислали из Омска, что да, мы были угнаны такого-то числа туда-то, «противоправных действий против России не вели». Ну, как это мы могли вести – дети вот такие вот – могли вести какие-то противоправные действия. И вот я сейчас слушаю… Вот мы все подаем, пишем письма в Думу, чтобы нас приравняли к участникам войны. А нам заявляют… Все вроде за, единственно, «Единая Россия против». И говорят: «Вы кровь не проливали». Ну, как мы не проливали кровь, когда сколько у детей брали крови?

А.Плющев

―

Дело даже, мне кажется, не в этом. Ну, как же вас не приравнять к участникам войны? Вы сами, что ни на есть участники. Просто чисто из здравого смысла.

Л.Ахназарова

―

У меня было… когда я стала председателем нашего общества, было около 200 человек. Сейчас у меня осталось 102 человек. Вот в этом году у меня умерло 12 человек. И вот, им ничего не надо… Правда, ходишь, добиваешься, просишь. Ну, правда, помогают, спасибо им большое. Вот наши в прошлом году, в 14-м году получили, кто одинокий, холодильники, стиральные машины, в общем, какую-то технику получили.

А.Плющев

―

Лариса Ивановна, я прошу прощения, мы сейчас прервемся, у нас выпуск новостей будет. Лариса Ахназарова – то что слышали ее рассказ - председатель общественной организации несовершеннолетних узников концлагерей по району Солнцево в Москве. Также у нас в студии пока еще слова не проронивший Борис Костин, узник лагерей «Гросс-Розен» и «Дахау». Я надеюсь, мы услышим его подробный рассказ во второй половине нашей программы. Оставайтесь с нами.

НОВОСТИ

А.Плющев

―

Мы продолжаем о нацистских концлагерях: как это было. В гостях у нас Борис Костин, узник лагерей «Гросс-Розен» и «Дахау»; Лариса Ахназарова, председатель общественной организации несовершеннолетних узников концлагерей по району Солнцево города Москвы, тоже узница немецких концлагерей. Мы с Софико Шеварднадзе здесь. Предлагаем послушать Бориса Константиновича тоже. Как было, как попали. Вы тоже маленький были совсем?

Б.Костин

―

Ну, видите, разные люди – разные судьбы. Я постарше.

С.Шеварднадзе

―

То есть вы помните начало войны?

Б.Костин

―

Конечно. Мне было 8 лет в 41 году. Я как раз закончил первый класс. Жили мы в городе Волковыске – это Западная Белоруссия. Попали мы туда… у меня отец был военнослужащий, и все время перебрасывали с места на место. И где-то примерно в апреле месяце его перевели в Западную Белоруссию, которая только что, в 39-м году отошла к Советскому Союзу от Польши. И недалеко от границы, было очень близко – где немцы стояли. В ночь с 21-го июня на 22 июня ночью из войсковой части, где служил отец, прибежал боец и сказал, что объявлена тревога, нужно срочно в часть явиться. Отец ушел. Мы особенного значения не придали этому, потому что у нас часто были тренировки, военные тревоги и так далее. Ну вызвали и вызвали.

Через некоторое время отец прибежал домой и сказал, что началась война; немцы очень крупными силами напали на Советский Союз; его часть уже днем должна принять бой, что немцы пришли на нашу границу. И ушел - и все.

С.Шеварднадзе

―

И, что восьмилетний мальчик в этот момент думает? Вы помните эти чувства, что это такое?

Б.Костин

―

Помню очень хорошо. Вы знаете, по настрою взрослых было видно, что это граничит с катастрофой для нас. Днем, мы думали, надо оттуда уезжать, потому что граница близко, немцы близко, тут, видимо, будут бои – надо оттуда уезжать. Стали паковать вещи, то есть самое нужное, самое ценное собирать в узлы – надеялись, что мы на поезде уедем в Ленинград. В Ленинграде дедушка был мой. И так вот день 22 июня как-то прошел более-менее спокойно. Иногда появлялись немецкие самолеты, но спокойно пролетали и все.

С.Шеварднадзе

―

Но вы не боялись, что каждый самолет, который пролетал над вами, это значило, что сейчас бомба упадет, что-то произойдет?

Б.Костин

―

Как-то была уверенность, что наши все это отобьют, что немцы получат отпор, и в общем, на этом все и кончится. Ночь мы переспали, большую часть ночи нормально. Под утро 23 июня нас разбудил сильный взрыв. Оказывается, налетели самолеты, стали бомбить город. И бомба одна разорвалась буквально с нашим домом. Все затряслось. Страшная паника поднялась. Быстро оделись, выбежали на улицу. А город маленький, мы жили на окраине город. Думаем, надо из города куда-то убежать, чтобы не попасть под бомбежку. Вот выбежали, и по нашей улице уже из города бежали толпы народа за город – прятаться.

С.Шеварднадзе

―

Вы с мамой, с папой. Или папа остался воевать?

Б.Костин

―

Нет, папа все, ушел в часть и все.

С.Шеварднадзе

―

А вы его видели после этого?

Б.Костин

―

Да, конечно. Но это уже после войны было. Я, мама и брат. У меня брат еще был, брат старше меня. И так продолжалось 23 июня целый день. Самолеты как-то группами налетали, сбрасывали бомбы, улетали. Другая группа прилетала, тоже бомбила. Так целый день до вечера. Где-то днем был небольшой промежуток, небольшая пауза между бомбежкой. День был очень жаркий, нестерпимо хотелось пить. И мама решила сбегать домой, чтобы воды принести. Сбегала домой. Действительно дом еще был цел, она успела только схватить бидончик с водой, какие-то мелочи. Начался налет, она опять прибежала к нам. Вот так продолжалось целый день. Под вечер мы смотрим: по полю машина идет, машина нашей войсковой части. Оказалось, что командование части поручило одному офицеру оказать помощь семьям военнослужащих – выйти из города.

Мы быстро собрались, сели на эту машину и через горящий город по окраине покинули город. Домой мы даже не пытались зайти, потому что вокруг все горело. А дом наш был деревянный и какой-то надежды, что дом остался, не было. И так мы выехали из города, доехали до какой-то речки уже.

С.Шеварднадзе

―

Наверное, в это время у вас нет возможности задуматься о том, что происходит? То есть рушится весь мир вокруг вас, к которому вы привыкли. Или вы о чем-то думали, что-то анализировали, вот восьмилетний ребенок – что в вашей голове происходило?

Б.Костин

―

Сначала было страшно, очень страшно, потому что бой, бомбы рвутся, зенитки бьют. Очень активно наши зенитки били, но самолетов сбитых что-то мы не видели. А потом, спустя некоторое время, когда видишь, что все там горит, все в дыму, как-то отрешенно смотришь на это, как бы смирился с этим. Вот так мы выбрались из города, доехали до речушки какой-то. Мост был разбит. Машина осталась, а дальше мы пошли пешком. И так до Минска шли.

С.Шеварднадзе

―

Сколько же вы шли?

Б.Костин

―

Мы в Минск пришли 3 июля. Правда, по пути нас иногда кое-кто подвозил. По пути мы еще попали в колонну, которая была немцами организована, немецкими спецслужбами. Вот это тоже был интересный момент. Мало, кто об этом знает. Что там творилось это трудно описать. Это кровь, трупы, обстрелы, бомбежки. Паника. Народ валом валил, все дороги заполнены. Машины, пока бензина хватает, едут. Машины бросают, идут пешком дальше. Ужас, что творилось. И вот в одном месте идет целая колонна наших машин. Проголосовали, чтобы кто-то остановился, подвезли нас без всякой надежды на то, что подвезут. К нашему удивлению одна машина остановилась, нас посадили в кузов. Там находилось человек пять наших военных. Выглядели очень хорошо они, при оружии. Расспросили нас, кто, куда, чего. Дали даже кусок хлеба нам. Мать все правдиво рассказал об отце, о нас. Выяснили только, что они не из нашего города, отца не знают. И там мы едем. Вы знаете, со временем возникла какая-то настороженность. Что-то мы почувствовали, что что-то здесь не то. Подозрение вызывал тот факт, что, когда налетали самолеты, а самолеты постоянно налетали, и расстреливали, бомбили эту технику, этот народ, буквально гонялись за каждым человеком, и мы тоже попали однажды в такую ситуацию – а тут идет целая военная колонна, и они как будто их не замечают – пролетают мимо. А колонна не останавливаясь идет своим ходом.

Там мы день проехали. Где-то к вечеру заехали в лес. И в лесу огромная поляна была. По периметру были вырыты окопы. Нам дают команду, что ночью мы не поедем. Надо выйти и спрятаться в окопах до утра, переночуем здесь. Ну, ладно, покинули машины. В окопах. Через некоторое время смотрим: самолеты летят немецкие и над этой поляной стали кружить. В лесу раздается команда: «Товарищи, немцы выбросили парашютистов. К бою!» А машины по дороге взяли не только нас, брали и других людей, в том числе, много было раненых наших военных и не раненных тоже, с оружием, без оружия. В общем, машины наполнились полные. Вот те военные, которых подбирали по дороге, выскочили из окопов и побежали в сторону этой поляны. В это время началась стрельба пулеметная, ружейная и раздалось несколько взрывов. Я думаю, что это самолеты стали бомбить эту поляну. Нам была дана команда из окопов не выглядывать, спрятаться на дно и переждать момент боя. И наши, кто с нами сидел в окопах, тоже стреляли туда. Через некоторое время самолеты вроде улетели, все стихло. Время прошло немного. Все стихло, но те люди, которые туда побежали в сторону поляны, чтобы принять бой, они уже не вернулись.

В это время дается команда опять: «По машинам! Поедем дальше». Ну, ладно, сели мы, опять забрались, на машину. Поехали. Где-то мы всю ночь петляли по каким-то дорогам, где-то в лесу. Иногда колонна останавливалась. Наши сопровождающие подходили к другим машинам. О чем-то переговаривались, какие-то ракеты пускали. В одном месте остановились и несколько военных, которые нас сопровождали, скрылись у дороги в кустах. И в это время мы смотрим: там немцы. Там немцы и наши с ними переговариваются что-то. Я помню только, что мама прошептала мне и брату, что это конец. Говорит: «Давайте попрощаемся». Поцеловала нас. Но через некоторое время наши военные вернулись, сели и поехали дальше. Но нам стало ясно, что мы попали к врагам.

С.Шеварднадзе

―

То есть это наши, которых немцы завербовали. Я хочу вас прервать, у нас остается шесть минут до конца программы. Я хочу услышать хотя бы коротко вашу историю, как вы попали в лагерь, и как вы оттуда вышли живым, здоровым, и что вы помните про этот день, когда вас освободили. Я понимаю, что это невозможно рассказать коротко, потому что слишком много эмоций, боли, воспоминаний, но по возможности расскажите, как вы туда попали и как все закончилось.

Б.Костин

―

Когда мы пришли в Минск, нас определили… Минск был весь разрушен, весь в руинах. Но один дом на улице Фрунзе был цел. И нас и других таких, как мы определили в этот дом. Там столовая была. Нам давали в день грамм по сто хлеба и миску супа так называемого. В супе где-то ложка была перловой крупы. Это была вся кормежка.

С.Шеварднадзе

―

А сам лагерь, как он уже случился.

Б.Костин

―

Иногда гоняли на работы какие-то. Так мы прожили до 42-го года. Сразу после Нового года нас собрали, погнали куда-то. Объявили нам, что нас вывозят в Германию. Потом погнали нас на железнодорожный вокзал, погрузили в телячьи вагоны и повезли. Куда повезли, чего? Полностью набитые вагоны, как селедки в бочке, что называется. Ехали довольно долго. На остановках конвоиры только приходили открывали дверь, пересчитывали по головам, все ли на месте, все ли живы. Там приносили какое-то питье, чем-то кормили. Я уж сейчас не помню. В конце концов, на какой-то станции нас выгрузили. Мы выясняем, что это уже Польша и нам предстоит лагерь «Гросс-Розен» так называемый. Это, в общем-то, недалеко от Освенцима, но лагерь другой.

Лагерь известен тем, что там как раз начинался этот забор крови у детей. Где-то мы там пробыли месяца три, в этом лагере. Что из себя представлял лагерь, вас, наверное, тоже интересует, да?

А.Плющев

―

Просто у нас четыре минуты осталось, к сожалению.

Б.Костин

―

Плохо. Несколько бараков деревянных. Плац большой. Каждое утро выгоняли всех на этот плац. Была перекличка, всех считали. Потом всех взрослых отправляли на работу. Детей не трогали, правда. Ну, какая работа? Чистили снег на дорога, в лес гоняли – бревна носили какие-то. Почти каждый день проводились экзекуции. Это заключалось в том, что на плацу выстраивали вех лагерников кругом. В середине находился человек, который проштрафился. Ну, что значит, «проштрафился»? Или плохо работал по мнению немцев или принес, скажем, недостаточно большое бревно. Его раздевали, и как правило, 25 плеток давали. Это почти каждый день такие экзекуции были.

Потом где-то в марте, может, даже в апреле – сейчас трудно сказать, ведь тогда потерялись даты, время все, мы ничего не знали этого – опять нас погнали на станцию, погрузили в вагоны. Опять, куда везут, чего –ничего не знали. Оказывается привезли по Мюнхен, как мы потом узнали, «Дахау». Но я думаю, что это все-таки был не самый этот жестокий «Дахау» с этими вот печами, где сжигали людей. Это был, наверное, один из филиалов какой-то, потому что «Дахау» имел несколько десятков этих филиалов. Я думаю, что туда. Кормили очень скудно, конечно. Там мне запомнилось тем, что в один из дней всех выгнали на улицу. Заставили всех раздеться до гола. Всю одежду собрали и отправили на дезинфекцию, потому что было страшное количество вшей. Вшивость была ужасная. Намазали голову какой-то жидкостью вонючей. Но потом одежду вернули, одели. Мы там какое-то время побыли, и нам объявили, что нас направляют на работы в сельское хозяйство. Вот это нас, наверное, и спасло.

А.Плющев

―

Борис Константинович, ужасно не хочется вас прерывать и слушателей, которые понимают, что осталось 30 секунд, пишут нам: «Сделайте еще передачу, продлите». Нужно обязательно будет это сделать. Сейчас только могу сказать вам большое спасибо и передать от слушателей, которые здесь писали всю программу вам благодарности, пожелания здоровья. Спасибо, что пришли и поделились, рассказали. Борис Костин и Лариса Ахназарова были у нас сегодня гостями программы «Своими глазами». Больше спасибо! Мы с Софико Шеварднадзе тоже с вами прощаемся.