Сталин и интеллигенция - Бенедикт Сарнов - Именем Сталина - 2009-05-16

НАТЕЛЛА БОЛТЯНСКАЯ: Здравствуйте. Вы слушаете «Эхо Москвы», вы смотрите телеканал RTVi. Это цикл передач «Именем Сталина» совместно с издательством «Российская политическая энциклопедия» при поддержке фонда имени первого президента России Бориса Николаевича Ельцина, и я приветствую в нашей студии гостя – писателя Бенедикта Сарнова. Здравствуйте.

БЕНЕДИКТ САРНОВ: Здравствуйте.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Говорим мы с вами о Сталине и интеллигенции. Правда, сразу как я стала оглашать тему, я вспомнила ленинскую цитату об интеллигенции, которую не буду цитировать здесь для нашей замечательной публики. Но вот знаете, после революции, несмотря на тяжелую жизнь, и об этом многие пишут, был некий культурный подъем. Было огромное количество, так сказать, плодящихся разных направлений в области и театра, и литературы, и очень много направлений – и живопись, о чем я рассказываю. Вы перед началом беседы сказали такую вещь, что, в общем-то, сталинский Советский Союз – он не с 1917-го года существует, я думаю, опять же, об этом многие знают. Потом победили. И искусство, культура стали подгоняться под общую гребенку. И история знает на сегодняшний день как людей, которые становились лауреатами всех всяческих премий, и восхвалятелями вождя и отца всех народов, так и людей, которые становились жертвами. Правда, наверное, среди них есть те, которые прошли обе стадии, да? И давайте попробуем поговорить о том, каковы вообще были взаимоотношения отца всех народов и той небольшой прослойки, относительно небольшой прослойки, которая... Ну, которая мне кажется вообще нужная в любом обществе.

Б.САРНОВ: Да. Это интересный вопрос, и, конечно, в рамках нашей передачи мы его не решим. Ну, кое-что сказать по этому поводу можно. Понимаете какая вещь? Создателем советского государства, подлинным его создателем был не Ленин, а именно Сталин, потому что Ленин, видимо, не очень ясно представлял себе, что он собирается делать, когда большевики в 1917-м году взяли власть. Сначала, значит, военный коммунизм, потом НЭП. Ну, был поиск, были какие-то эксперименты. Сталин выбрал окончательный путь развития советского государства в 1929-м году. Недаром этот год он назвал годом великого перелома, и недаром он сказал однажды Черчиллю, что это был самый тяжелый период в его жизни. И что по масштабу перемен, катаклизмов, и пролитой крови, и усилий, и давления государственного даже не сопоставимо с 1917-м годом – настолько это серьезней и значительней было, и страшнее. Ну, и вообще 1929-й год помимо того, что это был год сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса, голодомор, все эти кошмары, о которых у нас теперь все знают. Помимо этого этот год вообще был рубежным во многих отношениях. В 1929-м году страна с помпой отметила 50-летие Сталина, и Сталин уже был официально признанным вождем. И даже уже, по-моему, в это время именовался «Сталин – это Ленин сегодня». В 1929-м году был выслан заграницу Троцкий, то есть во всех отношениях это был рубеж. И вот с этого момента Сталин начинает всерьез прибирать к рукам интеллигенцию, преимущественно литературную. То есть готовить почву для ликвидации этих течений, направлений, о которых вы говорите. Были РАПП, были Попутчики, были правые и левые Попутчики, был ЛЕФ, РЕФ, были Конструктивисты. То есть все это потихонечку... Сталин, кстати говоря, не всегда торопился, он умел выжидать, он медлил и готовился уже с этого момента – там была целая кампания развязана идеологическая против Пивняка и Замятина – это была первая идеологическая кампания по модели, по колодке которой потом были созданы такие знаменитые советские идеологические кампании как «Постановление о Зощенко и Ахматовой», как «Процесс над Синявским и Даниэлем» уже после Сталина. Но модель была та же – их прорабатывали за то, что они посмели напечатать заграницей свои произведения. И к 1932-му году – у него ушло на это несколько лет – он распускает РАПП, создает оргкомитет по созданию будущего Союза писателей. В 1934-м году уже первый съезд писателей. Это уже колхоз, это уже полное объединение. Все писатели – одинаковые, все пользуются методом социалистического реализма, все стоят на платформе советской власти, всех под одну гребенку.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Ну, вы знаете, опять же слушая вас, в памяти всплывает цитата из Михаила Афанасьевича: «А это что, за гробом, литераторы идут все?» - «Да, литераторы. Вы, Маргарита Николаевна, я вижу, кого-то из них ненавидите». А как относился Отец всех народов к тем, кому, в общем-то, суждено было оставлять его образ в веках в этой знаковой системе?

Б.САРНОВ: Вы знаете, конечно, он пользовался услугами всех. У него были такие подручные и на все готовые литераторы как Долматовский, Матусовский, Ошанин, Глазков замечательный наш, тоже один из совершенно удивительных явлений нашей такой полуподпольной, полуреальной литературы. Николай Глазков – он придумал... Не придумал, а у него это, как говорится, вырвалось экспромтом, как у всякого талантливого человека. Он их называл «долматусовская ошань». Ну, помимо этой «долматусовской ошани», какого-нибудь Суркова Алексея, там, скажем, я не знаю, Лебедева-Кумача, которые всегда были готовы ко всем услугам, Сталин, конечно, прекрасно понимал, что ему хорошо бы иметь в этой обойме и настоящих каких-то поэтов и настоящих художников. Потому что на одном Долматовском или на Джамбуле, скажем, далеко не уедешь. И он очень хотел приручить и, может быть, даже Мандельштама, и, во всяком случае, Пастернака. Не даром же он сказал «Не трогайте этого небожителя», и недаром звонил ему по телефону, когда ему это было нужно. То есть у него были и какие-то такие далеко идущие цели.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А, скажите пожалуйста, если говорить о прозаиках. Вот, скажем, уже упомянутый Михаил Афанасьевич Булгаков в книге, по которой потом был снят фильм «Иван Васильевич меняет профессию» - ну как? Там же есть фига в кармане, правда? Там есть абсолютно четкая фига в кармане, управдомчик, который попадает в эпоху, когда становится царем. Можно сделать какие-то выводы, да?

Б.САРНОВ: Ну, вы знаете, эта фига направлена не персонально на Сталина. Эта фига направлена как раз, это из области, знаете, вот этого булгаковского «Да, я не люблю пролетариата». Да, ему не нравилась вся эта революция, ему не нравилось плебейство, ему не нравился управдом, который может стать царем, и, конечно, это сходство управдома, этого Бунша с Царем Всея Руси. Он это обыгрывает. Но это, мне кажется, не было направлено на Сталина. Это было направлено на эту ненавистную ему плебейскую власть.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А с вашей точки зрения, ведь, все-таки, «Повесть непогашенной луны» Пильняка один из героев ваших, любимых героев. Ну, это обвинение. Разве нет?

Б.САРНОВ: Это непростой вопрос. Конечно, это обвинение. Конечно, это обвинение, и Сталин когда Пильняк написал объяснительную записку – он написал ее Рыкову. Ну, ему порекомендовали, по-видимому. Рыков был тогда председателем Совнаркома. Сталин, прочитав эту объяснительную записку Пильняка, написал «Пильняк жульничает и обманывает нас». А Пильняк доказывал в этой записке, что он ничего плохого не имел в виду, что просто он хотел под видом этого негорбящегося человека, в котором все, конечно, сразу узнали Сталина, что он хотел, наоборот, восславить несгибаемого героя, готового пожертвовать самым близким другом во имя великих целей, во имя революции. А у Сталина тогда уже эта практика закулисных, подковерных убийств уже практиковалась, о ней в узком кругу достаточно хорошо знали. При загадочных обстоятельствах был утоплен в Америке, погиб, и явно эта гибель его была организована, инспирирована Сталиным Склянский, заместитель Троцкого по Реввоенсовету, который был снят со своего поста и отправлен туда в Амторг, в Америку. Ну, и еще были всякие дела, и тут Фрунзе. Фрунзе, надо вам сказать, - вот эта версия как ходившая тогда довольно широко сплетня о том, что Фрунзе не хотел оперироваться, и что его насильно.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Положили на стол, да.

Б.САРНОВ: Было решение Политбюро, и зарезали, так сказать, по указанию Сталина. Эта версия была Сталину очень неприятна и она была весьма правдоподобна, потому что, понимаете, какая вещь? Когда он убрал главного своего соперника Троцкого с поста Наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета СССР, конечно, ему удобнее было бы на этот пост назначить своего человека, то есть Ворошилова, вполне послушного.

Понимаете, Сталин всегда опасался военного заговора, так называемого бонапартизма. Был такой человек, Антонов-Овсеенко. Он штурмовал Зимний дворец и низложил Временное правительство. Помните, у Маяковского? «И один из ворвавшихся, пенснишки тронув, объявил, как об чем-то простом и несложном: «Я, председатель реввоенкомитета Антонов, временное правительство объявляю низложенным». Вот это был Антонов-Овсеенко.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Который тоже так? Которому тоже не повезло.

Б.САРНОВ: Ну, еще бы. Антонов был, вообще, человеком Троцкого, он не мог уцелеть. И этот Антонов-Овсеенко... Вот была такая легенда, что он, якобы, в какой-то критический момент пришел к Троцкому и сказал «Лев Давидович, дайте мне роту курсантов – и все, и вопрос будет решен». Я был знаком с сыном этого Антона Овсеенко, его тоже звали Антоном. Он прошел тоже как сын врага трудового народа всю систему лагерей, и вот мы с ним были в таких, даже на «ты». И я однажды у него спросил: «Антон, вот эта легенда – это правда так было? Или нет?» Он сказал «Нет, было не так». Я говорю «А как?» Он говорит «Он не сказал, Лев Давидович, дайте мне роту курсантов. Он сказал «Лев Давидович, дивизия готова». Ну. как вы понимаете, обошлось бы ротой курсантов или для этого понадобилась бы дивизия, это большой роли не играет и сути дела не меняет. Так вот, в руках человека, который был назначен на место Троцкого, то есть в данном случае Фрунзе – в его руках и находились именно эти дивизии, которые при случае могли. Понимаете?

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Да. С этим никак нельзя, в общем, смириться.

Б.САРНОВ: А Фрунзе – это был человек, ну, как считается, как историки считают, человек компромисса. Но на самом деле это, конечно, был человек не Сталина. Это была тогда тройка, как вы, вероятно знаете, да? Что управляла страной тогда тройка, триумвират – Каменев, Зиновьев, Сталин. Эти 2 болвана – Каменев и Зиновьев – они считали, что главное им как-то оттеснить Троцкого, а уж со Сталиным они потом как-нибудь разберутся. Кто с кем разобрался, мы теперь хорошо знаем. Так вот Фрунзе был их человеком, и Сталину он был совершенно не нужен. А убрать его легально еще у него не было сил. Поэтому версия была очень правдоподобной и, конечно, скандал разразился. Хотя Сталин не стал его раздувать – он его прикрыл в таком, келейном таком порядке, но скандал был грандиозный, и первую такую заметку против Пильняка... То есть вся будущая судьба Пильняка в этот момент была решена.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Если говорить о героях ваших книг, то «Буревестниц революции», обласканный, казалось бы, Горький просто свалил, как говорит современная молодежь. И, так сказать, большого труда стоило его доставить в Советский Союз. Можно говорить о том, что он был заложником, пленником?

Б.САРНОВ: Он, безусловно, был пленником. Видите, какая вещь? Он не так свалил как Ленин постарался его убрать – Ленину он был тоже не нужен. Зачем ему эта постоянная заноза, все время заступается за каких-то сомнительных людей? Ведь Ленин же первый решил проблему интеллигенции, выслав не только, кстати говоря, философов – это у нас называется «философский пароход» - а на самом деле он выслал и инженеров, железнодорожников, экономистов, профессоров технических вузов.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: По всем специальностям были пароходы?

Б.САРНОВ: Да-да-да. Вся эта интеллигенция была ему в стране не нужна. Но Горькому он сказал «Уезжайте, Алексей Максимович, лечитесь». «А то вышлем», - сказал он так, посмеиваясь чуть-чуть, хихикая. Но когда Горький уехал, ведь было специальное постановление Политбюро о том, чтобы взять его на государственное обеспечение – ему все время посылали какую-то валюту, и все это было. Да. Сталину он был, конечно, очень нужен на первых порах. Его заманивали и, в общем, это была целая, очень хорошо разработанная операция. Они сначала его экономически разорили. Разорили его издателя Гржебина, а потом прибрали к рукам и привезли сюда на определенную роль. А потом, вот кстати говоря, сейчас Быков, такой популярный наш, очень успешный литератор, который пишет обо всем – о Пастернаке написал очень хорошую книгу, теперь он выпустил толстую книгу об Окуджаве – не знаю, какая она, не думаю, чтобы была такая хорошая, потому что это уже совсем другой сюжет, другая тема. Но я купил и прочел его книгу о Горьком. Она не такая большая, не такая объемная, но достаточно вообще... Поверхностная книга, не очень интересная, но дело не в этом. А дело в том, что он изображает Горького таким, последовательным сталинистом и человеком, который выполнил все, что Сталин от него хотел, и так далее, и так далее. Так вот я, занимаясь этим, не могу сказать, чтобы так уж скрупулезно, но все-таки внимательно вглядываясь в эту ситуацию, довольно легко обнаружил, что все было не так просто, что там произошла размолвка настоящая, что дело кончилось просто ссорой. И Сталин, конечно, самые последние 2 года жизни Горького – в это время Горький ему уже по-настоящему мешал. А начинать процесс над Каменевым и Зиновьевым, который начался буквально через 2 месяца после смерти Горького, при жизни Горького было невозможно.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Среди, так скажем, известнейших литераторов той эпохи есть и, на мой взгляд, трагическая фигура Владимира Владимировича Маяковского. Ну, что говорить, если знать, каким образом он ушел из жизни, да? А казалось бы, любимец?

Б.САРНОВ: Чей любимец?

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Ну, он, как бы сказать, знаковой был фигурой, нет? На момент собственной жизни?

Б.САРНОВ: При жизни – нет. Знаковой фигурой он стал в 1935-м году, когда Сталин начертал свою резолюцию на письме Лиле Юрьевне Брик. И эта его резолюция стала знаменитым слоганом, как теперь мы это называем. Как сказал Пастернак, было 2 знаменитые фразы о времени – «Жить стало лучше, жить стало веселей» и «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим». Вот тогда все началось. А при жизни, вы знаете, нет – при жизни там были всякие дела.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: «Красный» граф Алексей Толстой?

Б.САРНОВ: Ну, Алексей Николаевич – это более простая, это не такая сложная. Понимаете, Маяковский был человеком верующим – он верил в социализм, верил в коммунизм. Потом у него уже эта вера истончалась, и постепенно растворялась. Мне говорил Виктор Борисович Шкловский, который просто был близким Маяковскому человеку, что любимая фраза Маяковского была такая. Он говорил: «У вас хорошее настроение, значит, у вас плохая информация». Как вы знаете, его попросили прочесть на одном из последних вечеров «Хорошо!», он сказал: «Как я могу читать «Хорошо!», когда все плохо?» И так далее, и так далее. Так что это было сложно. Что касается Алексея Николаевича, то у него никаких проблем не было. Когда он принял решение вернуться – а не вернуться он не мог – он не мог жить вне России, это просто было физиологически. Он был слишком русский человек, чтобы прозябать там в эмиграции, тем более, что здесь он получил все, что хотел, кроме одного – он, конечно, не хотел того постоянного страха, в котором он провел...

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Свою жизнь, да.

Б.САРНОВ: Ну, не скажу, что постоянный был этот страх, но он был, и без этого...

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Он был за каким-то там плечом, за левым или за правым, это уже второй вопрос.

Б.САРНОВ: Конечно, не могло быть иначе. Так вот у него никаких, так сказать, моральных преград и вообще вопроса о том, насколько он искренен, этот вопрос для него не стоял. Партия сказала «Надо», комсомол ответил «Есть». Значит, он, вот этот «красный» граф выступал в такой роли. Но, понимаете какая вещь? Но он тоже... Вот он написал эту ужасную свою повесть «Хлеб». Это, ведь, тоже, понимаете, какая была парадоксальная история. В это время создавалась история гражданской войны, Сталин переписывается с Горьким. Они решают, кого ввести в редколлегию этой истории гражданской войны, Сталин вычеркивает Радока и вписывает туда Алексея Толстого. Ну, если вдуматься. Радок – революционер, коммунист, человек в эпоху гражданской войны, безусловно, стоявший на стороне красных. Граф Алексей Николаевич во время этой гражданской войны, безусловно, был на стороне белых. И тем не менее, Сталин вычеркивает Радока и включает Алексея Толстого. Потому что ему нужна была та история гражданской войны, какая была нужна ему, а не та, какая она была на самом деле, даже в каком-то там исправленном и откорректированном виде. И вот что получается. Он должен написать повесть хлеб, где показать роль товарища Сталина, руководящую и выдающуюся роль товарища Сталина в победе красных в истории гражданской войны. И он пишет эту повесть, как бы вам сказать, принципиально антихудожественно. В отличие от «Петра Первого», который написал замечательно. Потому что в ту эпоху он, действительно, влюбился и в Петра был влюблен. И вот он нарочно как бы демонстрирует свою отстраненность, стилизует это под документ. То есть он пишет принципиально нехудожественную и даже, я бы сказал, антихудожественную вещь. То же самое с его пьесами об Иване Грозном, и так далее, и так далее. Есть такая легенда – ее, кстати говоря, зафиксировал Натан Эйдельман в своем дневнике – что Алексея Николаевича собирались брать, и он сказал «У меня есть 2 месяца?» Ему сказали «Да, есть». И он сел и написал. Ну, конечно, это было не так – он написал не за 2 месяца. И собирались ли его брать, неизвестно. Но во всяком случае там шел вопрос о жизни и смерти.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Мы на этом моменте прервемся. Я напомню, что наш гость сегодня – писатель Бенедикт Сарнов, и мы продолжим буквально через пару минут.

НОВОСТИ

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Мы продолжаем разговор с писателем Бенедиктом Сарновым о судьбах интеллигенции в сталинское время. И, скажем, такие писатели, на книжках которого многие учились смеяться, Ильф и Петров. Вот вы только что рассказывали про книгу Тимура Гайдара и говорили, что в этом мире, вроде бы, как нет Сталина, да? При всем при том, что у героев Ильфа и Петрова эта ГПУшная корзинка – она собрана у многих из них. Скажем так, место вождя в творческих мирах литераторов, которые не забыты. Там, я не прошу вас рассказать о творческом мире, там, я не знаю, писателя Павленко.

Б.САРНОВ: Да, конечно. Вы знаете, про этих писателей – да, и это относится не только к Павленко, но, скажем и к той же повести Алексея Николаевича Толстого «Хлеб», о которой мы говорили, писателя необычайно одаренного. В той же мере что и к Павленко относится знаменитая реплика Зощенко. Он говорил про некоторые книги так: «Ну, это диктант». Это диктант. Так что о диктанте, действительно, говорить не очень интересно, а интересно говорить о тех книгах и о тех судьбах писательских, о тех людях, о тех художниках, на психику которых и даже на душу которых Сталин оказал некоторое такое воздействие, я бы сказал, не физическое давление, а у которых, грубо говоря, был какой-то роман со Сталиным, как у Бориса Леонидовича Пастернака, скажем.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А у Шолохова был роман со Сталиным?

Б.САРНОВ: Понимаете, какая вещь. С Шолоховым там вообще проблем очень много. Дело в том, что не в том, что у Шолохова был роман со Сталиным, а дело в том, что у Сталина был роман с Шолоховым.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Ну, да. Это гораздо более значимый фактор.

Б.САРНОВ: Да. То есть Сталин сделал ставку на Шолохова. Сталин определил, то есть поставил точку в конце этой начавшейся и сразу свернувшейся дискуссии об авторстве о том, кто был подлинным автором «Тихого Дона». И Сталин сказал «Шолохов» - и все. Кстати говоря, я сейчас закончил 3-й том «Сталин и писатели», и это очень получился большой объемный том, так же, как и 2-й том. Если в 1-м томе у меня было 6 фигур, то во 2-м только 4, потому что очень объемные получились главы. И также в этом 3-м томе только 4 главы, первая из них – Сталин и Шолохов. Ну, и как вы понимаете, я не мог там обойти эту проблему, проблему авторства «Тихого Дона».

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Вы как сами считаете?

Б.САРНОВ: Сейчас скажу. Не потому, что... Понимаете, если бы я писал просто о Шолохове, то, в конце концов, вот есть замечательная книга, даже можно сказать великая книга «Тихий Дон». Во всяком случае, очень значительная. И вот есть текст. И в конце концов, не все ли нам равно, кто это написал? Но я не мог встать на этот путь, потому что моя глава не называлась «Михаил Шолохов», а она называлась «Сталин и Шолохов». И мне было чрезвычайно важно прежде всего для себя самого решить, а как Сталин относился к проблеме авторства «Тихого Дона»?

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А я думаю, что ему плевать было. Нет?

Б.САРНОВ: Нет. Ему не было плевать. Потому что не случайно именно он поставил точку. Вы же знаете, что в «Правде» появилось это знаменитое письмо, подписанное РАППовцами, Серафимовичем. Кто там еще был? И он поставил точку. Да, понятно, Сталин дал команду напечатать это письмо и прекратить все дискуссии на эту тему. Но Сталину, и в связи с этим и мне было чрезвычайно важно понять. Сталин-то имел дело не с мифическим автором, он имел дело с Михаилом Александровичем Шолоховым, с этим молодым в то время человеком, который был объявлен автором грандиозной эпопеи вообще, действительно, которая, вообще, вызвала резонанс во всем мире и показала, что великая русская литература продолжается. И продолжается не кем-нибудь, а пролетарским писателем Михаилом Шолоховым. Сталин должен был для себя эту проблему решить. Он ее решил так – он объявил именно Шолохова автором «Тихого Дона». И ему это было в некоторых отношениях очень удобно. Сталин очень любил иметь дело с людьми уязвимыми, с человеком, у которого скелет в шкафу, как говорят англичане. Вот, например, Вышинский. Очень нужен был Вышинский.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Дворянского происхождения товарищ.

Б.САРНОВ: Кроме всего прочего. Он был меньшевиком, мало того, он имел неосторожность – он там возглавлял какое-то, что-то вроде милиции при временном правительстве – подписал объявление об аресте Ленина. Ну, то есть у него были такие грехи, за которые всегда можно было его ухватить. Ну, я не знаю, там, Микоян, который был по преданию одним из 6-ти из 26-ти бакинских комиссаров, но, вот, каким-то таинственным образом уцелел. Вот такие люди с каким-то изъяном были ему очень нужны. И Шолохов в этом смысле ему очень годился. Понимаете? Это была такая вот, ну, как бы сказать возможность, такой способ держать его в руках. У Сталина были, как вы понимаете, и другие способы, и более примитивные и простые, но этот способ тоже годился. И он им не пренебрегал. Была, например, вот такая очень занятная история. Был такой старый писатель Феоктист Березовский. Этот Феоктист Березовский – он был так примерно лет на 30 старше Шолохова, и в основном он там подвязался в Сибири, писал какие-то книги. Он был, я не помню, большевиком – не большевиком, но, во всяком случае, социал-демократом и революционером, и писал эти свои довольно посредственные книги. И вот этот Феоктист Березовский – он был одним из самых яростных антагонистов и врагов Шолохова. То есть он упорно доказывал – это было в 20-е годы, в 1928-1929-м, когда как раз пошли слухи о том, что не Шолохов автор «Тихого Дона». Он утверждал «Этого не может быть. Я старый писатель, я не могу такого написать, а тут молодой человек с 4-классным каким-то образованием церковно-приходской школы, и вдруг пишет такую. Я не верю в это, это ерунда» и всячески атаковал этого самого Шолохова. И вот представляете себе, в 1932-м году, когда распущен РАПП и создается оргкомитет по созданию будущего Союза советских писателей. И Сталину кладут на стол список будущих членов этого оргкомитета, который он, Сталин должен утвердить, и Сталин совершает вдруг такой загадочный поступок. Он вычеркивает Шолохова из этого списка и вставляет туда этого Березовского.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Вечно у власти с Березовским не получается.

Б.САРНОВ: Да. Но зачем он это делает? Это, как говорится, нам остается только гадать. Но во всяком случае ясно одно – это он погрозил Шолохову пальцем «Смотри». Поэтому, значит, так все уладилось. И, в общем, поскольку Сталин имел дело с реальным человеком, с Михаилом Александровичем Шолоховым. Шолохов писал ему письма – эта переписка теперь обнародована, она представляет огромный интерес, потому что Шолохов писал ему поразительные по откровенности и смелости письма о том, что творилось на его родном Дону и во время коллективизации, и потом в 1937-м году. Это поразительные письма. Мало кто умудрялся или вообще осмеливался, вернее сказать, писать Сталину такие письма. Даже в одном письме есть нечто очень похожее на шантаж. Он ему пишет «Я решил написать обо всем этом вам. Лучше сказать об этом вам впрямую, чем писать вторую часть «Поднятой целины», рассказывая обо всех этих ужасах и кошмарах». Вот Сталин имел дело с этим реальным человеком. И поэтому я для себя должен был решить, а как обстояло дело на самом деле, как было на самом деле и что думал по этому поводу сам Сталин? Как сам Сталин оценивал эту ситуацию? Верил он в то, что Шолохов – автор «Тихого Дона» или не верил. В общем, разбираясь в этом, то есть, вернее, создавая эту свою главу «Сталин и Шолохов» я эту проблему авторства никак не мог обойти.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А что касается, например, Анны Андреевны и Михаила Зощенко?

Б.САРНОВ: Ну, что?

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Я понимаю, что за несколько минут эфира, конечно, не изложишь содержания книги.

Б.САРНОВ: Ну, что вас интересует? Какой аспект этой проблемы?

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Вы знаете, меня интересует... Вот если говорить об Анне Андреевне, ну, казалось бы, что называется, отношения были определены. Отношения были определены ее сыном, отношения были определены еще до Сталина ее мужем. И тем не менее, будучи гражданкой этой страны, находясь в некоем социуме, она привязана. И цель вообще какова была всего того, что произошло с Анной Ахматовой?

Б.САРНОВ: Вы знаете, это, действительно, очень интересная тема. Анна Андреевна, ведь, сделала свой выбор. Она решительно для себя перечеркнула возможность эмиграции. Она сделала выбор, она приняла все, что со мной будет здесь, что будет то будет, но я буду здесь. И так оно и случилось. Не вдаваясь в глубины, так сказать, я могу сказать только одно, и этим я закончил, собственно, этот 2-й том и главу «Сталин и Ахматова», я этим закончил. И закончил, а это последняя глава в этом томе, поэтому это получилось и финал главы, и финал всего этого тома. И я там говорю, что все мои персонажи, все герои были в той или иной степени зомбированы этим сталинским психозом. Даже Мандельштам, который написал это знаменитое свое антисталинское стихотворение – даже он, попав уже в ссылку и мучительно переживая вот это свое отщепенчество, эту свою изолированность, свою оттесненность от жизни, от народной толщи, массы, которая приняла Сталина в свое сердце. И не в силах перенести все это, он написал – он считал это неким признаком безумия, сам говорил о том, что это было сумасшествие – но написал это свое гениальное стихотворение «К нему, в его сердцевину я без пропуска в Кремль вошел. Разорвав расстояний холстину, головою повинной тяжел», то есть признав свою вину перед Сталиным. На короткое время, пусть даже считать этот момент моментом безумия, сумасшествия. Но тоже оказался зомбирован в какой-то степени.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Да боялся до смерти! Разве не так? Все сложнее? И после того как эти все стихи были написаны, его и можно было уничтожить. Так?

Б.САРНОВ: Понимаете, какая вещь? Помимо того, что он боялся, он чувствовал свою вину. Пастернак сказал про эти стихи – он сказал «Как он мог написать эти стихи, ведь он же еврей?» Я. честно говоря, ломал себе голову над этой загадочной фразой Пастернака, а потом я думаю, что ее следует понимать так: как он, принадлежащий к гонимой нации, мог упрекнуть человека его национальным происхождением, широкой грудью осетина? То есть он, действительно, какую-то свою вину чувствовал. Он раздул ее, это была сублимация страха – вы совершенно правы, он боялся. Но во всяком случае даже он, даже этот бесконечно трезвый, все понимающий Мандельштам, написавший это стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», даже он на короткое время оказался зомбирован. Зомбирован был Пастернак – об этом существует целая литература. В какой-то мере даже Зощенко, который написал, обращаясь к Сталину, «Я не хочу, я не прошу у вас ничего. Я не хочу от вас ничего, кроме того, чтобы вы не считали меня нечестным человеком – я никогда не был на стороне помещиков и банкиров, я всегда был на стороне народа». То есть в какой-то мере... Единственным человеком из них всех, который ни на грош, ни на мизинец, ни на миллиметр не была зомбирована, всегда оставалась трезвой, это была Ахматова. Вот получилось так, что эта женщина в ряду галереи этих моих персонажей, она оказалась единственным мужчиной, понимаете? Вот такой парадокс. Потому что у нее была полная ясность. Она всегда понимала, кто такой Сталин, и она формулировала это очень четко.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Про памятник мне?

Б.САРНОВ: Нет, вообще кидалась в ноги палачу – яснее не скажешь. Про свои стихи о Сталине, цикл, который печатался в «Огоньке» тогда, она тоже писала о Сталине, кидалась в ноги палачу. У меня был с Алешей Симоновым разговор, когда он показал свои... Он сделал 2 фильма документальных об отце, и там меня покорежил, покоробил один момент – там говорится о том, что Симонов писал о Сталине. Так все же писали. Он говорит: писал Пастернак, писала Ахматова ,писал Мандельштам. Ну, елки-палки. Одним выворачивали руки, другим приставляли пистолет к виску, а Симонов писал искренне. Это же разные вещи. Понимаете, они все писали под дулом пистолета, они все, так сказать, я имею в виду... Но Пастернак из галереи этих 4-х великих поэтов, Мандельштам, Пастернак, Ахматова, ну, четвертая – это Цветаева, как вы понимаете, но она о Сталине не писала. Из этих троих, скажем...

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Пастернак?

Б.САРНОВ: Да. Пастернак был, действительно, по-настоящему обольщен Сталиным. И вот эти его стихи, которые в известиях печатались. И у него было 2 полюса – поэт и вождь. И это был роман, роман, возможно, даже обоюдный. Потому что Сталин же позвонил ему и хотел как-то какой-то контакт установить.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Но трубочку-то повесил в итоге.

Б.САРНОВ: Ну, потому что да, дал понять, что...

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Упомянутая вами Мария Ивановна – ну, как это сказать? Жертвой эпохи ее можно сосчитать безусловно, без всяких вопросов, да?

Б.САРНОВ: Ну, конечно. Какой разговор!

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А, скажем так, жертвой вождя?

Б.САРНОВ: Нет. Вы знаете, конечно, жертвой вождя в том смысле, что, понимаете, Сталин – не Ленин, а именно Сталин – установил эту систему отношений с миграцией, пытаясь вербовать там каких-то сторонников. И по ходу этой операции был завербован этот несчастный ее муж Сергей Яковлевич Эфрон. И в этом смысле, конечно, она оказалась и жертвой Сталина. Кроме того, существует легенда очень правдоподобная о причинах ее самоубийства. Ну, причин было, как вы понимаете, много. Потому что арестован муж, арестована дочь, полная безнадежность и неспособность вписаться даже, ну, просто заработать на кусок хлеба. Причин для самоубийства было предостаточно. Но существует еще такая гипотеза, которая некоторыми святыми ведами рассматривается – что ее в этот момент вызывали чекисты тамошние, присматривающие за этой писательской кампанией, и пытались вербовать. И это было последней каплей, она не могла это перенести. Но если это так, то, как вы понимаете, это же был инструмент именно Сталина. Именно Сталин был шефом советской охранки на протяжении всей истории.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: А скажите пожалуйста, вообще писатели, которых, ну, уже упомянули мы Алексея Николаевича, говорили о Цветаевой, которых, так сказать, что называется доставали из эмиграций. ну, зачем нужны были – понятно. Но вот то, что с ними потом происходило? Главное, чтобы приехал, а там уже хоть трава не расти, так?

Нет, почему? Кого можно было использовать, использовали. И вот Алексея Николаевича использовали на всю катушку. был такой еще, вернувшийся позже уже, после войны такой Любимов, значит. Это были люди, которые готовы были служить, и очень охотно служили. А кроме того, там в эмиграции, понимаете, было еще такое настроение – что, вот, Сталин – все-таки создатель державы, он восстановил Россию в ее былом могуществе, в ее, так сказать, приумножил эту империю, расширил. А уж кто там – Сталин ли, Романовы ли – не все лил равно. И кроме того сервильность и готовность получать. Алексей Николаевич – он же Бунину говорил «У меня 2 автомобиля, у меня такая коллекция трубок, которой нет у английского короля. Он еще и этим бравировал тоже. Он любил красиво и вкусно, и сытно, и хорошо жить. Так что и это играло большую роль.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Вы знаете, один из наших слушателей задает вопрос, на кого больше всего, с вашей точки зрения, повлиял Сталин. Ну, если говорить о писателях, ну, в том числе и перечисленных вами. Но мне кажется, не вполне корректно поставлен вопрос, хотя я оставляю право ответа или неответа за вами.

Б.САРНОВ: То есть что значит как? Сформулируйте четко,

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Я бы сказала так: кого больше всего изменил, там, роман, желание романа, страх перед этой властью. Вот с вашей точки зрения?

Б.САРНОВ: То есть кто больше был искажен, кого больше деформировала эта ситуация, да? Трудно сказать, понимаете? Трудно сказать. Вы знаете, даже такой сервильный человек как Алексей Николаевич Толстой, готовый, казалось бы, на все, даже он практикой своей художественной, своим художеством, скажем так. Он продемонстрировал, что настоящий художник – ну, он страшно был деформирован, конечно. И потом вот этот хлеб – это вещь, недостойная не только такого блистательного таланта, обладателем которого был Алексей Николаевич Толстой. Она недостойна даже Павленко. Но при всем при этом именно это подтверждает, что настоящим художникам ничего сделать нельзя. Когда он изменяет искренности, тому, что он, действительно, способен выразить в соответствии со своим художественным ощущением, своим художественным даром, у него просто ничего не получается – рассыпается ткань, сама художественная ткань распадается. Так что тут трудно сказать. Нет, вы знаете, я думаю, что из больших настоящих дарований, крупных он, все-таки не сумел по-настоящему деформировать, исказить никого. Вот только, конечно, больше всего поддался этому соблазну, конечно, Алексей Николаевич. И тут, конечно, его... Знаете, есть про него такая замечательная легенда. Ну, не легенда, а анекдот.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: Очень коротко.

Б.САРНОВ: Да. На Красной площади под колокольный звон выезжает генерал Деникин, белые победили. Алексей Николаевич кидается на колени, говорит «Ваше превосходительство, что тут без вас было». И вот в этом смысле, конечно, в роли генерала Деникина в реальности выступал именно Сталин.

Н.БОЛТЯНСКАЯ: На этой ноте, к сожалению, мы завершаем нашу сегодняшнюю встречу с писателем Бенедиктом Михайловичем Сарновым в цикле передач «Именем Сталина», выпускаемых совместно с издательством «Российская Политическая Энциклопедия» при поддержке фонда имени первого президента России Бориса Николаевича Ельцина. Я, Нателла Болтянская прощаюсь.