Говорим по-русски. Радио-альманах - 2017-08-27

О. Северская: Сегодня речь пойдет о трудностях перевода. И о том, как переводчики делают какие-то слова крылатыми.

Только тот, кто плохо учил английский, не знает, как в Америке называют клюкву. Cranberry – вот как. Но это знание будет плохим подспорьем при выборе… скажем, джема к завтраку. Потому что гордое имя cranberry носит не только клюква. Blue cranberry, например, это голубика. Bush cranberry – вовсе не любимый бывшим президентом США клюквенный сорт, как кто-то мог подумать, а калина съедобная. Голубика растет на кустах, которые могут достигать метра в высоту. А калина – и вовсе низкорослое дерево. Этот урок ботаники нужен только для того, чтобы заметить: под кустами и деревьями вполне можно расположиться на отдых. А значит, «развесистая клюква» - не такая уж «нелепая выдумка» и «небылица» (а именно так переводится это выражение). Вполне возможно, за ее появление в нашем языке мы должны благодарить неграмотного переводчика. И тогда возникает вопрос: не сидел ли тот, кто «укоренил» развесистую клюкву, под ветвями калины? И не был ли он англичанином, а не легкомысленным французом, как принято считать?

На «французский след» указывает большинство ученых. В «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д.Н. Ушакова написано: выражение «развесистая клюква» пошло «от описания России, в котором поверхностный автор-француз сообщал, что сидел под тенью величественной клюквы». Говорят, что были известны и стихи, начинавшиеся «под сенью клюквы»: «Sous l’ombre d’un kliukva»... А в комедии 1910 г. «Любовь русского казака» героиня Аксенка оплакивала своего любимого Ивана и вспоминала при этом, как сидела с ним "под развесистыми сучьями столетней клюквы".

Между тем, вполне возможно, что «развесистая клюква» выросла на русской почве по ошибке – путевой дневник любителя русской экзотики мог быть просто неправильно прочитан. Во французском языке клюкву называют canneberge или érelle des marais («болотной черникой»), которую энциклопедический словарь «Larousse» определяет... Вот тут - внимание! - как arbuste branchu («ветвистый кустарник»). С точки зрения ботаники - все так и есть: клюква - кустарниковое растение, которое ветвится по болоту... А слово arbuste может относиться и к низкорослому дереву, и к кусту; arbuste branchu может быть не только «ветвистым кустарником», но и «ветвистым кустом», а еще - «развесистым деревом». Так что версия о переводческой небрежности – с французского ли, с английского ли, – кажется очень и очень убедительной.

Ох, уж эти заграничные языки! Заграницу перемещаемся с помощью Марины Королевой.

КАК ПРАВИЛЬНО? Заграница.

О. Северская: Помните – в фильме «Покровские ворота»: "Лев Евгеньич, я вашу бургундскую полечку перепёр на родной язык"… То есть перевел с языка на язык. Это не хулиганская выходка сценариста, а цитата – из эпиграммы Тургенева на «неуклюжие» переводы Шекспира: «Вот еще светило мира, Кетчер, друг шипучих вин. Перепёр он нам Шекспира На язык родных осин».

Тургенев, безусловно, играл словами: перевести можно того, кто не сопротивляется, перепереть – только упирающегося руками и ногами. В словаре В.Даля глаголу переть приписано значение «тащить, волокти, таранить». В «Толковом словаре русского языка» Д.Ушакова уже указано переносное употребление: перепереть – «дурно перевести с одного языка на другой», в «пример приведен» все тот же бедняга Кетчер. Одного из участников форума нашей программы осенило: Тургенев-то не придумывал нового значения глагола, а использовал кальку: латинского calcare означало "напирать, попирать, надавливать", а во французском оно превратилось в calquer - "срисовывать, калькировать", вот и получилось, что новое слово обрело смысл "тупо, рабски чему-то подражать". Тургенев был одним из лучших знатоков Шекспира, но и Кетчер был - не лыком шит.

Кетчер – врач и переводчик, английский хорошо знал с детства, а Шекспира не просто любил – он перед ним преклонялся, вот почему его переводы, не всегда отличаясь поэтичностью, замечательно близки к подлиннику. Кетчер боялся опустить хотя бы одно слово. Хотите образец? Вот знаменитый монолог «Гамлета» в его переводе: «Быть или не быть. Вопрос в том, что благородней: сносить ли пращи и стрелы злобствующей судьбины или восстать против моря бедствий и, сопротивляясь, покончить их. Умереть - заснуть, не больше, и, зная, что сном этим мы кончаем все скорби, тысячи естественных, унаследованных телом противностей, - конец желаннейший. Умереть - заснуть, заснуть, но, может быть, и сны видеть - вот препона; какие могут быть сновиденья в этом смертном сне, за тем как стряхнем с себя земные тревоги, вот что останавливает нас…»

Наверное, Тургенев смеялся не над Кетчером, а над буквализмом в переводе, а может – над самой идеей возможности перевести поэзию адекватно. Переводы стихов обычно называли "Из такого-то", печатали подряд вместе со своим. А насмехаться над переводами было в традиции. У Пушкина есть эпиграмма на перевод Гомера: «Слеп был Гнедич - поэт, переводчик слепого Гомера. Боком одним с образцом схож и его перевод».

Впрочем, традиция эта была такой же устойчивой, как и тяга врачей к литературной деятельности. Вот еще П.А.Вяземский высказывался по этому вопросу: «Уездный врач Пахом в часы свободы От должности убийственной своей С недавних пор пустился в переводы. Дивлюсь, Пахом, упорности твоей: Иль мало перевел в уезде ты людей?»

Все, все! Наше время… перевелось. С вами были О.С., М.К. и звукорежиссер И.К. До встречи через неделю!