Вера Полозкова - Разбор полета - 2021-12-06
06.12.2021
С. Крючков
―
22 часа и без малого 6 минут в российской столице. В студии «Эха» Ольга Бычкова и Стас Крючков — мы сегодня ведем эту программу.
О. Бычкова
―
Привет!
С. Крючков
―
Это «Разбор полета» — программа о людях и решениях, которые они принимают в своей жизни. И наша гостья — поэт Вера Полозкова. Вера, здравствуйте!
В Полозкова
―
Добрый вечер! Я очень рада здесь находиться.
С. Крючков
―
А мы очень рады вас здесь видеть.
О. Бычкова
―
Да, спасибо, что вы к нам пришли. Конечно, сегодня вечером это очень здорово.
С. Крючков
―
Поскольку сейчас десятки тысяч радиослушателей прильнули к радиоприемником, я выполню маленькую формальность. Маленькую, но важную. «Хрущев против Сталина» — так звучит тема очередных «Дилетантских чтений», которые пройдут уже завтра в отеле «Гельвеция» в Петербурге. Виталий Дымарский и Нина Хрущева расскажут о том, как Никита Сергеевич прошел путь от возвеличивания вождя до развенчания культа личности Сталина. 7 декабря, 19:00, Марата, дом 11. О билетах узнавайте по телефону +7-812-326-53-53 или на сайте отеля. Обратите внимание, что билеты действительны только при наличии QR-кода. Вот такие нынче времена. Вера, можно я, не отступая от традиций, задам вопрос, который мы всегда задаем в этой программе? Понятно, что там, может быть, какая-то своя тональность у нас возникнет, но, тем не менее, из года в год, из понедельника в понедельник — главное решение в жизни, выбор, поворот, который стал определяющим.
В Полозкова
―
Ох, я просто не могу выбрать какое-то одно. Я такое количество раз себя обнаруживала на очень зримой и какой-то явной развилке, где нужно было прямо: пойдешь направо — коня потеряешь, налево — еще что-нибудь случится. Не знаю, мне кажется, что последнее мое самое сложное решение было связано с моим третьим ребенком. Остаться с ними тремя одной тоже было не очень просто, и всё это вместе было огромной проверкой меня на верность собственным же принципам. Потому что когда я себе задавала вопрос, как я выживу (а год, в который она родилась, был годом начало пандемии), я еще не знала, как я при этом всём смогу взлететь, как я буду работать. Вот у меня сейчас родится ребенок, и я останусь с ними тремя одна — что я буду делать? И то, что я приняла это решение, и всё так, как оно сейчас происходит — я не устаю за это благодарить не знаю какие силы. Потому что сказать, что бывают моменты, когда ты не готов ни к чему, когда тебе очень страшно, когда ты себя чувствуешь одиноким, как никогда, когда ты беззащитен, уязвим — это всегда... В общем, не была я готова никогда к такому повороту событий. Если бы мне сказали в 20 лет, что я буду человеком, который останется в 35 с тремя детьми один, я бы просто в ужасе сказала: «Ой, слушайте, мне кажется, я ошиблась павильоном. Это не моя кинокартина. Я куда-нибудь еще пойду сниматься».
О. Бычкова
―
У вас была когда-нибудь идея, что вы будете многодетной матерью? Потому что люди хотят этого, стремятся к этому, строят свою жизнь.
В Полозкова
―
Нет, то, что у меня вообще когда-нибудь будет ребенок, меня приводило одновременно в ужас и восторг. У меня всегда были классные отношения с детьми друзей. Я всегда очень хорошо понимала, что да, что нет. Я давала себе большое количество обещаний маленькой, что я буду делать, когда я буду взрослой, и как я никогда не буду вести себя со своими детьми. Но представить себе, что у меня их будет трое, и всё окажется таким, каким оно окажется, я, конечно, никогда не могла. И наверное, я пришла бы в ужас, если бы мне сказали об этом когда-нибудь еще лет 10-15 назад. Но сейчас всё именно так, как должно быть, и я за это очень благодарна всем людям, которые оказались рядом в самый сложный момент.
С. Крючков
―
А если говорить об обещаниях, которые вы себе давали в детстве, и которые оказались выполнены, и которые в силу тех или иных обстоятельств выполнены не были?
В Полозкова
―
Конечно, меня всегда ужасно бесил этот тон, когда мне взрослые говорили: «Вот, типа, вырастешь — узнаешь, через 5 лет поймешь». Я выросла явно в какую-то не ту сторону, где понимают и оправдывают вот это отеческое, покровительственное, какое-то полупрезрительное отношение к детям и к тому, что ребенок не понимает ровным счетом ничего. Не знаю, мне кажется, какую-то важную базу из того, что я себе обещала… Мне просто очень повезло: я очень хорошо себя помню маленькой. Я веду бумажные дневники с 8 лет. Мне есть с чем сравнить.
О. Бычкова
―
Это вы каждый день их пишете?
В Полозкова
―
Нет, иначе это было бы уже, наверное, с комнату размером. Но о пользе того, что сейчас так модно называть письменными практиками, мне рассказали очень рано. И у меня реально первый дневник заведен в каком-то там 1994-1995 году.
О. Бычкова
―
Вы пишете с какой регулярностью, установленной туда, или по специальному поводу?
В Полозкова
―
Более или менее. Просто когда невозможно молчать. И это очень интересно, потому что мне кажется, что по этим тетрадкам, которых несколько ящиков, можно восстановить какую-то совсем другую биографию, чем та, которая известна или более-менее гуглится.
О. Бычкова
―
Их приятно читать или тяжело?
В Полозкова
―
Иногда очень тяжело и без слез невозможно. У меня есть прямые обращения… Не знаю, в свой 13-летний день рождения у меня написано огромное письмо к себе взрослой. Это без слез читать вообще невозможно. Мой старший сын недавно мне задал вопрос: «А тебе нравится то, кем ты выросла?».
О. Бычкова
―
А сколько ему лет?
В Полозкова
―
Ему будет 7 через пару недель.
С. Крючков
―
Нравится? Вы превзошли себя?
В Полозкова
―
Нет. Ты не учитываешь, каким количеством себя нужно расплатиться по дороге, чем нужно пожертвовать, как круто нужно измениться, что надо отдать иногда ради выживания. Короче, есть какая-то такая большая история, которую ты не учитываешь. Как если бы ты решил положить большую сумму и вообще не учитывал, что тебе на что-то надо будет есть, спать, жить, путешествовать и так далее — ты решил бы, что всё, что ты зарабатываешь, будешь откладывать. Так не может быть. И конечно, мне не очень нравится то, кем я выросла. Но в целом мне кажется, что у меня нестыдные, довольно близкие, довольно парадоксальные и смешные, классные отношения с детьми, пока они маленькие и пока всё так, как должно быть. Просто очень маленькая разница. Их трое, у меня много работы, я целый год гастролирую и, конечно, успеваю совсем не всё, что я себе обещала.
О. Бычкова
―
Правильный ответ на этот вопрос на самом деле «Я еще не выросла».
В Полозкова
―
Да, мне нравится фраза кого-то из классных людей — не помню, где-то вычитанная — о том, что когда мне в 20 лет говорили «Я не знаю, кем я вырасту», я смеялся, потому что мои друзья в 42 всё еще продолжают говорить мне, что они не знают, кем станут, когда вырастут. Вот это мне близко. Самые интересные люди не знают до конца жизни — типа того, такой был смысл.
О. Бычкова
―
Вера Полозкова прежде всего поэт, и у меня будут вопросы на эту тему. Но раз уж вы заговорили о том, как складывается ваша жизнь, вам приходится много ездить и много работать, я тогда спрошу сейчас об этом. Вот вы действительно очень много выступаете, ездите по самым разным городам и в стране, и за пределами страны.
В Полозкова
―
Да, наверное, больше, чем в этом году, я никогда не гастролировала.
О. Бычкова
―
Сколько у вас в этом году было концертов?
В Полозкова
―
У меня в конце декабря будет 60-й концерт с прошлого декабря.
О. Бычкова
―
А вот эти люди, которые приходят на ваши выступления — вы же видите потом? Потом даете автографы с ними общаетесь?
В Полозкова
―
Конечно, я потом книжки 1,5 часа подписываю после каждого концерта.
О. Бычкова
―
Они кто? Что они хотят от вас?
В Полозкова
―
Ой, они очень разные, очень интересные. Иногда это люди, которые приводят своих родителей на концерты. Это семьи. Иногда это первокурсницы художественных училищ и филологических факультетов. Иногда это очень взрослые женщины. Какие-то парадоксальные истории. Не знаю, у них нет ни какого-то возрастного, ни профессионального общего признака. Это очень разные люди, но общение с ними через все города, от Калининграда до Хабаровска, меня очень укрепляет в любви к территории, на которой я живу и верю в ее будущее. Потому что когда мне говорят, что это поколение, которое не читает, которое вырождается, которое ничего не хочет, которое не любит слово, которое ни о чем не задумывается и так далее, мне прямо есть что возразить, потому что я разговариваю очень много с кем и очень далеко от так называемых культурных центров. Это не так. Те вопросы, которые люди себе задают — условно мои ровесники и младше — это не просто не вырождение. Мне кажется, это какая-то другая ступень. И мы еще увидим, как всё изменится. Мне кажется, на уровне мышления всё изменилось уж точно.
С. Крючков
―
Понятно, что такой собирательный образ этого человека можно, наверное, обобщая, представить. Но тем не менее, это люди, приходящие за поэзией? Лично пообщаться с Верой Полозковой?
В Полозкова
―
Нет, это люди, которые любят стихи, приходят их послушать вживую и приходят, наверное, на какое-то время отключить инерцию повседневности, немножко выпасть из рутины, которая всех съедает, и побыть... У нас просто принцип того, как устроено это повествование... Вот сейчас у нас с Сашей 2 часа концерта. У него есть внутренняя драматургия — это, в общем, в каком-то роде такой спектакль на двоих, такой парный стендап со стихами.
О. Бычкова
―
Саша — это?
В Полозкова
―
Саша Маноцков, мой соавтор. Очень любимый старинный друг, с которым мы написали программу и пластинку, которая называется «Антифоны». И мне кажется, что люди на это время просто покидают вот это колесо своих ежедневных рутинных мыслей и оказываются просто в каком-то пространстве, в котором происходит что-то еще. И это их утешает, дает прикоснуться к чему-то важному, дает поплакать, дает обняться с друг с другом, поговорить о чем-то важном. Потому что самые дорогие мне признания, которые люди мне делают на этих автограф-сессиях — что они поговорили с родителями, которых не видели по 10 лет, смогли отпустить гибель дорогого человека или что-нибудь такое. То есть произошло что-то, что изменяет сознание и жизнь прямо в реальном времени. Когда мне люди об этом сообщают, я понимаю, что я, наверное, не зря всё это делаю.
О. Бычкова
―
Но вы же не специально пытались сделать так, чтобы, например, с человеком произошло что-нибудь такое психотерапевтическое.
В Полозкова
―
Я думаю, что даже если специально это делать, ничего не получится.
В.Полозкова: Никогда в жизни у меня не было амбиции пасти народы
О. Бычкова
―
А как это работает тогда?
В Полозкова
―
Не знаю, вот со мной работает. Мне нужно как-то выживать, и я себе читаю какие-то мантры и пою колыбельные для того, чтобы объяснить, что происходит со мной в моей жизни. Никогда в жизни у меня не было амбиции пасти народы, отпускать грехи и как-то вот это всё. Каждый раз, когда мне говорят: «Когда вы рассчитывали стратегию своего писательского успеха...», я начинаю очень сильно хохотать, потому что по части стратегии это, конечно, вообще не ко мне. Но мне кажется, что важно — я занимаюсь тем, чем я занимаюсь скоро 15 лет, и у меня получилось как-то не утратить, что ли, любви к этому всему, не потерять веру в людей, которые меня слушают. Потому что это очень сложно при таком жестком графике. Когда я год сидела без гастролей в пандемию, я начала прямо серьезно переживать о том, что вдруг будет такое, что я никогда больше не испытываю этого счастья — что я выйду на сцену и почувствую, как воздух за какое-то время, что я на сцене, согрелся, изменился, проникся какими-то другими вибрациями, энергетикой. Вот для меня это самое главное. Для меня какие-то вещи — показатели, результаты, места в чартах — это всё какая-то третья, восьмая, не очень важная позиция. Мне важно испытывать восторг от того, что я делаю. И мне кажется, мне это удается до сих пор.
О. Бычкова
―
А какие-нибудь недоброжелательные комментаторы, например, читала я где-то, говорили, что это такая коммерциализация поэзии, попса, бла-бла-ла.
В Полозкова
―
Да, это самый любимый аргумент — что Вера Николаевна задумывается не о качестве текстов, а о заполняемости зала. Что сейчас особенно смешно в связи с происходящим. Но мы же с вами знаем, что те люди, которые думают о заполняемости залов, просчитывают кодовые слова и так далее, могут сделать какой-то успешный коммерческий проект длиной в 2 года, собрать прибыль и уйти в тень. Или как-то продумать какой-то один концептуальный альбом, что-нибудь с правильными кнопками в нужных местах. Что касается меня, я бы очень удивилась, что человек, который выходит на сцену и читает собственные стихи — это будет моя профессия. В 17 лет, когда я была серьезный человек, училась на журфаке МГУ на одни пятерки, собиралась стать если не литературным критиком (на кафедре художественной культуры я училась критике), то уж точно каким-то классным трэвел-журналистом, рецензентом чего-нибудь, эссеистом, колумнистом, — что я буду именно этим заниматься и этим буду любезна кому-то — это было бы для меня, конечно, какое-то очень смешное заявление.
О. Бычкова
―
Но если говорить о решениях, чему посвящена эта передача и этот эфир — если говорить о решениях, то действительно выйти на сцену и читать свои стихи — это всё равно некоторый шаг. И сделать из этого такой формат, который вы используете, который превращается в результате в 60 городов в год и, в общем, как я понимаю, наверное, в средства проживания для вас и ваших детей — это же в какой-то момент тоже должно было произойти, придуматься и решиться.
В Полозкова
―
Я думаю, что, как всё главное в моей жизни, это произошло из чистого озорства, азарта и жажды эксперимента. Потому что тогда представить себе свою виртуальную аудиторию было невозможно реально. Вот вы ведете Живой Журнал (вы все, наверное, вели Живые Журналы), и у вас в нем какое-то время 30 подписчиков — ваших друзей и однокурсников. Потом 100, потом 300, потом тысяча.
О. Бычкова
―
Ну, мы знаем, что тысячник в ЖЖ — это было что-то невероятное.
В Полозкова
―
Я была тысячником, когда мне было 19. Но осмыслить это и представить это как-то количественно невозможно. Это просто какие-то значки в статистике. И вдруг ты публикуешь первое объявление о своем выступлении, и на него приходят не 3 твоих друга и 3 их собутыльника, как ты думала, а 150 человек, которые не помещаются на веранде этого места.
О. Бычкова
―
И вы не знаете этих людей.
В Полозкова
―
Ты не знаешь этих людей. Ну, некоторых знаешь. Ты от ужаса решаешь, по-моему, читать всё, что к этому моменту написано, и твой концерт длится 3 часа, и ты еще потом поешь. И конечно, сказать, что я полностью освободилась от ужаса публичных выступлений… Я интроверт вообще, у меня очень большая дистанция между мной и миром. Я должна что-то делать и уползать обратно в скорлупу сразу же. Иначе я очень сильно трачусь. Когда мой ребенок спрашивает: «А ты перед самым первым своим выступлением сильно волновалась?», я говорю: «Сын, я волнуюсь каждый раз». У меня их было несколько сотен к этому моменту, но всё равно мне надо очень сильно собраться, сделать глубокий вдох для выхода на любую цену, будь то сцена маленького провинциального ТЮЗа или стадион, на котором 5 тысяч человек. К этому невозможно привыкнуть. К этому не вырабатывается никакой иммунитет. Ты никогда не в такой форме и никогда не уверен в себе настолько, чтобы выйти и сказать: «Ребята, вот он я. Вот же я — встречайте меня!». Этот ужас — он с тобой с утра, ты не можешь есть. Всё по-честному.
О. Бычкова
―
А вы боитесь чего? Что вы забудете тексты, что упадете в обморок от ужаса, что вас освистают?
В. Полозкова
―
У меня была классная история в жизни. Я 5 лет работала в театре — в «Практике» и в «Политеатре» в Политехническом музее. Мне до сих пор — прошло много лет — снятся кошмары. Один из самых таких, как бы сказать, леденящих кровь кошмаров мне снится, что либо меня в последний момент поставили кого-то заменять за час до премьеры, я пытаюсь хотя бы первую страницу реплик выучить, и после первой страницы, когда она заканчивается, я не знаю, что отвечать на сцене, либо у меня есть какой-то текст... А у меня так было в прямом эфире в Красноярске. Мы открывали книжную ярмарку спектаклем по Вознесенскому и Ахмадулиной. Мы все были ахмадулиными и вознесенскими — все молодые ребята, в бабеттах и таких платьях под 60-е. Мы читали их поэтическую переписку. Они же много друг с другом разговаривали на протяжении жизни. И вот у меня очень классный и важный текст Беллы Ахатовны. У нас еще такой момент, когда мы с моим партнером по сцене спиной читаем и переворачиваемся каждый в свою очередь к софиту. Он меня так аккуратно обходит, я переворачиваюсь, набирается свет... 5 секунд, 10 секунд — и я не знаю, что говорить. Я не помню ничего. Я помню текст с середины.
О. Бычкова
―
Это во сне или в реальности?
В. Полозкова
―
Нет, на самом деле. И это такой ужас, такой стыд, что я не нахожу ничего лучше... Я даже ничего не могу объяснить — типа, я забыла или что-то. Нет ничего, что было бы уместно сделать на этом месте. Я просто очень медленно, пока он набирается, я понимаю, что не знаю, что говорить, и тихонечко его обхожу и ухожу со сцены. И они остаются без меня на сцене. Я захожу туда, говорю: «Ребята, катастрофа! Я не понимаю, что делать». Но потом, как ни странно, мы очень смешно всё это обыграли, и я в середине спектакля вышла и прочитала-таки этот текст с другой кулисы.
О. Бычкова
―
А что это была за решение тогда — для человека-интроверта, поэта, то есть человека, который очевидно очень много времени проводит внутри себя, — пойти на сцену?
В. Полозкова
―
Это был очень классный период в моей жизни. Мне театр «Практика» и его тогдашний руководитель и основатель Эдик Бояков просто предложил сделать спектакль по моим текстам. И самый первый спектакль, который мы сделали — это был очень смешной формат. Я позвала всех людей, которым были когда-то посвящены тексты, выйти и эти посвященные им тексты прочитать со сцены. Они вообще не чтецы — они просто мои друзья разных лет, и там упоминаются прямые биографические обстоятельства, нас связывающие. Тогда это было ужасно смешно. Зал был на 100 человек — в общем, было совершенно не страшно опозориться. А в итоге это было просто супер весело и как-то ужасно важно для меня. Потому что вот они, все люди, про которых я пишу стихи — они все собрались. А потом поставили спектакль с профессиональными актерами и просто позвали меня туда как актрису играть, читать собственные стихи.
О. Бычкова
―
А почему вы решились на это?
В. Полозкова
―
Потому что это было супер интересно. Потому что сама работа, то, как это строилось, потому что среди тех, с кем я работала и выходила на сцену, были Алиса Гребенщикова, Паша Артемьев, Миша Козырев. То есть сам процесс — это же история о процессе, не столько о результате, сколько о процессе — плюс режиссер спектакля с людьми, которые тебе дороги и интересны, ставит твои тексты, разделывая тебя параллельно под орех. Потому что это же чисто психотерапевтическая практика. Это, условно, такие расстановки. Алиса Гребенщикова, которая читает твой очень вызывающий дерзкий 19-летний текст о расставании с кем-то, кто больше не представляет для себя ценности, должна сыграть эдакую тебя формата 3 курса. И как же смешно ей описывает актерскую задачу человек, который ставит этот текст! Как всё это выглядит классно! Не знаю, так, как я была счастлива в эти 5 лет… Мы собирали аншлаги, к нам приходили удивительные люди в зал. Вообще театр — я не оставляю надежды когда-нибудь еще в театре поработать по любой из причин.
О. Бычкова
―
В качестве кого?
В. Полозкова
―
Не знаю — пописать, посидеть, посмотреть, поставить. Не знаю, что-то поделать. Может быть, сыграть какую-то эпизодическую роль. Мне было там очень хорошо.
С. Крючков
―
Вообще в этой борьбе с рутиной сама эта рутина повседневности не возникает? Потому что 60 концертов — всё-таки тяжело.
О. Бычкова
―
Это конвейер, конечно.
В. Полозкова
―
Просто я живу в блеске и нищете — в классической. В одной своей ипостаси я человек, у которого есть райдер, и у него там сырок, аккуратно нарезанный, в гримерке лежит. У него там, не знаю, какие-то хорошие билеты на поезд, в котором он едет, где, кроме него, в купе нет никого, например. Очень круто. А потом он приезжает и получает всех своих троих детей в одиночку на 4 дня. Как я сейчас, например. Вот ровно сейчас у меня няня заболела, и я 5 дней с ними сидела не выходя, не оставляя их ни на один час. И всё, и ты попадаешь — ты настолько халиф на час! Не то что тебе никто сырочек не порежет и кофе не заварит — если у тебя сломается лифт, ты будешь вынужден один сначала затаскивать вверх ребенка, а потом, когда ребенок уснет, затаскивать наверх коляску с 1-го этажа.
С. Крючков
―
«Разбор полета». Вера Полозкова — наша гостья. Вернемся в эту студию после новостей на «Эхе».НОВОСТИ. РЕКЛАМА.
С. Крючков
―
«Разбор полета», и мы продолжаем. Наша гостья Вера Полозкова.
В. Полозкова
―
Да, и передает она горячий привет радиослушательнице Алле Полозковой, которая сейчас приникла ухом к своему радиоприемнику на своей кухоньке с сиреневыми шторами. Я знаю, что ты меня слушаешь. Я тебя очень люблю. Я всегда мечтала это сделать прямо из этой студии № 1.
О. Бычкова
―
Мы тоже передаем слушательнице Алле Полозковой. Конечно, прямо со всем уважением и благодарностью.
В. Полозкова
―
У нее недавно был 75-летний юбилей, и мы выступали на нем в полном составе. Она вообще звезда.
О. Бычкова
―
Да, не сомневаемся в этом. Слушайте, вы так потрясающе читаете стихи — свои и не свои. Прямо невероятно здорово. Это всегда так было, или нужно было как-то специально этому учиться?
В. Полозкова
―
У меня однажды слэм. Мне было, наверное, лет 19-20. Меня позвали выступить на слэме, и большие поэты мне оставили на нем двойки за технику моего чтения своих стихов.
О. Бычкова
―
Да ладно, а себе бы они ничего не поставили?
В. Полозкова
―
Прямо реально двойки. То есть это редко бывает на слэме. Ну, тройки там, четверки... Но это были двойки. Не знаю, что-то личное это было или правда за то, как тяжело было это слушать. Но мне кажется, я поработала над собой. И кстати, театральные практики были не последними в этом движении.
С. Крючков
―
А большие поэты — это как? Это когда аудитория большая или когда профессиональное сообщество?
В. Полозкова
―
Это те, кто пишет друг на друга рецензии в толстые журналы. Это так называемый академический цех. Есть такой учебник — он называется «Поэзия», и в нем перечислены или представлены тексты около 350 современных авторов. Там нет ни одного моего текста, потому что я не отношусь к этому прекрасному высокому сообществу. Но это старая тема для всяких шуток.
О. Бычкова
―
Это важно для вас — признание такого рода?
В. Полозкова
―
Ну, было, конечно. Нет, сейчас уже, слава богу, всё как-то прояснилось в голове. Какое-то время, конечно, меня это очень обижало, потому что люди на основании просто одного пункта — того, что тебя слушают и к тебе ходят на концерты, того, что ты вообще смеешь играть концерты, что ты гастролирующий человек, пишущий тексты — на основании этого, никогда не погружаясь в то, чем ты занимаешься, не изучая ничего, в жизни прочитав не больше максимум одного твоего текста, который относится к каким-нибудь самым первым порам действительно очень неудачных, начинают тебя просто втаптывать в грязь, и делают это годами. Их до сих пор очень много — этих людей, которые приходят во все комментарии, где я упоминаюсь, и говорят: «Как вы можете это вообще упоминать? Это же грязь, это трэш, это мерзость. Как вы можете, боже! Неужели нет нормальных книг?».
О. Бычкова
―
А когда с вами произошло такое, что вы поняли, что вы поэт, это ваше дело, и вы будете этим заниматься?
В.Полозкова: Моя мама всё время говорит: «Подожди, мы же прорвемся»
В. Полозкова
―
Нет, так, чтобы я прямо проснулась, и надо мной разверзлись небеса, и оттуда кто-то очень серьезно сказал: «Вера, знаешь что...», — такого нет. Я думаю, что я бы очень офигела в этот момент. Но, скажем так, то, что в моей жизни какого-то важного сердечного сока, который я вырабатываю, на самом деле очень мало для того, чтобы тратить его на людей, которые неспособны ни на что, кроме ненависти, которые неспособны вникнуть хотя бы в то, о чем они говорят… И говорят как эксперты. Они же везде нажимают: «Вот мы, как эксперты, всё-таки не считаем этого человека поэтом, всё-таки не рекомендовали бы вам говорить об этом человеке как о поэте». Я просто поняла, что у меня очень много работы, очень много людей, о которых я забочусь и за которых я несу ответственность. А это меня так тратит, такие черные тучи надо мной смыкает! Зачем я об это ранюсь всё время? И я просто вообще перестала всё это читать. Как факт. Для этого мне понадобилось, например, перестать вести Facebook. Но я об этом не жалею.
О. Бычкова
―
Оксимирон — поэт?
В. Полозкова
―
Да. И теперь я чувствую, что мы переходим к информационному поводу, по которому мы меня позвали в эфир «Эха Москвы».
О. Бычкова
―
Нет, это мы просто этот информационный повод... Я хотела спросить вашего мнения, а потом вернуться дальше в программу «Разбор полета».
В. Полозкова
―
Как сказать? Это история не о том, с какой степенью техничности ты рифмуешь разные странные, не всегда представимые вместе слова типа «признаки», «призраки», «призвуки» и так далее. Это не то, сколько книг ты прочитал. Это огромное стечение обстоятельств, в котором твой голос становится самым резонирующим со временем, в котором ты живешь. Иногда какой-то нередактируемый, сложный с точки зрения грамматики и всех возможных правил стихосложения, неопрятный, неправильный, но самый яркий, самый выразительный, с максимумом деталей о том, что прямо сейчас происходит, самый отзывающийся и так далее... Это редчайший случай. Как говорит мой друг Саша Гаврилов, время иногда подплывает под поэта и делает его гением, а потом оставляет его на том же месте. И оставляет его, как правило, памятником — разрушающимся памятником самому себе после этого. Вот с ним сейчас так. Мне кажется, что сквозь него идет такой софит — огромный, какой-то дико сильный, мощный, который высвечивает ему всё нутро. Он рассказывает об этом с такой честностью, которая вызывает у близко стоящих людей прямо неловкость находиться в этом пространстве. Но только так люди слышат и только так люди поворачиваются к себе, к тому, что в них происходит, прощают себе что-то, формулируют для себя что-то. Я последний месяц точно так же, как и вы, живу в серьезном информационном шторме от этого человека. Но у меня есть маленькое преимущество: я с ним этот шторм иногда обсуждаю. Сегодня мы, в частности, обсуждали фантастический, нежнейший, такой точный, такой прекрасный пост Миши Шульмана про строчку в песне «Агент» про Катю Шульман. Я просто, как сказать, тоже очень люблю Катю Шульман. Никогда бы, наверное, не осмелилась на такую строчку в песне или в тексте.
О. Бычкова
―
Там, где говорится, что она самая сексапильная?
В. Полозкова
―
Да, «нету милфы сексапильнее». Поскольку я сразу же поняла, что это очень серьезный вызов для такого большого и важного в моей жизни человека, как Екатерина Шульман, которая, наверное, совсем не так хотела прославиться среди подрастающего поколения, мы с ним начали это обсуждать. Он говорит: «Что-то я как-то об этом не подумал». Но сегодня Мишин пост как-то всех очень растрогал и убедил. Не знаю, мне он очень понравился. Пост истинного, настоящего литературоведа, который пришел не заклеймить, но вникнуть в суть происходящего. В этом было как-то очень много высокого принятия и профессионализма.
С. Крючков
―
Вера, а что происходит в тебе, когда ты ощущаешь (наверняка у вас это было некоторое время назад), что ты резонируешь с голосом, что ты и есть голос поколения? Может быть, было когда-то чувство, что это ушло? Или оно продолжает жить?
В. Полозкова
―
Я даже близко не приближаюсь к тому, какой голос поколения Мирон.
С. Крючков
―
Вот я спрашивал у друзей, кто в десятке — Вера Полозкова.
О. Бычкова
―
Вот мне сейчас моя дочь пишет, что она несколько лет назад у вас брала автограф. И она говорит: «Да, она такая классная!».
В. Полозкова
―
Я чувствую в этом… Это прежде всего огромная ответственность, которая со мной постоянно. Потому что это же груз ожиданий. Это же куча народу, которая тебе очень по-доброму скажет: «Это, конечно, неплохо, но 10 лет назад — вы же понимаете, вот тогда вы писали стихи. А сейчас вы всё пишете какие-то послесловия к этим стихам». Но то, что мне, наверное, дано в комплекте с тем, что я что-то для кого-то воплощаю, являюсь каким-то голосом, тем самым выразителем чего-то важного — за это я благодарю каждый день. Потому что это что-то невероятное: возможность сесть и поговорить о его старых стихах, которые он никогда не публиковал, с Борисом Борисовичем Гребенщиковым где-нибудь в гостях. Что-то обсудить, что тебя всегда мучило. Задать вопрос про какой-нибудь альбом, который вышел 35 лет назад — что там на самом деле происходило в этой песне. Какие-то вещи очень неочевидные. Просто к любви всей своей жизни с детства, к каком-нибудь артисту подойти и сказать: «Ой, вы знаете...». И он скажет: «А я знаю вас, я в курсе, кто вы». Очень приятно. Вот, наверное, такие вещи очень дороги мне. А всё остальное... Когда мне было 17, в моем очень амбициозном воображении, конечно, рисовались картины, условно, как я захожу в вагон метро и вижу там как минимум 5 человек с собственной книжкой — вот тогда можно считать, что ты добился никакого успеха. Но на деле никакие численные показатели (и вам скажет, мне кажется, любой человек, который был там), никакое количество концертов, количество билетов ни о чем не говорит, если ты сам с собой в очень большом рассинхроне. Если ты не успеваешь жить помимо этого. Если ты не успеваешь любоваться чем-то, замирать и думать: «Неужели мне такое дано? Как мне такое вообще разрешено, такая красота?». А это всегда не тогда, когда у тебя максимум концертов и максимум автограф-сессий. Мне кажется, сейчас, лет 5, как произошел этот психотерапевтический поворот. Люди начинают признавать, что в моменты, когда их считали просто королями горы, царями, людьми, у которых есть всё — в этот-то момент они и были в максимальной депрессии, в неразберихе, у них обострились все пищевые и прочие расстройства. Потому что в таком режиме очень сложно успевать за сутью и глубиной событий. Ты просто как Супер-Марио бегаешь и собираешь какие-то звездочки, которые потом когда-нибудь будешь разбирать и думать, о чем это вообще всё было. Поэтому моя самая трудная задача на этот следующий год — это как-то научиться одновременно и делать много всего, и быть везде, но при этом не забывать о красоте, легкости, неуловимости и радости момента. Моя мама всё время говорит: «Подожди, мы же прорвемся». Я говорю: «Бабуль, не хочу больше прорываться. Хочу прямо здесь и сейчас жить. Не выживать, не думать о том, как всё будет здорово, когда пройдут темные времена, а прямо внутри темных времен делать какие-то передышки и успевать благодарить за то, сколько нам с тобой дано».
С. Крючков
―
Из чего складывается это комфортное состояние, когда темные времена вокруг, а тебе в кайф?
В. Полозкова
―
Когда тебе пишется. А для этого нужно находиться всегда в каком-то таком состоянии — я это называю незастроенным горизонтом: чтобы тебе было видно чуть выше нагромождения твоих задач и квадратиков для галочек, где надо проставлять каждый день по 10 штук сделанных дел.
О. Бычкова
―
Еще в дневнике писать.
В. Полозкова
―
Да, когда у тебя незастроенный горизонт, когда у тебя есть возможность побыть праздным, побыть каким-то слушающим ухом; когда у тебя нет миллиона звонков и вызовов, и сейчас нужно принять решение — вот сейчас прямо. Когда ты ни на кого не обижен, когда тебя никто не предает; когда у тебя, в общем, есть какое-то количество свежего воздуха в твоей комнате. И вот следить за тем, чтобы этого свежего воздуха было определенное количество, не забывать об этом, ловить себя в той секунде, когда ты начинаешь задыхаться — это очень сложно. Потому что мы все привыкли только достигать, а пребывать в моменте мы не особенно умеем.
О. Бычкова
―
А какие люди были для вас самыми важными на протяжении жизни? Это же имеет значение, если мы говорим о разборе полетов, о решениях и о том, куда поворачивается жизнь?
В. Полозкова
―
Только это и имеет значение. Мне супер повезло. Я очень везучий человек. Мне кажется, у меня самые крутые друзья на свете. Моим самым главным дружбам в жизни — их немного, но им по 15-17 лет. Например, с Александром Феликсовичем Гавриловым, который называет себя профессиональным читателем, мы знакомы с моих 17-ти.Я написала полосу в «Книжное обозрение», пришла за авторскими экземплярами газеты в редакцию и увидела его — в гавайской рубахе, с длинными волосами. И он как-то очень ярко и живописно матерился по телефону на какие-то обстоятельства. Я подумала: вот так должен выглядеть каждый главный редактор в этой жизни. Особенно газеты про книги. И вот мы знакомы уже 16-17 лет, и этот человек редактировал, составлял, вдохновлял, присылал мне какие-то правки к 3-м из 5-ти моих книжек. Без него очень много не состоялось бы, просто не случилось бы вообще. Потому что с моим неверием в себя, с моим сомнением, с моей мукой про каждое решение это было бы всё, конечно, по-другому. Моя мама, которая, конечно, большой герой — что уж там говорить? Её жизнь вообще похожа просто на какой-то абсолютный вечный крестовый поход. Мой лучший друг, который сейчас в Грузии (привет ему большой! — наверное, он нас тоже слушает), который тоже терпит меня 15 лет, и благодаря которому я, например, поехала в Индию первый раз в жизни. Это, если вы читали, например, мою последнюю книжку, очень важный мотив в ней. Там есть такой цикл, который называется «Письма из Гокарны». Там около 25 текстов. Я очень люблю прямо ровно одну небольшую деревню на берегу океана. Ездила туда около 10 лет подряд каждую зиму. Там написано много важного.
О. Бычкова
―
Мы читали и даже не понимаем, честно говоря, людей, которые говорят, что Индия их не впечатлила, не вштырила и вот это всё. Есть такие люди, и это удивительно.
В. Полозкова
―
Мне кажется, это не на уровне ума происходит. Или как раз только на уровне ума. То есть люди больше ничего не подключают, кроме рационального восприятия этой страны. Она же зеркало — какой ты приезжаешь сюда, то ты и видишь. На что ты настроен, то ты и получаешь. Это очень интересно. Потому что, конечно, когда я приехала, у меня было ощущение высадки на Луну.б. Да, это вообще другая планета. Это не Луна — это другая галактика.
В. Полозкова
―
Да, такого потрясения... Там не работают никакие из законов, к которым ты привык. Там всё против твоей привычной логики. А я, как человек, которого эта привычная логика всегда немножко не устраивала, и в ней для меня всегда был какой-то подвох, вдруг увидела подтверждение такому количеству своих тайных догадок! Я была так счастлива тому, что есть люди, которые никуда не торопятся, потому что они знают, что они живут не один десяток раз на свете; что есть люди, которые четко знают, что никакие деньги тебя не спасут ни от старости, ни от смерти, ни от неуверенности. То есть какие-то вещи, которые здесь тоже вроде как произносятся, но в это никто не верит, судя по оголтелости, с которой всё происходит в этом городе. А там — да. И в какой-то момент я поняла, что если я не еду туда в начале зимы, не везу туда детей, мой год совсем не задается. И вот я прямо очень жду момента, когда наконец откроется для всех желающих моя любимая страна.
О. Бычкова
―
А кого вы еще хотели назвать до того, как я отвлекла вас на Индию?
В. Полозкова
―
Нет, людей, повлиявших непосредственно… Скажем так, людей, которые вынимали меня из каких-то очень холодных бездн, когда я туда падала — их всего несколько. И один из них, например, мой стариннейший друг, с которым когда-то очень давно в «Театре.док» у меня был проект, который назывался «Общество анонимных художников». Это был интерактивный спектакль, который игрался вместе с залом. Наверное, никто из слушающих даже не припомнит такого. Я была очень молода. Мне хотелось пробовать разные вещи. В паре со мной сначала был прекрасный журналист Миша Калужский, а потом его сменил психотерапевт Армен Бекенов, с которым мы познакомились в «Театре.док» и какое-то время работали просто над подготовкой этого спектакля каждый раз, а потом стали друзьями. И эта дружба, которая прямо буквально спасала мне жизнь неоднократно, серьезно, длится уже с 2008 года, 13 лет. У нас на двоих уже шестеро детей родилось за это время, а мы всё перезваниваемся спросить, как ты выживаешь и как ты выживаешь. Вот этот человек прямо отвечает за мое пребывание в рассудке до сих пор, прямо лично. Это человек, который меня спас, очень буквально.
В.Полозкова: Я веду бумажные дневники с 8 лет
О. Бычкова
―
Мужчины или друзья?
В. Полозкова
―
Друзья, конечно. Какие мужчины в нашем возрасте?
С. Крючков
―
Всё равно хочу еще раз уточнить этот момент. Стихи, написанные из этих бездн, и те стихи, которые пишутся из комфортных состояний — вы их одинаково цените? И вообще вы понимаете, что есть вещи, которые не готов проговорить, и они проговариваются сами через тебя, а есть вещи, которых от тебя все ждут.
В. Полозкова
―
И при этом образ человека, который для того, чтобы написать настоящее стихотворение, должен быть всё время в шаге от того, чтобы намылить петлю, меня в какой-то момент — как сказать? поддостал. Потому что это неправда. В мире стихи пишутся не только от безысходности и тоски по тому, чего никогда не будет и в качестве эпитафии ушедшей любви. Если ты всё-таки взрослеешь и меняешься, и всё, что ты умеешь, взрослеет и меняется вместе с тобой. Условно говоря, даже то, как тексты 20-летнего Noize MC отличается от текста 35-летнего Noize MC. У него просто вышел альбом, который мне очень нравится, совсем новый. Это тоже мой близкий друг, я его слушаю, переслушиваю. Мы просто обязаны в какой-то момент пересесть на другое топливо, более экологичное по отношению к себе и окружающим. Потому что если ты и в 35, и в 40 продолжаешь плести красивые узоры из собственных кишок и кишок, которые ты вынимаешь из людей, то на самом деле в какой-то момент это становится просто преступлением, а не литературой.
О. Бычкова
―
А почему вначале это не преступление, а потом...?
В. Полозкова
―
Потому что ты не разбираешься. Потому что тебе кажется, что так всё устроено. Потому что ты любуешься этим в себе. Тебе кажется, что чем более ты выглядишь как королева драмы и ведешь себя, тем больше ценности того, что ты делаешь. И в какой-то момент этим надо переболеть. Это просто гормональная история — этим надо переболеть, правда. Но если ты не устаешь устраивать из своей жизни ежедневный армагеддон просто ради того, чтобы пребывать в этом состоянии… А я знаю и такие примеры:: люди, которые разрушают отношения, люди, которые превращают жизнь своих детей в ад, люди, которые гордятся своими неизлечимыми зависимостями просто потому, что они их приводят в те глубины, из которых, им кажется, они прямо пишут то, что надо. Я же так тоже делала. Я хорошо знаю, как это устроено, и какую цену ты платишь за эти тексты. И потом это то, что люди очень любят читать и перечитывать. В частности, история с «Письмами из Гокарны» — это история как раз о глобальном внутреннем эксперименте по поводу того, что я ведь не только про это умею говорить, я не только из этих состояний могу писать. У меня есть детская книжка. Если бы мне сказали, что я буду автором детской книжки и, более того, это будет самая успешная моя детская книжка, которую переиздадут 9 раз, и она в итоге выйдет огромным тиражом, я просто не поверила бы в это, потому что я бы сказала: «Я не могу из вот этого, откуда она написана — я просто там не бываю, в этом состоянии. Она должна быть из радости, из любви, из какого-то умиротворения, из ощущения того, что тебе какой-то подарок господень прислали огромный». Но мне просто очень хотелось научиться. И возможность научиться есть, мне кажется, у каждого из нас. Потому что для меня огромная энциклопедия того, как можно быть умным, гениальным и радостным одновременно — это Борис Борисович, конечно. Потому что если бы не он, мы даже не знали бы, что всё, что ты прочитал и увидел в жизни, делает тебя не автоматически разочарованным мизантропом, проклинающим из своего окошка всех, кто проходит мимо по улице, а наоборот, наполняет тебя такой любовью, такой благодарностью, таким состраданием, которого ты до этого не умел.
О. Бычкова
―
А вы всегда так к нему относились?
В. Полозкова
―
Да, Бориса Борисовича я очень люблю с ранних лет. И теперь мне очень радостно, что мой старший сын считает его каким-то явлением, присутствующим вообще в его жизни. Вот он идет, например, маленький по Одессе. Я говорю: «А кто это?». — «Это Боис Боисович», — говорил он мне трехлетний. Он был на куче его концертов — и уличных, и стадионных, и недавно приехал к нему в гости. Просто в Лондоне пришел к нему в гости. Для него это как-то так нормально — типа, «расскажи мне, что у тебя тут лежит». Это просто наполняет мое сердце такой огромной радостью, потому что для меня это был, конечно, всегда мифический персонаж. Какой-то человек из мифов и легенд.
С. Крючков
―
Он захаживал к вам на концерты?
В. Полозкова
―
Да, он бывал у меня на концертах.
О. Бычкова
―
Страшно было?
В. Полозкова
―
Нет, не было страшно. Наоборот. Я никогда не забуду… Знаете, какие-то тонкие вещи, о которых ты даже не подумал бы. Он приехал ко мне в Новосибирске на концерт в Академгородке — они там были с «Аквариумом». Он сказал: «Если ты меня не увидишь в зале в какой-то момент (его же невероятно узнают, невероятно обожают), это значит, что я просто не хочу отвлекать внимание. Я тебя слушаю из-за кулис. Ты не бойся, что я ушел. Я досижу до конца — просто знай, что я за кулисами». Вообще это нормальная история?
О. Бычкова
―
Это умереть просто.
В. Полозкова
―
Он очень трогательный человек. Он фантастический. То, что мы о нем знаем снаружи — оно, мне кажется, даже наполовину не описывает его всего. Как часто бывает — так же, как с Мироновым. Так же, как и с Ваней. Это какие-то люди... Как сказать? — не хочется уже в середине жизни знакомиться с людьми, которых ты, например, очень сильно любил слушать, когда тебе было 15. Потому что ты знаешь, что тебя ждет горькое разочарование — такое прямо горькое: ты увидишь в лучшем случае красивую руину на месте того человека, которого ты любил и боготворил. Но в этих трех случаях я не устаю любоваться уже совсем другой человеческой стороной. Про тексты мы всё понимаем, про силу и точность выражения этих мыслей и арсенал этого всего мы всё понимаем. Но то, какие они просто крутые ребята — все эти люди, которых я перечисляю...
С. Крючков
―
Вера Полозкова, поэт. «Разбор полета». Ольга Бычкова, Стас Крючков провели этот эфир. Спасибо вам большое!
В. Полозкова
―
Спасибо вам огромное!
О. Бычкова
―
Спасибо большое!