Александр Городницкий - Разбор полета - 2021-07-19

С. Крючков

М. Максимова

С. Крючков

А. Городницкий

М. Максимова

С. Крючков

Александр Моисеевич, у нас такая традиция. Мы всегда начинаем этот разбор полета с вопроса нашему гостю о самом сложном жизненном решении, которое ему довелось принять. О решении, которое предопределило течение карьеры, может быть, да и судьбы в целом. О решении, над которым пришлось долго думать, к которому пришлось возвращаться. Было такое вашей жизни?

А. Городницкий

Я, например, совершенно случайно начал писать стихи. Потому что шел я поступать в 1947 году в кружок во Дворец пионеров в моем родном Ленинграде. Рисование. Но этот кружок был закрыт, а по соседству была дверь, за которой звучали стихи. Я просунул туда голову и захотел туда попасть. Вот с этого всё началось в далеком 1947 году.

Так же и моя основная специальность – а я геофизик по основной специальности. В Ленинградский горный институт я попал тоже не очень раздумывая перед этим об этом. Потому что в далеком 1951 году, когда я окончил среднюю школу в моем родном Питере, опять же… Я вообще гуманитарий по натуре – обожал историю, литературу. И до сих пор люблю. То, что я стал на старости лет профессором геофизики, я считаю недоразумением.

Понимаете, в Ленинградский университет на истфак, куда я мечтал попасть, хотя у меня была золотая медаль, университет, носивший гордое имя Андрея Александровича Жданова, мне с моим 5-м пунктом на дух, так сказать, даже нельзя было подать документы. 1951 год! Тогда кампания по космополитизму еще не закончилась, а «дело врачей» уже висело в воздухе. Не дай бог снова никому пережить это.

А.Городницкий: Мне пришлось стрелять в людей с целью убить. У меня не было другого выхода

А я всё-таки блокадный мальчишка. Для меня главное были погоны, приключения. Это сейчас несколько другие ориентиры у молодежи. А тогда главными были вещи чисто героические и прочее. И я подал документы Военно-морское училище имени Фрунзе.

Отец, служивший в военной гидрографии, был уверен, что меня с моим 5-м пунктом и туда не возьмут. Но оказалось, что благодаря ему я получил личную рекомендацию (значительная фамилия в советском военно-морском флоте) адмирала Трибуца, который тогда был командующим Балтийским флотом. И меня брали.

И вот тут отец испугался по-настоящему, поскольку он там еще служил и работал. И он целую ночь, когда я уже должен был идти на дежурные построение, меня уже брали, провел со мной, промывая мне мозги, чтобы только не на военку.

Я уже был в совершенно полной неразберихе. Я подал документы – по соседству с училищем Фрунзе, на набережной Невы через одну трамвайную остановку был Ленинградский горный институт, замечательный старейший технический вуз страны. Я понятия не имел – я терпеть не мог химию, к геологии никогда не имел никакого отношения. Я подал туда документы еще и потому (дурачок молодой), что тогда у горняков была очень красивая форма. Представляете?

А дальше тоже была случайность. Потому что брали меня туда без экзаменов с золотой медалью. Но для того, чтобы я стал геологом, чтобы приняли в Горный институт, почему-то обязательно надо было сдать прыжок в воду с 3 метров. Почему? Какой идиот это придумал? Я до сих пор этого не могу понять. При чем тут геология?

Плавать я, кстати, тогда еще не умел – я потом, позже. И неизвестно на что надеясь, с толпой абитуриентов, которые должны были это сдавать, меня повезли на Гребной канал, на Крестовский остров. Уже был холод, сентябрь-месяц в Питере.

А я же был воспитан под сталинский барабан. Я считал, что в советской стране не дадут погибнуть человеку. Я как-нибудь спрыгну, поднатужусь, всю волю соберу в кулак, и стану героическим геологом. Но почти полувековой опыт экспедиций в Средней Азии, на Крайнем Севере, в мировом океане показал, что не то что вовремя не спасали, а иногда даже подпихивали. Но сейчас это уже не имеет отношения.

Короче говоря, скомандовали: «Городницкий!». Я, лиловый от страха и от холода, влез на эту вышку, стараясь не смотреть вниз. Остатками воли заставил себя встать на эту доску. Но когда я открыл глаза и посмотрел вниз, я сразу: «Никогда, ни за что. Нафиг мне эта геология – я жизнь хочу». Я повернулся, чтобы с позором уйти. Но доска спружинила, я упал, мне засчитали прыжок. Так я стал геологом.

С. Крючков

М. Максимова

А. Городницкий

М. Максимова

А. Городницкий

М. Максимова

А. Городницкий

С. Крючков

А. Городницкий

С. Крючков

А. Городницкий

Понимаете, он нас учил следующему: «Не смейте то, что вы написали, называть стихами. Это в лучшем случае стишата, в худшем случае стишки». И все мы, поэты, как мы называли, лейб-гвардии Семеновского полка, эту привычку оставили у себя. Извините меня за термин. Так что вот. Поэтому я говорю «стишки», «стишата». На самом деле я к ним достаточно серьезно отношусь, иначе я бы их не писал. А песня – это вообще отдельная стезя.

А.Городницкий: По мне как-то прошлось вскользь. Хотя как меня тут материли и прочее – будь здоров. Но ничего, обошлось

М. Максимова

А. Городницкий

Был только один случай в жизни, когда я сначала написал стихи – других не было. Это был, по-моему, 1963 год, на «Крузенштерне». Обычно стихи, которые мне не нравились, я просто топил, кидал за борт. Что-то мне не понравилось стихотворение. Мелодии не было. И я пошел. Пока я поднимался по трапу наверх, скомкав бумажку, чтобы бросить ее за борт, какая-то мелодия начала появляться. И появилась песня «Атланты». Это стало сейчас как быть такой моей визитной карточкой, официальным гимном Санкт-Петербургского государственного Эрмитажа и неофициальным гимном моего родного города Питера. Черт его знает как – совершенно необычные вещи.

Вообще говоря, понимаете, у меня есть такое стихотворение. В математике есть такая дисциплина – называется она корреляционная теория случайных функций. Ее существо в том, что все случайности имеют какую-то общую закономерность. Совсем недавно у меня есть такое стихотворение. Я могу им ответить.

Мне в Бога бы давно поверить надо. Как я удачу объясню свою, Что не погиб от голода в блокаду, На Ладоге не канул в полынью?

Он мне помог, у смерти отнимая, Тотальный сократив ее улов, Когда не дал нам в сорок первом, в мае, К родителям поехать в Могилев.

В глухой тайге, на лагерной стоянке Где по пути нас ураган застал, Ревнивый муж стрелял в меня по пьянке, Но из пяти ни разу не попал.

Бог помогал мне выжить однозначно, Когда, внезапно оборвав полет, На лед мы сели не совсем удачно, И провалилась «Аннушка» под лед.

И в океане Бог, меня жалея, Сумел продлить мой жизненный лимит, Когда, упав, схватился я за леер И с палубы волною не был смыт.

Отдавши дань научному познанью, Уже перед вхождением во тьму, Поверил я в его существованье. Иначе непонятно, почему

Не сгинул на Тунгуске под порогом, Под Пашково травою не пророс? Чем дольше жизнь, отпущенная Богом, Тем строже, вероятно, будет спрос.

Вот в какой-то степени ответил. Всё почему-то получилось случайно. Но как-то удачно. Вот везло.

М. Максимова

А.Городницкий: Обвиняли в том, что под предлогом вечера поэзии был устроен сионистский еврейский шабаш

А. Городницкий

Для меня мучением когда-то Физкультура школьная была. Я кидал недалеко гранату, Прыгать не умел через козла.

Я боялся, постоянно труся, В физкультурном зале не жилец, Шведской стенки, параллельных брусьев, К потолку привинченных колец.

Это после, полюбив дорогу, Обогнул я Землю раза три, Прыгал с кулюмбинского порога С пьяными бичами на пари.

Штурмовал утесы на Памире, Жил среди дрейфующего льда. Но опять, как дважды два - четыре, Вспоминаю школьные года,

Где не в силах побороть боязни Ног моих предательских и рук, Подвергался я гражданской казни, Всеми презираемый вокруг.

И в пустой холодной раздевалке, Где-то между шкафом и стеной, Всхлипывал, беспомощный и жалкий, Проигравший бой очередной. Вот как было на самом деле.

С. Крючков

А. Городницкий

Водитель, который меня через Ладогу вез, Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя. Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде — Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

Водитель, который меня через Ладогу вез, С другими детьми, истощавшими за зиму эту. На память о нем ни одной не осталось приметы — Высок или нет он, курчав или светловолос.

Связать не могу я обрывки из тех кинолент, Что в память вместило мое восьмилетнее сердце. Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент, Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца.

Глухими ударами била в колеса вода, Гремели разрывы, калеча усталые уши. Вращая баранку, упрямо он правил туда, Где старая церковь белела на краешке суши.

Он в братской могиле лежит, заметенный пургой, В других растворив своей жизни недолгой остаток. Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой, За то, что вчера разменял я девятый десяток».

Сдержать не могу я непрошеных старческих слез, Лишь только услышу весенние звонкие трели. Водитель, который меня через Ладогу вез, Чтоб долгую жизнь подарить мне в далеком апреле.

С. Крючков

А.Городницкий: Я попал под раздачу. Меня 15 лет не печатали, не приняли в союз...

А. Городницкий

ПЕСНЯ.

С. Крючков

А. Городницкий

С. Крючков

А. Городницкий

Самое смешное, что самую первую мелодию в жизни я придумал с перепугу по приказу комсомольского бюро, по-моему, на 3-м курсе. В Горном институте были факультетские конкурсные спектакли. Факультеты соревновались, и на наш конкурсный спектакль я написал стихи песни, и заказали профессиональному композитору. И певица, которая должна была это петь, поехала к нему уже за день до спектакля. Приехала – и в слезы: «Я этого петь не могу, там нужно как-то, я этого взять не могу», и так далее.

Меня вызвал секретарь нашего комсомольского бюро и сказал: «Значит так, ты заварил эту кашу с песней – вот теперь мы всё проиграем. В результате так: сиди и сам придумывай мелодию». Я говорю: «Сережа, ты что, с ума сошел? Я не могу придумать мелодию». – «Хорошо, завтра положишь комсомольский билет на стол». А времена были суровые – 1954 год. Я с перепугу сидел, сидел и придумал свою самую первую песню – «Вальс геофизика».

А что касается моих походов в филармонию, то они тоже добром не кончились. Я больше всего любил Бетховена. Одна из самых моих популярных песен, ставшая народной (простите, что я это говорю)

От злой тоски не матерись — Сегодня ты без спирта пьян. На материк, на материк, Идет последний караван.

Ее первые такты – это начало 17-й сонаты Бетховена, часть 1. «Я думал, что ты придумал, а ты не придумал – ты вспомнил, но не свое».

С. Крючков

НОВОСТИ

С. Крючков

Александр Моисеевич, можете немножко представить эту песню, которая сейчас прозвучит – «Нет пути, нет возврата»? Чему она посвящена, как она рождалась?

А. Городницкий

Она не так давно написана. Она написана уже сейчас, когда начинается ностальгия по своей молодости. Так до сих пор. Понимаете, я до сих пор считаю, что спрашивать: «Что ты любишь больше, Москву или Питер?» – всё равно что у ребенка спрашивать: «Кого ты любишь больше, папу или маму?». Это трудный вопрос. Но родина моя, конечно, Питер, вопросов нет. Это очень важно. И чем старше человек становится, тем больше он приближается к той земле, откуда он вышел. Так что Питер тут вне конкуренции. Но «Переулки Арбата» – одна из главных моих песен о моей привязанности к Москве.

С. Крючков

ПЕСНЯ.

С. Крючков

А. Городницкий

С. Крючков

А.Городницкий: Когда один раз сказал, что какая-то песня – моя, это почти плохо кончилось

А. Городницкий

М. Максимова

А. Городницкий

Потом война, блокада. Блокировали все счета в Сбербанке. И в 1944 году, уже в эвакуации в Омске, мать получила деньги с книжки, частично накопленные на пианино. Их хватило ровно настолько, чтобы на базаре в Омске купить десяток яиц. Поэтому я говорю, что я не считаю, что мое музыкальное образование не стоит выеденного яйца.

М. Максимова

А. Городницкий

Кстати сказать, я очень часто страдал от этого. Потому что на Крайнем Севере я же не говорил, что это мои песни. Когда один раз сказал, что какая-то песня – моя, это почти плохо кончилось. У меня есть такой короткий стишок:

Когда-нибудь смогу ли позабыть, Как нахлебавшись самодельной браги, Меня пообещали замочить Мои из бывших зеков работяги.

Когда в краю, где ледяная гладь На озере и стынущие ели, Своею я осмелился назвать Ту песенку, что у костра запели.

Они кричали, мне внушая страх, Свои слова перемежая матом, Что сами эту песенку когда-то Услышали в норильских лагерях.

Мне говорили бывшие ЗеКа, Что не поверят мне они, хоть тресни, Поскольку человек с материка Не может сочинить такую песню.

Кто не хлебал баланду по утру На рудниках, где зеки эти были, Где легкие сгорают на ветру От едкой медно-никелевой пыли.

Покуда в Енисей бежит вода И старенькая рвется кинолента, Уже до самой смерти никогда Не получу такого комплимента.

Вот что я ценю на самом деле. Если бы хоть одна моя песня осталась после меня, и ее пели, а меня забыли бы к чертовой бабушке – я был бы счастлив. Да, на старости лет меня теперь мои друзья пытаются обучать игре на фортепиано.

М. Максимова

А. Городницкий

С. Крючков

А.Городницкий: Самую первую мелодию в жизни я придумал с перепугу по приказу комсомольского бюро

А. Городницкий

Я там учился, когда сгорел наш дом на наших глазах в 1942, и нам дали в Коломне. Я там учился. Поэтому у меня даже есть программа, которая посвящена моей школе. Она называется «Школа в Коломне». Подражание названию «Домик в Коломне», конечно.

Это второе место в Питере, которое я люблю наиболее всего. А вообще много таких мест в Питере. Особенно сейчас, когда начинаешь вспоминать, каждый кусочек в Питере с чем-то связан. Я могу просто, если у нас еще есть немножко времени, прочесть стишок, чтобы закрыть о Питере.

С. Крючков

А. Городницкий

Что могу рассказать я сегодня о Питере? Не пристало в любви объясняться родителям, С кем с момента рождения жили обыденно, Без которых и жизни бы не было, видимо.

Я родился вот здесь, на Васильевском острове, Что повязан и днесь с корабельными рострами, На Седьмой, не менявшей названия, линии, Где бульвар колыхался в серебряном инее.

Я родился за этой вот каменной стенкою, Меж рекою Невой и рекою Смоленкою, Под стремительных чаек надкрышным витанием, И себя называю я островитянином.

Что могу рассказать я сегодня о Питере, Облысевший старик, гражданин на дожитии, Сохранивший упрямство мышления косного Посреди переменного мира московского?

Переживший эпоху Ежова и Берии, Я родился в столице великой империи. Я родился в заштатной советской провинции, Населенной писателями и провидцами.

Вспоминаю ту зиму блокадную жуткую, Где дымился наш дом, подожженный «буржуйкою», И пылали ракет осветительных радуги Над подтаявшим льдом развороченной Ладоги.

Переживший здесь чувство и страха, и голода, Полюбить не сумею другого я города. Пережив ностальгии страдания острые, Полюбить не сумею другого я острова.

Что могу рассказать я сегодня о Питере? Я хочу здесь остаться в последней обители, Растворившись в болотах его голодаевых, Где когда-то с трудом выживал, голодая, я.

Мне хотелось бы, братцы, над каменной лесенкой Безымянной остаться единственной песенкой, Что и в трезвости люди поют, и в подпитии. Вот и все, что могу рассказать я о Питере.

Спасибо!

М. Максимова

А. Городницкий

М. Максимова

А.Городницкий: Обычно стихи, которые мне не нравились, я просто топил, кидал за борт

А. Городницкий

Мне инкриминировали, что... Там много чего было. Я очень признателен тому, что меня не печатали 15 лет, потому что я начал всерьез писать песни. Для того, чтобы писать песни, взял гитару, или даже без гитары спел – и всё, дальше поют другие. Не надо печататься и прочее. И кроме того, первые мои стихи, мягко говоря, были не очень хорошими, и это… не печатать всякую ерунду. Так что это была хорошая школа. Я претензий не имею.

Кстати, этот день – сейчас даже, по-моему, «Новая газета» предложила, вспоминая это 30 января… Это было 30 января 1968 года. Это был, по существу, конец «оттепели», как мне кажется. Потому что смотрите, какая цепь событий. 30 января был этот разгромный вечер в Ленинграде с полным зажимом молодых поэтов – не только нас. Дальше 8 марта, в женский день, был печально известный концерт в академгородке в Новосибирске Галича, после которого был разгром авторской песни. Галич, соответственно, эмигрировал за рубеж. И прочее. А в августе-месяце советские танки вошли в Прагу. Мне кажется, это звенья одной цепи. Пошла реакция, довольно жесткая. И я тоже попал тогда под раздачу.

Но дело в том, что, понимаете, по мне обошлось вскользь. Потому что в это время «Атланты» заняли 1-е место как лучшая песня советской молодежи. Были Олимпийские игры в Гренобле, и меня ЦК ВЛКСМ, как автора самой лучшей песни для советской молодежи, направил в Гренобль. И когда были эти разборки, я был там. Поэтому, во-первых, они очень хотели, чтобы я вернулся, а я вообще не знал, что происходит. А во-вторых, они же несут за меня ответственность. Поэтому по мне как-то прошлось вскользь. Хотя как меня тут материли и прочее – будь здоров. Так что вот. Но ничего, обошлось.

С. Крючков

А. Городницкий

Были случаи… Одним из самых страшных для меня случаев был случай, когда, по-моему, в 1961 году мне пришлось стрелять в людей с целью убить. У меня не было другого выхода. Я был начальником небольшого поискового отряда, и рядом с нами, километрах в 30-ти, была большая буровая партия – в основном с зеками. Там уже шло бурение, почти промышленное.

Был День шахтера – до сих пор не люблю этот день. Последнее воскресенье. Они там просто напились браги и спирта, и им понадобилась женщина. Единственной женщиной на все сотни километров в тайге была наша коллекторша Нина – такая девушка, блондинка с 5-м размером. Они ее заприметили. В общем, они приехали на тракторе и прицепных санях и закричали еще издали. Я услышал шум трактора и вышел из палатки. Они закричали: «Саня, мы тебя не тронем, а бабу отдай нам».

А я – что мне делать? Я начальник. Отдать ее и потом повеситься? Никогда в жизни я так не боялся, как тогда. У меня зубы застучали. Я выхватил из палатки карабин (у меня была обойма всего с 3-мя патронами) и закричал тонким дрожащим голосом: «Стой! Только попробуй, сука!». Они вышли – их было там человек 11 – и пошли на меня, абсолютно меня не боясь. «Не балуй, – кричали они, – мы тебя сейчас, жидовская морда, по сучкам развесим, а бабу возьмем».

Но, слава Богу, Нинка куда-то там убежала, а я залег. И тут, совершенно успокоившись, вспомнив уроки военного дела, я поставил прицельную планку на 100 метров, закрыл левый глаз, затаил дыхание и выстрелил в главаря. Он упал. Я даже был уверен, что я его убил. Но дело в том, что Бог не дал, потому что я просто сбил с него шапку. Они залегли, стали материться, отползали: «Погоди, потом вернемся».

Они уехали. Через 4 часа – снова трактор. Нинку уже отправили в тайгу, с людьми – у меня их всех было 6 человек. Я говорю: «Ну, жрите, сволочи, я уже всё». А они кричат: «Саня, не стреляй! Мириться едем». И ящик спирта позванивает на санях. Всё, слава Богу. У меня даже, понимаете – на стихотворение, наверное, у нас нет времени, но есть такой стишок:

Клёны горбятся понуро, Ветки бьются о стекло. Что минуло, то минуло, Устаканилось, прошло.

Я на север нелюдимый Улетал, покуда мог, Над дрейфующею льдиной Зябкий теплил огонек.

Страх, под пьяным стоя дулом, Не выказывал врагу, Стал от тяжестей сутулым, Спал на шкурах и снегу.

Кисти красные рябины, Спирта синего напалм. Я палил из карабина — Слава Богу, не попал. Вот это для меня самое страшное воспоминание в жизни.

А.Городницкий: Чтобы приняли в Горный институт, надо было сдать прыжок в воду с 3 метров. Какой идиот это придумал?

С. Крючков

А. Городницкий

ПЕСНЯ.

С. Крючков

А. Городницкий

М. Максимова

А. Городницкий

С. Крючков