Людмила Петрушевская - Разбор полета - 2018-10-22
С. Крючков
―
Добрый вечер, дорогие друзья! Это «Разбор полета» - программа о людях и решениях, которые они принимают в своей жизни. В гостях у нас сегодня Людмила Петрушевская. Здравствуйте!
Л. Петрушевская
―
Здравствуйте!
М. Максимова
―
Добрый вечер!
С. Крючков
―
Проведут передачу Марина Максимова и Станислав Крючков. У нас есть такая композиционная часть в нашей программе. Она задает некую сюжетность разговору. Если позволить себе, скажем так, определенную степень доверительности и откровенности и ответить на вопрос о том, каким было самое сложное решение в вашей жизни. Вот так вот, сейчас оглядывая взором: решение, над которым приходилось долго думать, ломать себя, может быть.
Л. Петрушевская
―
Когда было негде жить, и на руках у меня было 3 инвалида, и надо было выбирать судьбу. Их судьбу. Я себя не оправдываю, но выхода не было.
С. Крючков
―
Всегда выбор был в пользу чьей-то судьбы?
Л. Петрушевская
―
Конечно. Конечно да. Просто негде было жить — понимаете, какая штука. Советские времена — это мало кто сейчас помнит. Мне 80 лет, и я помню всё — к большому сожалению. Жить было негде.
С. Крючков
―
В этом была какая-то предопределенность? Скажем так, не связанная с социумом, с обществом, не заданная государственным порядком, а...
Л. Петрушевская
―
Человек не имел права купить себе комнату, не имел права уехать. Понимаете, какая штука. Я была запрещенным писателем, и я принимала это как данность. Вообще всё принимала как данность. Вот этот коридор, по которому душа умирающего летит, и у неё нет другого пути — вот это и было. Я прожила мучительную жизнь. Всегда у меня на руках были люди, за которых я отвечала, которым не было жизни — понимаете, какая штука. Детям не было места в школе: унижали, били. Я помню, что мой сын Федя — Фёдор Павлов-Андреевич, тогда ещё он был восьмиклассник — написал на доске: «Да здравствует 1000-летие христианства в России!». Его выгнали из школы. Офигеть можно!
С. Крючков
―
Это 1988 год, правильно?
Л. Петрушевская
―
Да. Но давайте повеселей. Ему, конечно, сделала втык учительница. Фамилия ее была Шпикова.
С. Крючков
―
Говорящая фамилия!
Л. Петрушевская
―
Она позвонила нам домой. Мы сидели с папой. Я подняла трубку, и она сказала: «Здравствуйте, это классный руководитель Феди. Что это...?». Я дала трубку своему мужу, очень хорошо понимая, что сейчас будет. Первое — он побурел просто. А второе — он сказал этой Шпиковой такие слова, после чего уже разговор был невозможен. Он её послал, и правильно сделал. Но, правда, нашего Федю тоже выгнали из школы. 5 школ он поменял. Кирюша тоже поменял 5 школ.
С. Крючков
―
Людмила Стефановна, а ваши университеты, ваш школы были каковы?
Л.Петрушевская: Я была запрещенным писателем, и я принимала это как данность
Л. Петрушевская
―
У меня школа? Факультет журналистики, теория и практика партийной советской печати. Мы называли это «партсовпечка». Затем зарубежная коммунистическая печать — это, значит, Япония там, Индонезия, Франция. А мы не знали ни одного языка. Я на выпускном государственном экзамене отказалась отвечать на вопрос. Ну, первое — я не знала ничего.
М. Максимова
―
Это было принципиально?
Л. Петрушевская
―
Какое принципиально?! Просто вчера я вместо того, чтобы пойти в Ленинскую библиотеку что-то такое хоть почитать, встретила на дороге приятеля с мамой. Замечательная мама и замечательный приятель мой. И мама сказала: «Люсь, у нас день рождения. Пошли?» - и я пошла. Вернулась домой на последнем метро и пришла на экзамен, конечно, позже всех. Все стояли, читали какие-то конспекты... Я не хочу сказать, что я была такая уж лучше всех. Я хуже всех была, конечно, потому что я ничего не конспектировала, никакие эти самые партийные истории, всякие эти «Асахи Симбун» и “L'Humanite”. В общем, я пошла, как, не знаю, там, наверное, Жанна д'Арк на этот помост — добровольно. Госэкзамен — всё, финал! А без диплома на работу не устроиться никак. А мы с мамой жили очень бедно. Я носила одни туфли 3 курса, и летом у меня было одно платье. Ну хорошо, значит, я беру билет, понимая, что напрасно я его беру, и говорю: «Я это не знаю». А там 7 человек сидит — вот такой дракон семиглавый! Ещё свеженькие. В середине Засурский, молодой наш педагог — вы его знаете, Ясен Николаевич — который как раз и пришел на факультет с новым предметом: история коммунистической печати. Он знал 5 языков, ездил всё время за границу под этим предлогом. Может, у него были поручения какие-нибудь для коммунистических партий. Тоже, знаете, посол доброй воли.
С. Крючков
―
У вас есть такой исторический апокриф — не знаю, биографический даже — о том, что якобы вы научились читать, свои первые слова прочитали, подготовив себя чтением газет и «Краткого курса ВКП(б)».
Л. Петрушевская
―
Ладно, я просто закончу эту историю — или вам скучно?
С. Крючков
―
Нет, ну что вы?
Л. Петрушевская
―
В общем, я второй билет взяла и говорю: «И этот билет не знаю». Тогда, значит, наш декан (человек замечательный: у него одна рука железным крюком заканчивалась, и один глаз был стеклянный — но какой из них был стеклянный, мы не знали он смотрел всегда прямо) мне задал вопрос: «А как Хрущев назвал журналистов?». Я подумала и сказала: «Не знаю». Он сказал: «Эх вы! Подручные партии». Я-то знала, что подручные всегда у палачей. И я вдруг начала речь толкать. Сказала: «Эти предметы мне не пригодятся никогда. Я еду сейчас на целину. Журналисту надо изучать жизнь». В общем, что-то я там такое кричала и потом хлопнула дверью. Эти все рассыпались просто, а я пошла сидеть плакать в угол. Ну, не плакала, но понимала, что мне ничего не грозит — никакого диплома. Ну, вы понимаете, что когда мы сели и нам объявляли отметки, мне поставили «удовлетворительно», я так стала ржать, что, по-моему, они пожалели очень сильно, что мне поставили тройку. А почему? Факультет журналистики — понимаете, какая история: это было издавна гнездо змей. Они все друг на друга писали. Очень мало кто из преподавателей реально работал в газете, в журналах. Были начальники — какие-то главные, но это не были пишущие люди. И они писали друг на друга жалобы в ЦК. И у них возник, как бы сказать, такой путь в воображении, по которому я пойду: в ЦК буду писать, что нам не преподают то, что нам нужно, что из нас делают дураков.
М. Максимова
―
То есть они просто побоялись?
Л. Петрушевская
―
Они просто от моего крика... А я совершенно бесстрашно, я вчера была на дне рождения — чего, собственно, бояться? И вот, понимаете, какая история: в этой ситуации я поняла подонство всей этой системы. Их страх. Их постоянный страх за себя. Вот это было движущей силой всей нашей системы. Они не разрешали это, не разрешали это — ничего! Они боялись все! Они дико всего боялись. Я не знаю, как сейчас — может быть, тоже боятся.
Л.Петрушевская: Я прожила мучительную жизнь
М. Максимова
―
А что помогало вам не бояться? Вот то, что вы встали, начали кричать...
Л. Петрушевская
―
А какой НРЗБ был? Получить двойку?
С. Крючков
―
А на целину вас что...?
Л. Петрушевская
―
Знаете, я походила, попыталась устроиться на работу. Я уже печаталась в «Крокодиле», в «Неделе». Я писала смешные рассказики — такие, в духе польской Стефании Гродзеньской. Я тогда уже знала польский язык, и у меня какая-то просвечивала дорожка. Ну, юмористические рассказы — они же безобидные.
С. Крючков
―
Ну, это как посмотреть.
Л. Петрушевская
―
Стефания Гродзеньска же тоже жила при Гомулке. И меня нигде не взяли на работу. Хотя я печаталась, я повторяю. И я узнала, что от университета на целину едет огромный строительный отряд. Ну, какой строительный — кто там строители? Не было там строителей. Просто ребята, девчонки. Я взяла гитару, рюкзак, плащ, потому что знала, что я надолго иду. Я собиралась от Северного Казахстана доехать до Сахалина — пойти по пути Чехова. Я собиралась останавливаться в городах, работать в газетах, зарабатывать деньги и изучать то, чего я совершенно не знала. Мне это было очень нужно — почему-то, я не знаю. Я не знала тогда, что не членам партии, не прописанным в городе, не состоящим в штате газеты, ничего не светит. Их печатать не будут.
С. Крючков
―
Откуда тогда такая уверенность?
Л. Петрушевская
―
Никакой уверенности! Это самонадеянность. Ничто меня не держало в этом замечательном городе: не было работы, нечего было есть. У меня были последние 5 рублей, и я их отдала. У меня была стипендия 23 рубля. Вот 5 я сэкономила и отдала на еду. И мы поехали в поезде. Это «телятники», на которых заключенных возили. Мы доехали до края земли — степь... И я там вкалывала на стройке, подсобницей. Мы таскали тяжелейшие носилки. Я попала в мехматовскую команду. Это были мальчики с очками и девочки такие, которые совершенно вообще даже не понимали, что они девочки. Математика, понимаете, 1 курс — вот они закончили. А у меня была гитара. Каждую ночь до 12 мы пели песни у костра. Вообще весело было. Хотя, конечно, пробуждались в 5, в 6 уже выходили на работу. Кормили нас черными макаронами, политыми бараньим салом. Из фруктов были только огурцы. Бани не было категорически. На весь отряд — одна бочка солоноватой воды: и пить, и умываться. Мы устроили забастовку, конечно. Перестали ходить на работу. Сели около своего зернохранилища (мы тогда уже очень много построили), похожего на Колизей — вот такие камни! И мы сидели так вот уперто. А у нас был руководитель нашего отряда аспирант Беленький — добрый, замечательный человек. Какой путь должен был быть при забастовке? Всех к чёрту из комсомола и из университета! Что сделал Беленький? Он нанял машину и повёз нас в баню. Купил нам конфет — таких леденцов, купил нам тетрадки, ручки. Мы погуляли по центральному этому... Как это называлось? У совхоза центральная...
М. Максимова
―
Аллея?
Л. Петрушевская
―
Да какая аллея?! Поселок. Пели что-то там.
С. Крючков
―
А что пели? Какая музыка звучала в вашей жизни чаще всего?
Л. Петрушевская
―
Тогда?
С. Крючков
―
И тогда, и на протяжении.
Л. Петрушевская
―
Нет, не на протяжении...Вхожу я в пивную, сажуся я за стол, Снимаю свою кепку, ложу её на пол. Спрашиваю Маньку: «Чего ты будешь пить?». Она мне отвечает, что голова болить.
Л.Петрушевская: Факультет журналистики — это было издавна гнездо змей
Песня 1912 года — до Первой мировой войны. Это помощник Жванецкого — я его спросила (потому что это явно одесская песня была), он позвонил туда, там был человек, который знал всё. Он сказал: «Это 1912 год». Вот такие песни мы пели. Ну, еще «На Дерибасовской», понятно. А потом я заболела. Лежала с высокой температурой. Жара 40 градусов, у меня 40 градусов — всё совпало. На шее лежит мой котёнок, греется. И надо мной возникают наши комиссары, которые приехали из райкома. Все они сидели в райкоме, жили там. Они узнали, что я единственный на территории трех Франций профессиональный журналист с дипломом. Говорят: «Сделайте нам газету про наше строительство». Я подумала: «Предавать ребят?». А потом подумала: «Да через неделю всё кончится», - и поехала по всей этой территории 3 Франций. Заезжала к ребятам. Костры там, чаи. Рассказывали мне, я выпустила газету. А потом я уже выпускала газету, уже надо было ехать... Вот вы не знаете, что такое клише. Это такие оловянные, в общем, металлические такие квадратики, на которых фото делали, а потом печатали. Мне нужно было сделать из фотографий вот эти клише. Нужно было ехать в город Петропавловск, который местные жители называли Петродыровск. И тут позвонил человек и говорит: «Здравствуйте, можно мне с кем-то поговорить из отряда?». Я говорю: «Опомнился! Все уехали». - «А вы чего делаете?». - «А я выпускаю газету». - «Да? Ой, а я журналист с радио петропавловского. Я пропустил всё, знаете, меня прямо клянут, хотят, чтобы я сделал что-то об отряде. Приезжайте!». Я говорю: «Я приезжаю, вот завтра еду, мне нужно там клише». - «Я вас приму, моя жена вас накормит, у нас переночуете. Пожалуйста, я вас прошу!». Я поехала. На мне белые флотские парусиновые джинсы. Морские пехотинцы в этом ходили, а нам дали б/у. Тельняшка, две косы белые (я совершенно выгорела), гитара (я с гитарой поехала, конечно). И сверху всего этого — китайский красный плащ. Это единственное, что у меня было, потому что дожди уже были и холод. Степь, понимаете? Я приехала в Петропавловск. Он принял меня на радио. Я пошла со своей гитарой — и поехало: я песни пела, рассказывала им всякие байки. В общем, веселились все ужасно. Потом я вышла... Ну, можете себе представить: загорелая девка, 23 года только что исполнилось, две косы, гитара, только что пела — и неплохо. А там сидят два дяденьки — старики такие, лет по 40. После вчерашнего явно — голубые тени такие... «А вы нам понравились». Ну, еще бы. «А вы знаете, я корреспондент Всесоюзного радио, последних Константин Арди». А я вообще не знаю, кто это такой. «Были бы бы москвичка, я бы взял вас на работу».
С. Крючков
―
А я москвичка.
Л. Петрушевская
―
И меня взяли на работу! Я стала работать на радио. Проработала на радио больше 10 лет. На радио, потом на телевидении. Вот как я устроилась на работу, понимаете? Вот что надо делать, чтобы вообще в этой жизни что-то понять и найти. Какая-то своя дорога. Ведь какими путями? Меня не приняли на работу, меня чуть не выгнали из университета, мне было нечего есть, меня кормили огурцами, макаронами. Я вспоминаю все вот эти дела. Константин Арди с Васей меня называли «Находка». Говорят: «Находка, ты чего пищишь? Ты прямо как «Пионерская зорька» говоришь. «Здравствуйте, ребята!. Это что такое? Это же последние известия! Надо говорить медленно». Я прошла школу диктора. А потом меня взяли в журнал «Кругозор» с пластинками.
С. Крючков
―
С этими синими гибкими пластинками?
Л. Петрушевская
―
Голубыми и белыми, они были белые и голубые. В общем, это кошмар был.
С. Крючков
―
То есть вот эта интонация Петрушевской рождена в том числе и опытами вот этого времени?
Л. Петрушевская
―
Знаете, я довольно-таки весёлый человек.
С. Крючков
―
Мы заметили.
Л. Петрушевская
―
И я всегда собираю тоже каких-то хороших людей вокруг себя. Ну, иногда, конечно, я мрачная: когда плохи дела с моими родственниками, с моими любимыми, с моими умирающими — тут, конечно, ничего не поделаешь. Но потом проходит время, человек возрождается.
С. Крючков
―
Людмила Стефановна, если о литературе: литература в самоопределении вашем — она весёлая или мрачная? Исходя из всего того, о чем мы сейчас говорили.
Л. Петрушевская
―
Голубчик мой, вы меня как-то поняли, я надеюсь. мрачновато скорее всего. У меня всё. У меня трагический роман «Номер Один», который кончается гибелью. Вот я принесла «Пограничные сказки про котят».
С. Крючков
―
Наши зрители могут увидеть одну из книг Людмилы Стефановны.
Л. Петрушевская
―
Я хочу прочесть одну маленькую сказочку. Видите, у меня здесь разные — здесь розоватые, а здесь беленькие. Вот это «Пограничные сказки про котят». Это совершенная белиберда. А вот это - «Загадочные сказки». Я сейчас одну загадочную сказку прочту, а вы ее разгадаете.
С. Крючков
―
Конечно. Давайте сейчас сделаем небольшой перерыв на новости и вернемся сразу с этой сказкой.
Л. Петрушевская
―
Хорошо, я найду.НОВОСТИ. РЕКЛАМА.
М. Максимова
―
Продолжается программа «Разбор полета». Людмила Петрушевская у нас в гостях. И вы обещали нам сейчас как раз какую-то из своих сказок прочитать.
Л. Петрушевская
―
Да. Вы меня спросили, чем я еще занимаюсь. Или еще не спросили?
Л.Петрушевская: Время какое-то странное: почти нет анекдотов и исчезли загадки
С. Крючков
―
Уже спросили. Тут потрясающие какие-то художественные работы.
Л. Петрушевская
―
Да, я принесла немножко. У меня только что были 2 выставки, и сейчас ещё одна будет. В маленькой галерее мне предложили выставиться. Я продаю свои работы в пользу сирот-инвалидов. Уже 5 лет я с ними связана. На прошлом концерте в Питере мы собрали 60 тысяч рублей. Я нарисовала кучу своих автопортретов, продавала по тысяче рублей. Мои читатели с большим удовольствием их покупали.
С. Крючков
―
Зрители нашего канала в ютьюбе сейчас могут посмотреть на одну из работ.
Л. Петрушевская
―
Я пошла к своей подружке Кате Григорьевой и говорю: «Катя, научите меня». Она говорит: «Вот там есть студия, они рисуют обнаженную натуру». Это первый курс.
С. Крючков
―
Цензура пропускает. Потрясающе.
Л. Петрушевская
―
Симпатичная. Унылая — надоело позировать.
С. Крючков
―
Унылая девушка в меланхолии.
Л. Петрушевская
―
А вот это - «Весёлые розы», это пастель.
С. Крючков
―
Ещё какая-то из работ у вас по копоти.
Л. Петрушевская
―
Да, это я изобрела такую живопись. Мы коптим бумагу, и потом я рисую по этой копоти.
М. Максимова
―
Чем?
Л. Петрушевская
―
А чем попало. Даже пальцем. Это автопортрет.
С. Крючков
―
«Дочь Гоголя».
Л. Петрушевская
―
Да. Почему-то все сказали, что это хороший портрет. Значит, это живопись. А теперь сказку. Эта сказка особенная. Это сказка, в которой загадка. И вы должны будете ее разгадать.
С. Крючков
―
Это одна из ранних или из недавних?
Л. Петрушевская
―
Я сейчас собираюсь сделать большую книгу этих загадочных сказок. Вот эта книжка вышла, и мои потомки — одной 12, другому 10 — побежали, понесли это в школу и стали всем читать эти сказки, чтобы они разгадали. Понимаете, как вид фольклора загадки ушли. Сейчас нет загадок. Вообще время какое-то странное: почти нет анекдотов и исчезли загадки. Загадки исчезли давно. И вот эта загадочная сказка. Называется она «Знаменитая девочка».Эта вот девочка – она уже в годах. И, соответственно, лежит не вставая. Даже горбатенькая она. Да и поднималась наша героиня, если честно говорить, вообще не часто. Каждый раз это было большое событие, но не сказать, чтобы праздник. Все бегали, спасались кто куда. Даже начальство. А теперь – куда в таком возрасте вообще проявлять характер? Так, гостей принимает не глядя, приходи кто хочешь. Но она знаменитая девочка. Вот как, бывает, народные артистки. Можно сказать, что навещают ее часто — ну, как пожилую родственницу в отдельной палате. Она к тому же широко известна. Ну и по телевизору ее показывают в памятные даты. Фото печатают. Из-за рубежа гости приползают. А уж свои, родные, не забывают. Она принимает их лежа. Она умная девочка. Почему девочка? Отметим в скобках, что каждая пожилая леди время от времени себе говорит: «Ну не умная ли я девочка?». Как умной девочке, ей незачем над лицом хлопотать. Каменное выражение лица приняла — все трепещут. Но как в каждой больнице, девочка лежит не одна. Как в любой клинике, там полно по соседству всякого сброда. Накроются простынкой и лежат. Есть убийцы, есть даже серийный маньяк, есть распутник. Лежат также психи с манией преследования. Вообще надо сказать, здоровые тут не валяются. Организованная преступность тоже широко представлена. Люди все с отклонениями. Уж как эти-то сюда попали? А вот так: привезут на «скорой» с сиреной и положат, девочку нашу не спрашивая. Так что там много кто обретается. Даже есть собственная реанимация. Туда большие люди поместили кого-то: то ли своего пахана, то ли особо опасного преступника, потому что там все время находится вооруженная охрана, внутри и снаружи. Боятся, что выкрадут или что сбежит? Уж он не дышит, ручкой-ножкой не колышет, и даже иногда девочка думает: ну чего тебя там мусолят? Схоронить пора, все дела. Нет, надеются, видимо. Реанимация, блин горелый. О нашей девочке проявляют заботу. Ремонт сделали, завели даже будильник какой-то заполошный. Он все время звонит по часам. А она к этому спокойно относится. Лежит пока что — не встает. Девочка наша, правда, всякого навидалась, так что ей особо не стоит шевелиться: со временем весь этот бомжатник выпихнут. А она останется — Красная площадь.
С. Крючков
―
Аплодисменты.
Л. Петрушевская
―
Ребята?
С. Крючков
―
Мы должны отгадать.
Л. Петрушевская
―
А это всё, это уже отгадка.
С. Крючков
―
Красная площадь — наша девочка.
Л. Петрушевская
―
В годах. И горбатенькая. И у нее заполошные часы. И лежит там много чего — преступники.
М. Максимова
―
Да, лежат там до сих пор. Вы сказали, в школу носят отгадывать. Кто-нибудь отгадал?
Л. Петрушевская
―
Вы знаете, это мне потом сказала ихняя мамаша. Говорит: «Вообще книжку забрали и носят в школу. Читают там на переменках, собирают людей». Но там есть и более весёлые сказки. Ещё тут у меня вышла эта книжка — называется «Стихихи про нашу прикольную жизнь». Тут много чего.
Л.Петрушевская: У меня ощущение, что язык — это божество
М. Максимова
―
Это для детей? Для детей всех возрастов.
Л. Петрушевская
―
Да. Сейчас, секунду.Что такое дурак? Будем в этом направлении думать. Дурак — это тот, кто никогда и никак Не поймет, что он дурак. Это привилегия умных.
С. Крючков
―
Сократовская прямо формула. «Я знаю, что я ничего не знаю».
Л. Петрушевская
―
Да, сейчас я ещё чего-нибудь найду.Он был ученый, а она не очень. Но они не переживали из-за того. Она взяла его фамилию, короче, И стала лошадь Пржевальского.
С. Крючков
―
Кстати, по поводу фамилий. Насколько я знаю, вы с 16 лет носили фамилию матери.
Л. Петрушевская
―
Яковлева, да.
С. Крючков
―
А при рождении вам даже дали имя Долорес.
Л. Петрушевская
―
Да. Я была Людмила Яковлева — Люся Яковлева в школе. А в метрике у меня было Долорес Стефановна Петрушевская. Я так переживала! Потому что, понимаете, дети ненавидят эти имена. Они издеваются над детьми, над своими, как бы сказать, корешами, которые носят чужие имена. Я говорила: «Меня зовут Долорес» - «Долбарейщина, дуралейщина». Я стала скрывать, что меня зовут Долорес. Говорила, что меня зовут Люся. И в 16 лет мать пошла и по моей горячей просьбе изменила мне имечко. Вместо Люси Яковлевой я стала Людмила Петрушевская. Следующее стихотворение.Она ждёт уже очень долго. Что-то жалкое шепчут губы. Она, бедная, ждёт ребёнка — Но уже из ночного клуба.
М. Максимова
―
Жизненно, да.
С. Крючков
―
Что такое материнство.
Л. Петрушевская
―
Идут года — и все же, да, Доводят до греха. Я не поэт, но иногда Пишу кусок стиха. Идут зачем-то словеса, Строку строчат и шьют. Но если их не записать, То больше не пришлют.
М. Максимова
―
Скажите, а вот писать для взрослых и писать для детей — что больше привлекает?
Л. Петрушевская
―
Дело в том, что я сочиняла сказки для детей на протяжении 36 лет. Какая там Шахерезада? Каждую ночь я сочиняла новую. Почему? Значит, дети ложатся спать и требуют сказку. Я беру книжку — у меня целый шкаф. Дети у меня такие разнообразные по возрасту: старший старше младшей на 18 лет. Я уже эти книжки знаю и засыпаю, читая эти сказки или стихи, раньше, чем они. Поэтому я изобрела такую вещь. Я сажусь и говорю: «Тему!». «Ну мама...». - «Тему!» - «Ну хорошо, ну ладно: будильник». Жил-был будильник. У него были усы и сердце. И он решил жениться. Он решил жениться, когда стукнет без пятнадцати девять. Ровно в 8 он сделал предложение графину с водой. Графин с водой быстро согласился, но тут его выдали замуж за водопроводный кран, и он вернулся на стол уже замужней дамой. Будильник подождал и в 15 минут девятого сделал предложение очкам. Очки были старые и неоднократно выходили замуж за уши. Очки согласились, но тут их опять выдали замуж за уши. Тогда будильник сделал предложение книге. Книга согласилась сразу, и будильник стал ждать, когда же стукнет без пятнадцати девять. Сердце его очень громко колотилось, и его накрыли подушкой, потому что детей уже укладывали спать. И без пятнадцати девять будильник неожиданно для себя женился на подушке.
С. Крючков
―
Это экспромт? А если сейчас — время позднее и...
Л. Петрушевская
―
Ну, давайте тему.
С. Крючков
―
Фонарь.
Л. Петрушевская
―
Жил-был фонарь. Но он не знал, что его так зовут. Он стоял и смотрел своим единственным глазом. И смотрел он всегда на одно и то же место. На этом месте происходила какая-то жизнь. Кто-то останавливался, глядя на часы. Кто-то еще приходил. Они обнимались и уходили. А кто-то оставался стоять. И стоял, и стоял, а потом уходил один. А фонарь всё это видел. Но он не мог видеть себя. Он не знал, кто он! А существо, которое не знает своего имени, никогда себя не видело — это тяжелая для него ситуации. Пока однажды фонарь не погас. Всё! Стало темно ночью. И уже никто не останавливался под фонарем. И он уже был никому не нужен. Он чувствовал, что что-то ужасное происходит с ним. Он понимал, что его жизнь закончена, и ждал чего-то страшного. Пока однажды не остановился около него человек с папкой и не сказал: «А, это этот фонарь не работает! Ну ладно, хорошо». Он позвонил и говорит: «Тут, значит, на Малой Большой улице фонарь не работает. Почему вообще он не работает? Что это такое, вообще? Надо, чтобы я пришёл смотреть?!». А фонарь слушал это. Он уже знал, кто он. Он уже знал, что с ним произошло что-то не то. Что вообще на самом деле он гораздо лучше, чем сейчас. И потом на следующий день пришли люди с длинной лестницей, вывернули лампочку, ввернули другую. Человеку нужны добрые слова — так же, как фонарю.
С. Крючков
―
Людмила Стефановна, а в жизни всё можно починить? Или для этого нужна литература?
Л. Петрушевская
―
А, литература ничего не чинит.
С. Крючков
―
А зачем тогда нужна литература?
Л. Петрушевская
―
Зачем-то нужна. Когда-нибудь в вас что-нибудь застучит, и появятся слова, которые надо будет записать. А то никто не пришлет больше. Это странная вещь. Но у меня ощущение, что язык — это божество. Оно не имеет никаких данных. Никаких цифр не связано с ним — ни рост, ни вес. Но это живое существо. И оно диктует. В моей жизни бывали такие случаи, когда я шла по улице, и у меня начинало идти что-то с первого слова. И я знала, что дальше будет, до конца. Я помню, на Пушкинской площади забежала в магазин «Наташа» (там был на углу), достала ручку и тетрадку — а стола не было. И я прислонилась к стене и записала рассказ. Рассказ о моём друге, который уже умер. За 5 минут до этого я вышла из метро, на ту сторону улицы Горького, и увидела его, умершего год назад. Он стоял и разговаривал с кем-то. Я чуть с ума не сошла. Я остановилась, пошла вокруг и увидела в один момент, что у него не та щека, не так. Но его история просто во мне стала стучать знаете, как путник в дверь. И я пошла в магазин и там записала рассказ «Сирота». Эдик был круглый сирота, детдомовец. Ленинградской ребёнок, который был вывезен в блокаду и жил в детском доме. Он в детском доме закончил десятилетку и поступил в литературный институт. Потому что он оказался очень талантливый человек. И стал писать пьесы. Он написал свою первую пьесу о том, что в заимку в Сибири, в тайге, где живет охотник, приходит беглый зек. За приют для беглого зека сажали. А он голодный. Он скрылся как-то непонятно. Вот такая пьеса. Ее запретили сразу. Эдик работал со мной на телевидении и однажды он мне сказал: «Я решил поменять свою жизнь. Я поеду по адресу, который у меня в паспорте». При рождении записывают адрес. Через месяц он вернулся и сказал, что нашел мать и двух братьев. Его забрал дядя, брат отца, потому что у него не было детей — и вскоре умер. Эдик помнил похороны отца. А потом началась блокада, и умерла его приемная мать. Как-то его нашли и вывезли. И он считал, что он круглый сирота. А оказалось, что у него есть мать и братья в деревне. И он сказал: «Ну, Люсь, это моя история». Но он умер, и написала ее я.
Л.Петрушевская: Косноязычные люди пользуются матом для того, чтобы не останавливаться
С. Крючков
―
Есть времена, когда слова языка стучат более интенсивно, а когда менее интенсивно?
Л. Петрушевская
―
Каждый человек получает свое. Некоторые обходятся без языка, разговаривают матом. Что такое мат? Это отсутствие языка. Это запятые. Человек говорит матом, потому что он не знает, что сказать дальше. Косноязычные люди пользуются матом для того, чтобы не останавливаться. Молчать позорно как-то. Ведь он хочет что-то сказать! А слов нет. И он говорит матом. Иногда бывают очень разветвленные системы. Сейчас мат играет роль запятой. «Ну ты ... я пошёл», - и всё время вот это словечко. Людям не хватает языка. Он у них маленький, и нужно всё время вставлять туда вот эти запятые, чтобы не останавливаться.
М. Максимова
―
А раньше языка было больше?
Л. Петрушевская
―
Конечно да.
С. Крючков
―
Если схватить сегодняшнюю эпоху в десятке слов, слова от Людмилы Петрушевской, характеризующие — каковы они будут?
Л. Петрушевская
―
Стихи. Какие-то стихи. Вот что я могу.
С. Крючков
―
Ещё одно стихотворение от Людмилы Петрушевской в программе «Разбор полета» на «Эхе Москвы».
Л. Петрушевская
―
Взрыв сближает противоположности — подвал и крышу. Тот, кто поучает, становится на ступеньку выше. Худшие из людей — те, кто в очереди перед нами. Цветочный киоск пахнет похоронами.
М. Максимова
―
Еще одно грустное стихотворение.
Л. Петрушевская
―
Тот, кто отдал детям жизнь, превращает их в палачей. Общий любимец вдруг обнаруживает, что, в сущности, он ничей. Башня Пизанская не росла величайший, но прославилась благодаря своей сдвинутости. Эгоист любит себя страшно, но бывает, что без взаимности.Сейчас ещё что-нибудь. Это у меня есть поэма...
Кто спрятался, стал заметнее вдвое. Для человека песня — неудержимая потребность воя. «У меня встреча» - это крик убегающей дичи. Труднейшее для палача — это соблюдение приличий.
М. Максимова
―
Ну что ж, тогда на этих словах, характеризующих нашу жизнь, мы заканчиваем программу. К сожалению, время так быстро улетело. Людмила Петрушевская была сегодня с нами. Стас Крючков, Марина Максимова. Спасибо вам и до свидания!
С. Крючков
―
Спасибо!