Сергей Лойко - Разбор полета - 2016-04-25
О.Чиж
―
Добрый всем вечер. Это программа "Разбор полета". Ирина Воробьева, Оксана Чиж в студии. Мы разбираем полет журналиста Сергея Лойко. Здравствуйте!
С.Лойко
―
Здравствуйте.
И.Воробьева
―
У нас есть первый традиционный вопрос, с которого мы начинаем все наши программы "Разбор полета", это вопрос о самом тяжелом, самом сложном решении, которое приходилось в жизни принимать, может быть, которое не только вас касалось.
С.Лойко
―
Таких решений много было. Вся жизнь состоит из решений, то есть ты каждую секунду что-то решаешь, и в этот момент ты можешь думать, что это самое сложное решение, а потом оказывается, когда ты в ретроспективе смотришь на это, то это было очень простое решение.Вот недавно у меня было очень сложное решение, когда сразу две голливудские киностудии предложили мне сделать фильм по моим статьям. Сейчас я уже могу рассказать детали. Это были: Columbia Picturesи и Sony… У меня вышла серия статей, если знаете, про войну на Донбассе. И тогда я еще не писал роман, и я получил за эту серию престижную премию Overseas Press Club Bob Considine award. И они связались со мной и попросили, чтобы я им продал права на четыре моих статьи, но конкретно не на статьи – на персонажи и на их обстоятельства.
С.Лойко: Я не профессиональный писатель.Я даже не считаю себя профессиональным журналистом
И.Воробьева
―
Чтобы сюжет…
С.Лойко
―
А в это время, когда у нас шли переговоры, я уже писал роман. И они требовали Life Rights – пожизненные права. То есть я никак… Я нанял адвокатов, агенты… они очень долго с ними спорили. То есть они по всем направлениям пошли навстречу, а вот с пожизненными правами – они ни в какую.
И.Воробьева
―
А вы как хотели, чтобы как было? Простите, я не разбираюсь в этом. Какие еще бывают?..
О.Чиж
―
Что это значит?
С.Лойко
―
То есть я в течение жизни своей не смогу больше нигде… Вот у меня сейчас вышли переводы книги, в 9-ти странах, выходят. То есть я не мог бы этого… То есть, поскольку персонажи перекочевали из моих статей в мою книгу вместе с их обстоятельствами – это было бы невозможно. Никто бы, даже какая-нибудь Украина, ни Россия не могли бы сделать фильм по этой книге, потому что тогда бы пришлось просто вырезать самых главных персонажей. И тогда адвокаты сказали, что это неправильный контракт, они хотят слишком много, и, скорей всего, они просто столбят поляну, чтобы никто не сделал…
И.Воробьева
―
То есть это еще не факт, что картину снимут.
С.Лойко
―
Да. Последняя цифра там была заманчивая – 150 тысяч долларов. Передо мной тут в студии – я слышал, когда я ехал сюда – репортаж с журналистом и писателем… Я очень боялся, что вы меня назовете журналистом и писателем после этого эфира, который я услышал - вы так не сделали, слава богу. Так вот, я не профессиональный писатель. Да я даже не считаю себя профессиональным журналистом. Но эта книга – это единственное самое главное, если не считать моих детей и внуков, что я оставлю за собой. Поскольку так случилось, что я был волею судеб единственным журналистом, единственным фотографом в донецком аэропорту во время войны, то как бы это летопись того, что там произошло. И поэтому я не мог просто взять и положить ее под сукно Голливуду за 157,5 тысяч долларов. То есть я иногда думаю, что я дурак, что не воспользовался этой возможностью. Но это выбор: либо ты деньгами берешь, либо ты делаешь то, что хочешь.
И.Воробьева
―
Просто, чтобы вы понимали, насколько важна эта книга для нашего гостя – она сейчас лежит в студии, прямо перед Сергеем. И я бы хотела попросить вас прочитать что-нибудь из этой книги, чтобы люди просто понимали, что это: художественная литература или это сборник статей – что это за книга?
С.Лойко
―
Это роман. То есть, я надеюсь, что это художественная литература. Судя по тому, как она расходится во всем мире… В Украине она выпущена на двух языках – на русском и украинском, - и уже разошлось 50 тысяч экземпляров – это для европейской страны очень много. Она очень активно продается в «Амазоне» – это международная сеть интернет-продаж на русском и украинском языке.Сейчас один из самых лучших переводчиков переводит ее – это известный такой поэт Александр Сигал. Он русского происхождения, очень талантливый переводчик, он сам вызывался – он переводит ее на английский язык.
После первого издания со мной связались два топовых российских редактора. Это Алла Хэмлин из России и Павел Матвеев. И они сказали: «Сережа, мы хотим тебе помочь довести до ума эту книгу». Потому что первое издание выпускалось в спешке, я многое не успевал туда вставить, на многое я уже потом посмотрел критически, когда услышал первые замечания, когда прочитал собственную книгу. И книга уже вышла в Голландии. Она выходит сейчас в Польше, выходит в Чехии. В Польше будет очень большая премьера этой книги на Варшавской книжной ярмарке.
Понимаете, в Польше отношение к этому делу особенное. Президент Качиньский перед тем, как погибнуть в авиакатастрофе, когда случилась эта агрессия в Грузии, сказал: «Грузия, потом – Украина, потом – мы». И книга выходит в Латвии, в Эстонии. В Эстонии уже в мае выходит. В Грузии выходит в мае, в Литве и в Китае.
И.Воробьева
―
Вот это география.
С.Лойко
―
Ну, это только начало, я надеюсь. Одно из самых крупных китайский издательств выпускает эту книгу. Я сейчас веду переговоры с французами, норвежцами, немцами, с англичанами и американцами - я думаю, так или иначе, эта книга выйдет – и с двумя киностудиями.
О.Чиж
―
А вот по поводу киностудий – вы хотите, чтобы она была экранизирована все же?
С.Лойко
―
Ну, конечно, хочу. Я, собственно, писал ее как кино. Я не сценарист, но я ее писал такими сценами, как я себе представлял, как это может выглядеть на экране. Не с прицелом, что это будет… Вообще, понимаете, эта книга… я раньше это думал, что это красиво звучит: «не можешь писать – не пиши», только, когда не можешь не писать – тогда пиши – я думал, что это красивая достаточно банальная фраза, а со мной получилось то же самое: я ее родил. Я понимаю, что такое «родить в муках». Она просто рвалась из меня, знаете, как «Alien» - чужой в фильме Ридли Скотта, когда он разрывает тебе грудь и выскакивает, так и эта книга.Я в какой-то момент понял, что я уже ничем не могу заниматься, вообще делать ничего не могу: я все время разговариваю диалогами, я все время строю какие-то взаимоотношения героев. И в конце концов, я сел, точнее, лег – и за два месяца написал эту книгу. Похудел на десять килограмм, но книга – видимо, она и весила десять килограмм.
О.Чиж
―
А вам не страшно представлять, какой она будет на экране, потому что понятно, что те люди, которых вы увидите на экране, они все равно будут другими, и могут не совпасть представления?..
С.Лойко: Вся жизнь состоит из решений, ты каждую секунду что-то решаешь
С.Лойко
―
Вот возвращаясь к тяжелому решению, я и не согласился на то, первое предложение голливудских киностудий, потому что у меня уже был печальный опыт работы… ну, не печальный – он интересный, он просто не закончился экранизацией, потому что главный герой оказался мусульманином – в 2001 году в сентябре…
И.Воробьева
―
Да…
С.Лойко
―
А сценарий был уже написан. Я не буду про него долго рассказывать. Я был консультантом этого сценария, и эту кухню я немножко знаю. И мне очень, очень не хотелось, чтобы моя книга вышла в какой-то искаженной форме, где действовали вроде бы мои персонажи в совершенно других предлагаемых обстоятельствах, говорили бы какие-нибудь идиотские тексты и это было бы какое-нибудь «Би Муви» вообще. Если это делать, то это делать правильно. Я хочу, чтобы было кино, чтобы люди посмотрели. Потому что многие… конечно, читают люди, но кино смотрят с бо̀льшим интересом.
И.Воробьева
―
Конечно.
С.Лойко
―
Сейчас очень хороший диск сделал, кстати, о кино известный… ну в смысле мы его сделали вместе – с участием Алексея Горбунова.
И.Воробьева
―
Это вот с фотографиями как раз.
С.Лойко
―
Это великолепный актер и один из самых лучших русских голосов кинематографа…
И.Воробьева
―
Аудиокнига.
С.Лойко
―
Аудиокнига, да. И Алексей начитал несколько им выбранных отрывков. Там прекрасная музыка была. Один отрывок он читать не мог – он начинал рыдать посреди отрывка. Мне самому пришлось достаточно бездарно его прочитать.
О.Чиж
―
А как это можно послушать?
И.Воробьева
―
Просто купить диск, или не продается?
С.Лойко
―
Я не знаю. В России, конечно, он не продается. В России ситуация с книгами вообще очень интересная…
И.Воробьева
―
Подождите, а книгу в России нельзя купить разве?
С.Лойко
―
Нет, купить ее нельзя в России.
И.Воробьева
―
Прекрасно! Так…
С.Лойко
―
Ее привозят из-за рубежа все больше и больше людей. То есть двум крупным издательствам эту книгу издать запретили. Одному сказали: «Вы не будете издавать», - когда уже все, мы уже договор практически подписали, - одному очень большому российскому издательству. Другому сказали: «Хорошо, издавайте, но у вас ни один магазин ее не купит». А один российский издатель, полный тезка известного лауреата Нобелевской премии, заявил, что «это неправильная книга: в ней украинцы хорошие, а русские плохие; нужен объективный подход; необъективный подход может проканать в Америке, в Европе, но в России приветствуется объективный подход».
И.Воробьева
―
В книгах, в романах – объективный подход.
С.Лойко
―
Ну…
И.Воробьева
―
Однако. Я как раз хотела спросить про экранизацию, кто бы это предпочтительней сделал - украинский кинематограф или российский – но, мне кажется, ответ вполне очевиден на этот момент.
С.Лойко
―
Сейчас, пока мы не услышали и не увидели «Лебединое озеро» по всем каналам российского телевидения, эта книга вряд ли появится в каком-либо виде в России.
И.Воробьева
―
Обидно?
С.Лойко
―
Да нет, не обидно. Кто хочет, тот найдет. В общем-то, мир открытый. Она даже уже в интернете есть, правда, первое издание. Я всем слушателям советую брать новое, дополненное издание, хорошее очень, хорошо отредактировано: там переписано две главы, изменен финал, внесено десять новых военных эпизодов совершенно сумасшедших. Это не потому, что я их написал хорошо, а потому что сами в жизни были реальные, сумасшедшие эпизоды. Я вот хотел вам один прочитать.
И.Воробьева
―
Да, да. Мы же просили…
С.Лойко
―
Тут есть нецензурная лексика, поэтому я буду…
И.Воробьева
―
Ее упускать.
С.Лойко
―
Полуцензурно говорить.«В жаркий июльский полдень под Саур-Могилой, где украинские десантники четвертый день вели затяжные стрелковые бои, едва сдерживая превосходящие силы неожиданно перешедших границу российских войск, полковник Савиных, командир десантно-штурмовой бригады ВСУ, собирался выслать группу спецназа, чтобы найти и вернуть в расположение раненого и убитого – из его бойцов: разведка утром напоролась на засаду. Ожидал, когда русская арта перестанет работать. Они уже час метелили его позиции прямо с российской территории. В основном «Грады» и 152 мм гаубицы. Подавлять их арту было строго запрещено.
– Ты что, Савиных, ох…ел совсем?! Это ж война будет! Война, б…дь, а не х…р собачий! Ты понимаешь это, полковник, своей дурной башкой? – орал в трубку генерал, так что пыль сыпалась с бетонного перекрытия блиндажа. – У нас АТО, Савиных! Понимаешь, АТО, е…и его мать! Повторяю последний раз для особо, б…дь, находчивых! Е….е АТО! И больше ни х…! Как понял меня, полкан?
Полкан понял, что таким макаром от его бригады скоро ни мокрого, ни сухого места не останется. Но воевать было нужно, АТО или конь в пальто.
Как только русская арта кончила работать, зазвонил мобильник. «Жена! Прозвонилась-таки. Вот упрямая баба…»
– Привет, Саша. Как дела? – заговорила «упрямая баба» каким-то хриплым, когда-то знакомым, мужским прокуренным басом.
– Кто это?
– Не плачь, не горюй! Напрасно слез не лей! А лучше поцелуй, когда вернемся с лагерей… – бас в ответ пропел строчку из незабываемой строевой их учебного взвода в Рязанском десантном.
– Эй, але! Кто это? Кто ты? – голос у Саши вдруг подломился.
– Саша, б…дь, это Колян, братишка твой боевой! Забыл, как мы в Рязани, в учебке, отжигали? Как в Саланге, в туннеле е…..м, дохли-задыхались, кровью, б…дь, харкали, как ты меня выносил оттуда? Саша, это я, Коля!
– Колька! Колян! Живой! Ты как? Сто лет, б…дь! Как ты меня нашел? Блин, поверить не могу! Коля – брат! Ты где?
– Саша, слушай теперь внимательно. Я здесь, Саша, здесь. Перед тобой. У меня твой двухсотый и трехсотый! Нужно перетереть. Водокачка разбитая на нейтралке. Шестнадцать ноль-ноль. Один. Без оружия. Конец связи.
Саша просидел все эти три часа, как вкопанный, не поднимаясь, не отдавая приказов. В голове проносилась целая жизнь. Почему-то особо вспомнилось, как бежали целой ротой по белой песчаной лесной дороге возле Константиново, родины Есенина, как кубарем скатывались с крутого берега, скидывая на ходу сапоги, брюки, убивая все живое вокруг крутым запахом портянок – самым летальным оружием массового поражения в мире. Как бросались с криком, смехом и матом в прохладную, синюю-синюю реку… Как все поплыли вместе, но скоро повернули назад, и только Колян переплыл на другую сторону и валялся без сил на раскаленном песке…
И вот теперь их снова разделяла река. На этот раз не синяя-пресиняя Ока, а река смерти, где они стояли ее берегами… Друг против друга. Без десяти четыре Саша выпил стакан водки, выкурил пару сигарет, взял непочатую бутылку, дал минометчикам координаты, оставил комбату пистолет и медленно пошел через линию фронта.
Они встретились в полуразрушенной, грубо сложенной из крепко побитого с тех пор пулями и осколками красного кирпича, насосной рядом с полностью разрушенной водокачкой.
Объятия… Память мурашками корежила спины. Стоя, из горлышка, выпили бутылку, не поперхнувшись, не отрывая глаз друг от друга, не веря глазам. Этого не может быть! Этого, б…дь, быть не должно. Это, б…дь, ненормально.
Поговорили про жизнь, жен, детей, баб, зарплату нищенскую, неудавшуюся жизнь. Сами не могли это сформулировать, но подсознательно и того, и другого долбило, словно осколками по броне, одно и то же чувство – кто-то их предал, и выхода нет.
– Саша, я, собственно, чего пришел, – перешел наконец к делу Коля. – Давай меняться. У меня два твоих – двухсотый и трехсотый. Мы пацану первую оказали. Плечо. Сквозное. Будет жить.
– Коль, у меня сегодня с обменным фондом херово, – ответил Саша, почти испытывая неловкое чувство вины перед другом, что не убил и не ранил его людей.
– Бери в долг. Потом отдашь…
Снова посмотрели друг другу в глаза. Взгляд у обоих был уже другой. Высокие берега безвременной реки-Оки их памяти покрылись снегом.
С.Лойко: Я понимаю, что такое «родить в муках». Книга просто рвалась из меня
Каждый вызвал свою группу с носилками. Без оружия.
Одни принесли, другие отнесли к своим главный товар на войне – мертвых и раненых. Через два дня уже Саша звонил Коле. Его люди подобрали убитого русского и двоих раненых. Он был готов вернуть долг. Все было, как в первый раз, только без водки, слез и объятий.
– Я ж тебе одного трехсотого отдавал, а ты мне двоих притащил.
– А я тебе с процентом возвращаю.
Ни тот, ни другой не засмеялся шутке.
– Да, кстати, – сказал на прощанье Коля, словно что-то незначительное вспомнил. – Арта сегодня работать будет. Три тысячи снарядов. С 22-х начнем. Ты прикопайся на всякий случай.
– Не успею, почти все позиции поменял, – мрачно ответил Саша.
– Ладно, что-нибудь придумаем.
Всю ночь арта долбила по безлюдному черному лесу. Коля сменил для них координаты – «по последним данным разведки…»
Утром, с какого-то незнакомого номера Коля получил сообщение: «Спасибо». С тех пор они не встречались ни разу и не звонили друг другу…».
И.Воробьева
―
Это был отрывок из книги Сергея Лойко «Аэропорт». Я напомню, что это программа "Разбор полета". И, собственно, у нас сегодня в гостях Сергей Лойко. Несколько судьбы людей, речь о которых идет в книге, соответствуют тем, кого вы действительно видели там?
С.Лойко
―
Да. Собственно, почему я написал роман? В этой войне участвует очень много людей и я видел людей и с той и другой стороны, я прошел ее всю, от начала до конца. Я был в оккупированном Славянске, в Донецке, я был в аэропорту. И я мог написать какую-то хронику. Но я, как журналист уже высказался. Я перестал быть журналистом, потому что… не то чтобы я принял одну из сторон, просто мне надоело это слово «якобы»: якобы русские…, якобы вторглись…, якобы референдум. И я не то чтобы занял одну из стороны, я просто описал войну так, как я ее видел. И чтобы никого не обижать из тех героев, из тех не героев, с которыми я встречался, я дал им всем вымышленные имена.А что касается военных событий, предлагаемых обстоятельств, они на 99% реальные. Они смещены во времени и пространстве, но они имели место быть. Это война. Это не гражданская война. И историки назовут… ее уже называют «российско-украинской войной». Надеюсь, у нее не будет номера - понимаете, о чем я говорю? – первая, вторая… 1-й Украинский фронт, 2-й Украинский фронт. Сейчас – первая украинская война. Надеюсь, что другого номер больше не будет. Это даже не война между Россией и Украиной, на мой взгляд, и не российско-украинская война, потому что в аэропорту среди всех защитников, которых я видел, никто не говорил по-украински даже между собой – все они говорили по-русски.
А с чего все началось? Что по всем каналам говорили, что отрезают вживую русский язык. Вот они все говорили на «великом и могучем» и защищали свою родину, боролись за независимость.
И.Воробьева
―
Возвращаясь уже от книги к тому, что происходило там. Какие решения может принимать журналист, находясь в ситуации… в аэропорту, внутри? Какие решения там можно принимать? Какие приходилось принимать?
С.Лойко
―
Я в свое время написал целую книгу документальную на русском языке, которая называется «Шок и трепет», это в 2003-м году. Я провел всю войну в Ираке, в Багдаде при Саддаме Хуссейне, наблюдал всю эту американскую операцию вплоть до входа американских войск в Багдад.Там было очень много страшных, интересных, значительных, поучительных ситуаций. И я все это очень тщательно описал в своей книге. Она такой, знаете, учебник: как выжить в войне, как принимать решение, что можно делать, что нельзя, вплоть до того, как пользоваться водой. Вот у тебя есть ванна в номере. Что надо делать? Ответ: надо набрать полную ванну воды, и пусть о на там будет. Можно ли ездить в лифте? Нет, нельзя. Ты живешь на 17-м этаже – иди пешком. Что у тебя должно быть на балконе – самое главное? Генератор. И так далее. Там ответы на все вопросы. Я советую журналистам… Есть, конечно, гениальная книга Ивлина Во «Scoop», которую я считаю библией журналистики, но я советую им прочитать мой такой «Шок и трепет». Война в Ираке.
А аэропорту? Там же главное было – вход и выход. То есть самое страшное – это было доехать до аэропорта и вернуться оттуда. Потому что это четыре километра по открытой местности под постоянным обстрелом из крупнокалиберного оружия со всех сторон. Ты едешь – а по броне все стучит. И есть такой пулемет крупнокалиберный, который называется «Утес», из которого, кстати, стрелял – не знаю, уж в кого, надеюсь, что никого не убил – артист Пореченков. Это серьезная машинка. Это 12,7 миллиметров. Он пробивает броню бронетранспортеров и при удачном – или неудачном для тех, кто внутри – стечении обстоятельств и убивает живую силу внутри.
Поэтому из 4-5 бронетранспортеров только один доезжал, остальные становились братскими могилами, и я это видел. Я видел, как оттуда доставали сгоревших ребят. И у меня есть фотографии... И, кстати, сейчас в Украине вышел альбом фотографий очень большой в одном из самых лучших украинских издательств. Он называется: «Аэропорт в фотографиях и текстах».
Так вот, самым главным решением было решиться на то, чтобы сесть в бронетранспортер и прокатиться до аэропорта. И оттуда – точно так же. А в самом аэропорту – ты решай, не решай… Понимаете, это даже не крепость – они защищали его 242 дня. Это же не Брестская крепость, там стен нет. Это даже не Сталинград, потому что в Сталинграде были разрушенные дома. Там дом Павлова… им можно было воевать, закрываясь время от времени какими-то кирпичами или камнями. А это аэропорт, современный аэропорт, который состоит из тонкого железа и толстого стекла. То есть там не было никаких стен, кроме груди и спины защитников. Даже если ты лежишь на полу, если это можно называть полом, все равно некоторое время ты полежишь – а потом тебя убьют, потому что мины приземляются кругом. И они толком не ели, не пили, практически не отправляли естественные надобности. Они, действительно, превратились в киборгов. И вот нужно было принять решение быть с ними вместе. И знаете, страшно бывает потом и страшно бывает до, а внутри этого ада – там ты действуешь, как, действительно, киборг. Самое главное решение – это ни при каких обстоятельствах не брать в руки оружие.
И.Воробьева
―
А приходилось раздумывать над этим?
С.Лойко
―
Да нет, конечно. Но я смотрю репортажи с российской стороны, и такое ощущение, что большинство этих репортеров чуть ли не вооружены, потому что как они себя вели, как они говорили… Взять даже этих двух погибших журналистов – Корнелюка и Волошина. Вот один из последних репортажей Корнелюка был о том, что в городе Счастье – с символическим названием – вырезали каратели, фашистская хунта – все мужское население, начиная с 16-ти до 60-ти лет. Вот это хуже всякого оружия, это атомная бомба.
И.Воробьева
―
Я прошу прощения. Во-первых, давайте не будем про погибших, уж, извините, все-таки людей больше нет, и они не смогут ответить.В любом случае нам надо прерваться на пару минут. В программе "Разбор полета" у нас сегодня Сергей Лойко. Мы после перерыва поговорим не только о Донбассе, не только о книге, но и о разных других историях.
НОВОСТИ
И.Воробьева
―
Продолжается программа "Разбор полета". Оксана Чиж, Ирина Воробьева, и наш сегодняшний гость Сергей Лойко, журналист.
О.Чиж
―
Скажите, пожалуйста, не брать в руки оружие – понятно. Но, вообще говоря, в этом месте возникали вопросы, требующие решения, связанные или с этикой или, вообще, с проблемой какого-то нравственного выбора? Потому что, мне кажется, что, когда вы находитесь в месте, в котором каждую минут что-то угрожает жизни или здоровью, то может получиться так, что эти вопросы просто выносятся за скобку и мотивы людей, они совершенно по-другому работают.
С.Лойко
―
Нравственный выбор таков: ты журналист, ты как бы путешествуешь из мирной жизни в трещину во времени – в войну, и ты не должен там ничего нарушить, то есть ты наблюдатель. Ты такой же человек, как они, но ты наблюдатель, ты не должен никому помогать. Там тебя просят чего-то поднести… Ты не должен ничего этого делать. Ты должен тупо делать свою работу, потому что ты там для того, чтобы ничего не испортить, вернуться и рассказать об этом. А вот нравственный выбор появляется уже, когда ты начинаешь писать.
И.Воробьева
―
Ну подождите, ладно, подносить снаряды – понятно, нельзя. Ну а если раненный или какая-то человеческая, полумедицинская помощь – неужели это тоже нельзя?
О.Чиж
―
Или за ним, например, нужно метнуться под огонь?
С.Лойко
―
Если никого больше нет, и ты один остался… Как вот у меня в книге мой герой… Вы правильно, интересно спрашиваете про выборы. Вот он перед выбором находится. У него, собственно, погибает жена, от него уходит любовница, он испытывает угрызения совести. Он приезжает в аэропорт: ему на все наплевать, он хочет умереть, чтобы его там убило. Убивают всех, кроме него. И в конце он остается один, он делает нравственный выбор: он спасает тех, кого еще можно спасти.
И.Воробьева
―
А если говорит не про героев книги, а про вас. Приходилось принять такое решение?
С.Лойко
―
В аэропорту?
И.Воробьева
―
Вообще, на войне. Помочь человеку, который, например, ранен - это же другой совсем выбор.
С.Лойко
―
Ира, есть очень интересные вещи. Вот, например, раненый лежит и просит: «Дайте, дайте попить!» А если он ранен в живот, ты дашь ему попить – он умрет. Поэтому я говорю, надо быть очень осторожным. Ты можешь так оказать первую помощь… поднять человека со сломанной спиной, с раздробленным бедром…
И.Воробьева
―
И навсегда оставить его инвалидом.
С.Лойко
―
Да. Поэтому надо предоставлять это делать тем, кто должен это делать. Ну а если, как я уже сказал, подопрет, ну тогда принимай решение.
О.Чиж
―
Скажите, пожалуйста, после всех статей, которые выходили об этом периоде, после книжки «Аэропорт» была какая-то реакция от российских читателей? Вот они, условно, приходят к вам как-то и пытаются связаться и поспорить, не поспорить, поддержать…, каким-то образом переубедить вас, возможно?
С.Лойко
―
Я в Фейсбуке открыт. Я получаю сотни писем, в том числе сотни писем из России. Там просто две крайности: либо благодарят и пожимают руку… Там мужчины пишут такие вещи… я рыдал. Это дорогого стоит. Или уже совершенно противоположная реакция: «Ублюдок», «козел». Я надеюсь, что это были те люди, которые пытались помешать мне прийти на эфир на «Дождь», когда они пытались сломать дверь – в черных шапочках… Я надеюсь, что это были недовольные читатели.
И.Воробьева
―
Если мы совсем-совсем к началу вернемся. Сергей Лойко ведь не всегда был журналистом. Вы же чем-то другим занимались до журналистики?
С.Лойко
―
Да я уже практически не помню. Я много чего делал. Я в армии служил. Я знаю такие тексты: «Эй вы, трое, ну-ка оба ко мне!», «Что морды такие красные, как огурцы? Водку пьянствуете, беспорядок нарушаете?», «Молчать, я вас спрашиваю!», «Я вам кто или нет?», «Из-за таких, как вы, у нас несчастных случаев количество жертв», «Здесь вам быстро отвыкнут!». То есть мое армейское прошлое – а я очень много прослужил – я прослужил 25 месяцев, потому что я был таким… не очень оловянным солдатиком. Обычно мы 24 служили в мое время, а меня оставили еще на месяца. А потом я был два месяца в офицерских лагерях и, в общем, поэтому мне было с военной точки зрения не очень трудно писать эту книгу. По крайней мере, разговаривая с людьми, я понимал их язык, понимал, о чем они говорят.Я работал рабочим на Втором Московском часовом заводе наладчиком оборудования. Я работал грузчиком в Северном речном порту. Я работал учителем английского языка в школе. У меня были очень трудное детство и юность.
И.Воробьева
―
Как потом стали журналистом после всего этого? Как это вообще… какое-то решение было принято: «я хочу…», или «я всегда хотел… вот возможность...», или нет?
С.Лойко
―
Просто очень близкий друг моей семьи, мой близкий друг работал в американском посольстве, занимался прессой, и он предложил мне пойти попробовать свои силы в Associated Press, это был 88-й год. Я туда пришел, со мной поговорили, они меня взяли. Я уже через месяц написал свою первую статью, хотя меня брали переводчиком. Там была первая война, с которой я вернулся как журналист. Это Карабах… Нет, одну секундочку, Карабах был в 93-м году, это был уже Los Angeles Times, там я написал свою первую статью программа войну. А от Associated Press я ездил на революцию в Румынию. Потом был краткий период – год работы продюсером TV IM – это английская телевизионная компания, которая так много тратила денег, что потом обанкротилась, в том числе, на меня, наверное, много тратила. А потом меня взяли в Los Angeles Times тоже переводчиком, и я стал через два года репортером, потом через пять лет я стал фотографом, таким уже стал. И закончил свою работу в Los Angeles Times я директором московского бюро Los Angeles Times, в котором я был директором, фотографом, корреспондентом, переводчиком, водителем, охранником, бухгалтером и посудомойкой.
И.Воробьева
―
Все в одном лице.
С.Лойко
―
Да.
О.Чиж
―
А когда вы попали на свою первой войну – Карабах – вот это будет очень странный и дилетантский вопрос: У вас простой такой человеческой обыкновенной мысли не возникло: «Да зачем это все нужно? Не бросить ли это все, чтобы просто не видеть?»
С.Лойко
―
Мне интересно было. Понимаете, война страшная отвратительная вещь, но на войне люди открываются с совершенно неожиданных стороны. Я много очень снимал портретов, в том числе, в аэропорту. И там такие глаза… Потом я встречался с теми, кто из них выжил в жизни – и уже нет таких глаз. А там они не защищены, они открыты. Ты как бы – ну это пафосно звучит – ты видишь его душу. И Нагорный Карабах он для был важен тем, что я совершил путешествие на войну. Это был самое настоящее путешествие на войну. Я 13 часов ехал по Лачинскому коридору, по этому серпантину. Внизу горели разбитые танки, дымились бронетранспортеры, кругом были разрушенные дома. Рядом полыхала война, а я ехал на пассажирском сидении прямо надо пропастью. И я себе сказал тогда: вот если я доеду – мы ехали 14 часов до Шуши и потом до Степанакерта – то останусь журналистом, если чего-то случиться, не доеду, то я уйду из этого.
И.Воробьева
―
Тоже решение, в общем, такое непростое.
С.Лойко
―
А в пропасть я упал в машине уже во время таджикской войны в 97-м или в 94-м… уже не помню.
И.Воробьева
―
Просто, когда в студии тебе человек говорит: «В пропасть я упал» - что такое упасть в пропасть и как можно не погибнуть? Что, как это было, вообще?
С.Лойко
―
Это интересно было. Вот тоже журналистам надо брать на заметку. У нас был водитель самый опытный, мы выбрали самую лучшую машину. А он был раньше басмачом, но, когда там сделали коалиционное правительство, он перестал быть басмачом, а стал водителем какого-то министра. И нам его выделили. И он два год не был дома, и когда мы поехали на Памир – там надо было нам зачем-то на Памир ехать – то он пригласил нас в свой кишлак. Мы, будучи такими любителями National Geographic, мы поехали с ним в его кишлак. А он два года не был дома.
О.Чиж
―
И он туда очень спешил, видимо.
С.Лойко
―
Он туда спешил. Он приехал, и у него была, естественно, бессонная ночь. На следующее утро он уснул за рулем. Поэтому никогда не разрешайте затянуть себя в кишлак вашему водителю. И мы упали в пропасть. Со мной был великий фотограф Юра Козырев, еще ряд корреспондентов Los Angeles Times. Там были сломанные ребра, руки…
О.Чиж
―
Но слава богу, все живы.
С.Лойко
―
Все остались живы, да. Там как было. Если ты падаешь в Таджикистане, Афганистане – ты падет всегда в реку. Вот если ты услышал шум воды, значит всё, а не услышал шум воды, значит, все в порядке, хотя ты можешь быть покорежен. И вот наша машина под углом 45 градусов катится вниз. Никто не пристегнут, все вокруг тебя летают внутри машины, и я все жду, когда я услышу звук этого Пянджа, и это будет последнее мое впечатление. Я все пытался понять, холодная будет вода или не очень. И вдруг мы ударяемся в огромный булыжник и останавливаемся в двух метрах у реки. Ну повезло. В общем, везло всю жизнь.
О.Чиж
―
Да, тут нужно постучать. А скажите, пожалуйста, а вообще, была хоть раз такая ситуация, когда вы думали сменить профессию, просто потому, что дальше либо не хотели этим заниматься, либо не видели какого-то развития?
С.Лойко
―
В Афганистане у нас была ситуация, когда нас с Юрой Козыревым моджахеды расстреливали. Тогда, в этот момент мне хотелось очень быстро сменить профессию.
О.Чиж
―
И вернуться к преподаванию английского языка, возможно.
С.Лойко
―
Да. За наши собственный ошибки… Мы повели себя как полные идиоты – кстати, тоже урок журналистам. Мы увидели очень красивую группу: в предгорье такой голубой длинный платок. Этот платок был – череда афганских женских в голубых бурках. И это было так красиво, что… Юра вообще профессиональный фотограф, а я тоже уже начинал фотографировать, и мы уговорили нашего переводчика наш джип направить прямо к этим женщинам. Но женщины-то были голубыми, а те, кто их охраняли, были черные и серые, их не видно было.Мы подъехали, выскочили с фотоаппаратами – ну они нас взяли в плен. Поставили к стенке, стали стрелять под ноги. А в это время я через водителя объяснил, что я знаком с Басиром – это полевой командир Саланга. И они связывались – тот, кто не стрелял, самый старший из них, он связывался при мне по рации и никак не мог связаться. И вот он свяжется – мы останемся в живых, не останемся – всё, конец.
И.Воробьева
―
Хорошо. А как принимать решение, когда стреляют по рукам и по ногам, вспомнить, что «я там с кем-то знаком» - как это происходит, когда такая уже ситуация?
С.Лойко
―
Помните, замечательный фильм… многие считают, что он грубый, неотесанный – это «Особенности национальной охоты» Рогожкина, когда там корова, подвязанная оказывается в каком-то ящике, который поднимает вертолет. Никто не знал, что там корова, а когда открыли – она там стоит, раздвинув ноги. И вот кто-то сказал: «Хочешь жить – не так раскорячишься». Так принимается решение, даже на уровне коровы, видите.
И.Воробьева
―
Еще вопрос о событиях 2012 года, когда вы были на большой пресс-конференции Владимира Путина, и тогда вы были одним из тех журналистов, которым дали возможность задать вопрос, и вы спросили именно про Сергея Магнитского. Почему про Сергея Магнитского, можете вспомнить? Вы тоже как-то решение принимали же? Вот президент – вот вы. А вы – про Магнитского.
О.Чиж
―
Вопросов к нему много.
С.Лойко
―
Знаете, я Путина на глазах миллионов задал два вопроса. Вот следующий, другой вопрос, если вы захотите услышать про него, он более важный, чем тот вопрос про Магнитского.
И.Воробьева
―
Подожди, второй вопрос был про закон…
С.Лойко
―
Про Крым. Вот вопрос про Магнитского был связан с законом, о том, что детей из детских домов нельзя усыновлять американцам иностранцам. Вы знаете, я перед этим вернулся из детского дома в Санкт-Петербурге, и там была девочка двухлетняя с синдромом бабочки. Знаете, что это такое?
И.Воробьева
―
Да, конечно.
С.Лойко
―
Это, когда с тебя слезает вся кожа при любом прикосновении, и любое движение, любой контакт самый легкий приносит тебе боль. Девочка все время плакала. И ее усыновила уже практически американская семья. В Америке, я точно знаю, ей было бы там лучше. Девочка осталась там, в детском доме. Я даже звонить туда боюсь - спросить, как она. И после этого я задал Путину вопрос: «Вот вы говорите, что в России сейчас не 37-й года, а почему вот для этих детей наступил 37-й год? Почему он наступил для Сергея Магнитского?» Потому что это было связано со списком Магнитского. Вот, что касается того вопроса.Оба раза, когда я задавал вопросы Путину я поступал не как профессиональный журналист скорее, а как гражданин, потому что это был шанс задать ему… вызывать его на какую-нибудь важную реакцию на какую-нибудь важную тему и задать ему вопрос так, чтобы он среагировал на него живо, а не заученными фразами. Так же было и с Крымом. В 2013 году в декабре я спросил его: «При каких обстоятельствах гипотетически вы можете ввести войска в Крым, потому что некоторые hot heads – горячие головы – просят, чтобы вы это сделали?» И он сказал тогда: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Мы не будем шашкой махать…». Через три месяца они отлично замахали шашкой и в Крыму и на Донбассе.
Так вот, после той пресс-конференции у меня были даже разборки скандальные с вашими коллегами с некоторыми, которые просто открыто меня обвинили, что я выступил как клоун, что я имел возможность задать хороший вопрос – задал какую-то фигню, ненаучную фантастику, потому что этого не может быть никогда, и у меня была возможность задать вопрос, а я задал какую-то глупость, покрасовался перед публикой. Мне было стыдно, мне было неудобно. Я, действительно, подумал, что что-то не так. Потом, через три месяца, когда войска оказались в Крыму – эти «зеленые люди» – мне позвонил один из этих коллег, который критиковал меня тогда и извинился, но добавил: «Это ты ему идею подал?»
И.Воробьева
―
Ну так… чувствуете ответственность?
С.Лойко
―
Чувствую, конечно, чувствую. Проведя, знаете, два года на войне, чувствуешь ответственность.
И.Воробьева
―
Вот вы говорите, когда президенту задаешь вопрос, то скорее поступаешь как гражданин, а не как журналист. А где эта грань между гражданином и журналистом? Почему журналисты не могут такой же вопрос задать? Там же серия как раз была вопросов про этих детей, про закон, насколько я помню, по крайней мере, эту конференцию. Почему журналист не может такой же вопрос задать, или дело в формулировке?
С.Лойко
―
Дело в языке. Ты задаешь вопрос либо как журналист… Ну, иногда это можно совместить.
И.Воробьева
―
Еще тогда вопрос. Вот, когда задаешь вопрос президенту – я просто не задавала вопрос президенту, хотя очень хотела бы – чувствуешь, что в твоих руках какой-то шанс что-то изменить, или задаешь просто, чтобы обозначить…
О.Чиж
―
Чтобы прозвучал этот вопрос.
И.Воробьева
―
Да, чтобы этот вопрос или эта проблема прозвучала – вот тут какое решение?
С.Лойко
―
Когда я задавал вопрос про детей, у меня тогда еще при всем моем опыте были наивные надежды, что что-то можно изменить. Тогда я не до конца был уверен, что… Потому что закон дьявольский… В конце – «потому что в кузнице не было гвоздя…». Вот гвоздь тогда из кузницы вытащили и всё понеслось под откос: Крым, Донбасс – всё, что мы имеем сейчас, это все практически началось с дела Магнитского, а на самом деле с дела Ходорковского, а на самом деле со взрывов домов в Москве и вот этой войны с Чечней, которую по телевизору выиграли, а на самом деле проиграли. Потому что сидит себе в Золотой Орде хан Батый, получает контрибуции из Москвы, посылает своих нукеров гулять и отдыхать оригинальным способом в Москве и в других местах, и ничего с этим сделать нельзя: война проиграна, мы платим дань.
О.Чиж
―
Про вопросы. Есть вопросы, которые не должны быть заданы никогда вот, скажем, президенту? То есть они у вас, как у журналиста, есть в голове, но вы никогда себе не позволите их задать, или президент – это такой человек, который, в общем, не имеет никаких стен?
С.Лойко
―
Понимаете, все президенты во всех странах открыты. Чем ты выше стоишь в иерархии какой-то демократической страны, тем ты больше открыт. Чем ты выше стоишь в иерархии какой-то тоталитарной страны, тем ты более закрыт. Поэтому Путину в принципе можно задавать любые вопросы, потому что мы ничего о нем не знаем.
И.Воробьева
―
Ну как не знаем? Мы про него много чего знаем.
С.Лойко
―
Мы знаем то, что он говорит. Он говорит одно, делает другое. Мы не знаем, где его дочери… Мы вообще про него, как про человека, ничего не знаем. Он должен быть самым открытым человеком.
И.Воробьева
―
А почему это важно, зачем? Он же президент – это функция, должность. Зачем вам знать, где его дочери, в конце концов?
С.Лойко
―
Это очень важно. Потому что, чем больше мы знаем об этом человеке, тем правильней мы будем принимать решение во время выборов. Мы знаем сейчас очень много про друзей Путина: все они миллиардеры. Вот сейчас будем восстанавливать Пальмиру. Ну «Что он Гекубе? что ему Гекуба?» А кто ее будет восстанавливать? Я не удивлюсь, если там Ротенберг за восстановление Пальмиры будет бороться с Тимченко.
О.Чиж
―
Тогда я задам неприличный вопрос: Вы хотите на выборы?
С.Лойко
―
Я ходил как журналист, а вот сейчас я уже не журналист… Не знаю, да вряд ли я пойду. Это все бессмысленно, это все фейк. Парламент – это фейк. Пресса свободная – это фейк. Телевидение – это вообще не про то. Выборы – ну какие выборы? Создана гигантская потемкинская деревня под названием Россия. Жалко, что она такая агрессивная и от нее так много зависит. Лучше бы это была Монголия какая-нибудь.
И.Воробьева
―
А когда вы принимаете решение ехать на войну или на революцию, в какие-то жаркие такие точки, горячие - ваша семья принимает участие в принятии этого решения.
С.Лойко
―
Моя жена умерла.
И.Воробьева
―
Я имею в виду дети, вообще… В уже давным-давно ездите на военные конфликты. Вы как-то с ними обсуждаете?
С.Лойко
―
Нет. Они мне доверяют. Я никогда не обсуждаю.
И.Воробьева
―
То есть это только ваше решение и все.
С.Лойко
―
С редакторами иногда обсуждаю. Они мне говорят: «Хорошо. 600 слов, 800 слов, 1200 слов, 1500 слов…».
О.Чиж
―
Это всегда было исключительно компетенцией вашего решения…
С.Лойко
―
Да, да. Ко мне такое отношение в Los Angeles Times, что я такой Йес-мен…
И.Воробьева
―
Поедешь? - Да.
С.Лойко
―
то есть: «Сережа, ты не хочешь в аэропорт съездить?». Я понимаю, что я туда могу не доехать – я говорю, да, поеду.
И.Воробьева
―
У нас осталась буквально минута, и время пришло для последнего вопроса.
О.Чиж
―
То решение, над которым вы думаете прямо сейчас? Последние дни… последние недели…
С.Лойко
―
Я думаю… у меня есть несколько предложений о дальнейшей работе. Вот я сейчас в основном занимаюсь книгой. Но настало уже время все-таки подумать, чтобы что-то начать делать, не купаться в лучах – в кавычках – «славы». Мне сейчас поступают предложения из разных стран. Из России ни одного предложения не было. А я бы с удовольствием бы работал в России даже за очень маленькие деньги.
И.Воробьева
―
Мы будем следить за вашей биографии и узнаем, чье предложение вы примите. Спасибо большое! У нас в программе "Разбор полета" был Сергей Лойко.
С.Лойко
―
Спасибо вам.