Светлана Крючкова - Разбор полета - 2015-12-28
Т.Фельгенгауэр
―
Ну что, начинаем? Это программа "Разбор полета", программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Мы в Санкт-Петербурге, на выезде. Нас у себя в гостях принимает сегодня Светлана Крючкова. Татьяна Фельгенгауэр и Ирина Воробьева, как обычно, эту программу ведут. У нас будет здесь еще один участник интервью, возможно вы иногда будете его слышать.
И.Воробьева
―
Вы услышите его легкую походку, я бы так сказала.
С.Крючкова
―
Кот Мурский, мой друг, товарищ.
И.Воробьева
―
Кот Мурский тоже с нами. Светлана Николаевна, во-первых, спасибо большое за то, что вы нас приняли и согласились с нами пообщаться. У нас есть традиционный вопрос нашей программы, с которого мы начинаем все наши интервью в этой программе. Это вопрос о самом тяжелом решении, самом сложном, которое вам приходилось в жизни принимать, связанное с вами, может быть, с окружающими вас людьми - вот именно тяжелое, именно самое тяжелое, над которым больше всего вам приходилось раздумывать.
С.Крючкова
―
Вы будете смеяться, девочки, но самые кардинальные решения я принимаю легко. Например, поменять город на город: Москву на Петербург; или театр на театр; или в сорок лет родить ребенка. Но, например, какого цвета шторы купить и повесить или сколько бросить соли – вот это для меня большая, тяжелая проблема. Самые простые решения – это не для меня, а такие серьезные, меняющие кардинально жизнь, я принимаю очень легко.
Т.Фельгенгауэр
―
Но тогда давайте о главных развилках, наверное, поговорим. Вы упомянули – я думаю, что для актрисы это очень важно – когда нужно менять театр. Тут как это решение происходит: эмоционально, не эмоционально?
С.Крючкова
―
Дело в том, Татьяна, что я не меняла как таковой театр на театр – я город на город поменяла, без театра, вот Москву на Ленинград. Тогда был Ленинград, 70-й год. Ну это известный факт, просто раз уж вопрос традиционный, то ответ вынужденно известный, я думаю, слушателям. В 75-м году я сюда приехала сниматься в картине «Старший сын», будучи актрисой Московского художественного академического театра – МХАТ СССР и во МХАТе же я училась, и работала там. Успела поработать с Виктюком – первый спектакль он ставил. С Толей Васильевым – тоже первый спектакль на большой сцене. С Эфросом Анатолием Васильевичем - он ставил во МХАТе «Эшелон» Рощина. Вот так вот случайно познакомилась с ленинградским оператором Юрием Векслером. Бросила все, просто бросила МХАТ, не взяв документы, ничего – и приехала сюда. У меня не было никакого тетра. Я просто приехала к человеку, которого я люблю. Я очень верю в свою интуицию, я следую ей. Я фаталистка. Я рак, первый день рака. Рак без панциря - меня нельзя обижать. Я не отвечаю на обиды, но человеку потом не бывает хорошо. Наверное, меня грешно обижать…
Т.Фельгенгауэр
―
Кто нас обидит - три дня не проживет.
С.Крючкова
―
Нет-нет, я наоборот, ничего не делаю.
Т.Фельгенгауэр
―
Само получается.
С.Крючкова
―
Оно получается само, потому что я по гороскопу рак без панциря, рак первого дня. Ну, это все равно что взять и обидеть грудного младенца, это даром не проходит. У меня интуиция просто, у всех раков интуиция серьезная. Все раки вообще становятся пророками к 70-ти годам. Вот так интуитивно: сделала шаг назад, но для рака это шаг вперед. Рак же вроде как пятится. Через два месяца меня только пригласил Георгий Александрович Товстоногов. По тем временам вообще неслыханно: не в труппу он меня позвал, а на договор на три месяца. Сейчас это норма. И молодой человек даже не понимает: ну подумаешь, на договоре! Нет, не подумаешь. Никого не брали на договор - всех сразу или в труппу или никак не брали. Я согласилась на эти условия. Мне предложили попробовать себя – я уже была известная артистка – в спектакле Юрского Сергея Юрьевича.
Т.Фельгенгауэр
―
Не обиделись, когда поступило такое предложение?
С.Крючкова
―
Я вообще никогда не обижаюсь на то, что касается профессии. Я никогда не обижаюсь, я никогда не боялась играть рядом с большими артистами. Уж во МХАТе просто были великие театральные актеры. Я всегда тянулась к тому, кто больше меня, выше меня, объемнее меня. Они же умели и знали больше. И в результате же сама росла благодаря этому. Нет, я в этом смысле никогда не обижаюсь, ничего не боюсь. Я очень смелая в профессии.
И.Воробьева
―
Таким образом, Питер стал родным городом, или Москва осталась родным городом?
С.Крючкова
―
А вы знаете, девочки, получилось так, что вот я 40 лет живу в Санкт-Петербурге – я очень много работаю в Москве, и с удовольствием работаю. И люблю московскую публику. И, более того, веду себя нетрадиционно в профессиональном смысле, потому что московские артисты, сделав новую программу, обкатывают ее по провинциям, а потом показывают в Москве. У меня вот такой странный, тоже интуитивный ход: я новую программу, непроверенную, везу в Москву – я верю в московского зрителя.
Т.Фельгенгауэр
―
Там другой зритель.
С.Крючкова
―
Они более откровенно реагируют. Я слушаю реакцию и понимаю: я туда иду или я не туда иду и что-то корректирую. Без Москвы я не могла бы жить. Москва мне дала этот стержень, эту стойкость. Били так!.. Ну, не в буквальном смысле… Я в 17 лет туда приехала поступать. Три года поступала, жила в общежитии, жила впроголодь. Сложно было, тяжело и прекрасно в то же время. Но потом очень трудно меня свалить после Москвы. Московская выучка. Понимаете, Москва не верит слезам. Жестокая школа и слава богу.Но жить я хочу в Петербурге. Я 40 лет здесь. Здесь меньше суеты, безусловно. Здесь совершенно не нужно толкаться локтями, вообще. Я не толкаюсь совсем. Я ничего не прошу, никаких ролей, ни у кого ничего не отбираю. Я тихо сижу вот здесь, на шестом этаже над рекой Фонтанкой в своем высоком терему и делаю поэтические программы, и имею счастье общаться с крупными специалистами, которые всю жизнь посвятили изучению жизни и творчества Ахматовой, жизни и творчества Цветаевой, жизни и творчества Лермонтова и так далее. Это же счастье. А они все находятся здесь, в Петербурге у нас.
Т.Фельгенгауэр
―
Культурная столица.
С.Крючкова
―
Да. А вот сейчас, уже в январе 2016 года, 15 января мы празднуем 125-летие Осипа Эмильевича Мандельштама. И у меня новая программа, которую я сделала… Кстати, тоже начала с того, что я в Москве прочитала небольшим блоком в Театре эстрады часть этой программы, которая потом превратилась в отдельную большую двухчасовую программу «В разноголосице девического хора…» Первое отделение – это Мандельштам, стихи о любви, истории посвящений. И что родилось в результате этих встреч, или какие стихи родились – это интересно на самом деле. Он предстает молодым, горячим, совсем не таким, каким мы привыкли его воспринимать по тому минимуму, который доходит до широкого зрителя.А второе отделения я сделала: Анна Ахматова, Осип Мандельштам, «Листки из дневника». Она пишет о нем, поскольку всю жизнь они дружили и с Осипом Эмильевичем или с Надеждой Яковлевной Хазиной, потом – Мандельштам - и до последних дней. Это очень интересно. Так вот тексте ахматовском есть такие строчки: «Я, - пишет Ахматова, - всегда чувствовала Петербург, Пастернак – Москву, а Осипу дано и то и другое». И Надежда Яковлевна Мандельштам пишет, что Марина Цветаева дала Осипу вольное дыхание, она его как-то расколдовала. Он свободнее стал. И что обязательно поэт в данном случае – а я считаю, что любой творец, - он не должен замыкаться на Петербурге, если он живет – обязательно это должна быть Москвы, причем в большом объеме. И только это дает ощущение свободного дыхания. Поэтому я могу вслед повторить: я Москва и Петербург. Я никогда не поддерживают эти разговоры: «Ну эти москвичи!» или «Ну эти петербуржцы!» Я говорю: «Стоп! Без меня». У меня друзья там, у меня друзья тут. В Москве, кстати, больше друзей и близких людей. Но без Москвы я была бы другой, а без Петербурга я тоже бы не стала такой, какая я есть. Хотя жить хочу в Петербурге, хочу тихо, не торопясь… 75 метров до театра. Вот я на углу – из окна моей комнаты виден Большой драматический театр на этой же стороне Фонтанки.
Т.Фельгенгауэр
―
Будем буквально завтра в вашем театре.
С.Крючкова
―
А что вы будете смотреть?
Т.Фельгенгауэр
―
Мы будем третировать Андрея Могучего.
С.Крючкова – А
―
а! Вы будете издеваться над художественным руководителем!
Т.Фельгенгауэр
―
Если вы нам подскажете, как лучше над ним поиздеваться!..
С.Крючкова
―
Нет-нет, я не обсуждаю действия руководства…
И.Воробьева
―
Москва, Петербург – понятно. А вот приехать в 17 лет в Москву из Кишинева – это же ваше решение было?
С.Крючкова
―
Ну, это решение было папы – приехать…
И.Воробьева
―
То есть вся семья поехала.
С.Крючкова
―
Нет-нет. Папа мой военный, прошедший войну, и мама… Я была октябренком, потом была пионером, потом комсомолкой. Очень запомнила, как нас принимали в воинской части в пионеры. Я была звеньевая, потом я была комсоргом. Я принимала большое, активное участие в общественной жизни школы, в художественной самодеятельности, была капитаном школьной команды КВН, И за большую общественную работу была занесена в книгу почета школы – золотыми буквами. Теперь, наверное, эта книга на помойке валяется, потому что нынче там румынская гимназия вместо русской школы. А может, кто-то это и сохранил, кто его знает.При этом у меня была тройка по физике, химии и алгебре. Это, понятно, совершенно не для меня. И папа решил, что такую хорошую советскую девочку обязательно нужно наградить поездкой в столицу нашей родины, чтобы они побывали на Красной площади, в Мавзолее, чтобы увидела город. Вот он меня послал в Москву, собственно говоря, в промежуток между экзаменами школьными – я сдала. И папа хотел, чтобы я поступала в институт и разумно хотел. А я хотела заниматься русской литературой, поступать в наш университет на филологический факультет с тем, чтобы потом идти в аспирантуру и учить студентов, и заниматься там тоже и научной работой. Я всегда очень любила литературу, очень много читала и прозы и поэзии.
И я поехала в Москву. Поскольку художественная самодеятельность освещала всю мою жизнь, а главное – помогла убегать с уроков. Потому что отпускали безапелляционно сразу, безусловно: «А-а, вам репетировать? В актовый зал? Ну, пожалуйста, пожалуйста…». Я всегда в момент, когда алгебра, химия, физика - это без меня! И, конечно, очень много знала наизусть: и стихов и прозы, и басен.
У нас изумительная была учительница русской литературы. Она пришла к нам – ей было 25 лет. Сейчас я понимаю, что она совсем молоденькая была. Она пришла с таким пузиком – она ребенка ждала. Мы ее обожали. Она настолько красивая была, живая, интересная. Мне кажется, что мы каждый день с ней виделись, и дома у нее бывали. И дополнительные, внеклассные уроки литературы у нас были, факультативные, в которых я была всегда очень активна. Если кто-то бывал не готов что-то новое рассказать, - потому что там, на этих уроках мы рассказывали, что нового прочитали в журнале «Юность», скажем, или что-то увидели в другом журнале или услышали, – я, пожалуйста, я всегда говорила: «Он не может, я могу». – «Света, можешь?» - «Конечно. Я вот это читала…».
И когда я оказалась в Москве – ну интересно же: Неглинка, Большой театр, Малый театр, а там, с той стороны Неглинка, а там Щепкинское училище - иду, народу – ужас! И такие все красивые, такие все свободные. Я все-таки дочка военного: «Куда пошла? Напиши адрес, положи на стол. Через два часа чтобы была дома». Я очень строго была воспитана, очень строго. И когда родители меня отпускали в 14 лет на море с чужой какой-то тетей, с ее сыном, они понимали, что мне даже в голову не придет что-то сделать такое, за что потом не дай бог папа будет меня ругать.
Меня люди поразили этой своей свободой, знанием всех педагогов. Они всех знали: этот такой, этот сякой, этот добрый, этот злой, этот любит это, этот любит это... А прочитать надо было басню, прозу и стих. 240 человек у девочек на одно место. Я думаю: Пойду я: я же знаю – а чего не пойти? Я пошла. Пошла на первый тур. А уже народ потихоньку отпадал. Я прошла первый тур. Я прошла второй тур и прошла третий. Осталось два человека на одно место. И потом они два потока сливают, и у них последний тур четвертый, и они смотрят: из первого потока, кто пораньше приехал из второго потока. И они уже сравнивают: эту брать или эту. Выбрали не меня.
Т.Фельгенгауэр
―
Трагедия.
С.Крючкова
―
Нет.
Т.Фельгенгауэр
―
Нет?
С.Крючкова
―
Нет. Зачем же трагедия? Я так по-хорошему разозлилась, я думаю, как это так? Я не готовилась, я приехала, я обошла 238 человек, значит, что-то во мне есть? Если бы ничего не было, я бы слетела сразу с консультации, правильно?
И.Воробьева
―
А родители не знали, что вы…?
С.Крючкова
―
Нет. Я вернулась домой и поступала в университет. Там тоже был смех и грех. Я получила три пятерки: сочинение, литература устно… Когда мы сдавали устную литературу, я как сейчас помню, почему-то длинный стол был и сидели три педагога – у разных трех абитуриентов принимали одновременно экзамен. А мне попалась «Гроза» Островского. Но, поскольку, я любили еще и на сцене… наизусть монолог Екатерины – это же понятно: «Отчего люди не летают…». Я стала им художественно рассказывать об этом произведении, цитируя Островского такими монологами. Эти два педагога перестали слушать, что там делают и сидели, слушали меня. Я так поняла, такой театр был небольшой одного артиста. И историю. Сдала все на пятерки.Лучше всего я знала английский. У нас даже не разговор… На экзамене при комиссии, входя уже, говорили не на русском. По английскому мне поставили двойку. С двойкой у меня было на один балл больше проходного. Но, если мы мне поставили тройку, то бы шла вообще без обсуждения.
Дело в том, что был указ из министерства образования брать из села молдаван. А на город Кишинев было четыре места, но на эти четыре места нашлись дети чиновников. Я туда не вписывалась. Папа написал возмущенное письмо в газету «Правда». Газета «Правда» переслала это все обратно в Министерство образовании Молдавии.
Я помню, что мы стояли перед этой комиссией, на которую нас взывали – в университете, - и папа стоял со мной у стенки как на расстреле. Она там за столом сидели, много было народу. И папа говорит: «Вот сейчас без подготовки примите у нее экзамен по английскому языку. Вот сейчас она вам его сдаст. Давайте принимайте!» Ни в какую! Он говорит: «Я воевал. Я освобождал этот город!» Ясско-Кишиневская операция. Он действительно освобождал Кишинев от немцев. И он чуть не заплакал. На что я ему сказала: «Папа, не смей плакать перед этими сволочами!» - сказала я. Взяла папу за руку и увела. И пошла работать машинисткой к маме на работу. Она работала в центральном статуправлении. Меня отправили в вычислительный центр, и я там работала год машинисткой.
Т.Фельгенгауэр
―
Это опять решение, конечно. Папа военный, который в строгости воспитывал…
С.Крючкова
―
А чей характер? Я же его дочка. Я иногда ловлю себя на таких интонациях, что сразу – О-о! – это папа! Как только жесткое – это папа. Он очень жесткий был человек. Он, кстати, в старости не такой уже был жесткий.И я решила на следующий год опять поехать попробовать поступать.
Т.Фельгенгауэр
―
В Москву?
С.Крючкова
―
В Москву.
Т.Фельгенгауэр
―
Но уже не в Щепкинское.
С.Крючкова
―
В Щукинское. До четвертого тура – и опять не взяли. Вот я уже совсем решила: Нет-нет, я никуда отсюда не уеду. Папа приезжал, за руку меня брал. Не отпуская моей руки, доводил меня до самолета, сажал меня, садился вместе со мной самолет, увозил в Кишинев. И я доставала 11 рублей 50 копеек – именно столько стоила половина билета - это студенческий. У кого-то брала студенческий билет и улетала в Москву, не имея ни копейки за душой вообще; ни места, где жить, ни что есть. Это ужас был. Вот так промыкалась еще один год. Я поступала, кстати, в какое-то училище культуры, культурно-просветительское какое-то. Чего-то они меня не взяли, чего-то я не понравилась им. Я поступала в институт, который находится на Левобережье. Какой там институт есть под Москвой? Туда. И пока я поступала, я, по крайней мере, в общежитии жила.
И.Воробьева
―
В Подмосковье Институт искусств…
С.Крючкова
―
Да, что-то такое. Меня туда тоже не взяли. Никому не нужна была. Я хотела устроиться по лимиту маляром-штукатуром – тоже не брали. Это сейчас берут. А тогда… нет прописки - очень было сложно. По лимиту меня устроили слесарем-сборщиком карданных валов на завод Лихачева. Учитывая, что ела я две котлетки рыбные в день или одну булочку за 7 копеек, а вода из под крана была, то, конечно, сил у меня таскать это всё и работать слесарем-сборщиком не было никаких. Я отработала два с половиной месяца – упала, потеряла сознание – в обморок. Уехала домой, вернулась. Дома еще поработала.И думаю так: Не берет меня Москва – поеду я в Саратов. «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов…». Написала письмо им. Они такие милые: они мне ответили, написали: «Приезжайте, на застужайте горло». У меня это письмо где-то есть. Мне надо его – порыться – найти. Я поехала в Саратов, но через Москву. Кишинев – Саратов – нет такого поезда. И думаю, пойду-ка я еще во МХАТ схожу: пусть меня еще и тут не примут. В Щепкинское меня не взяли. А в ГИТИСе мне сказали: «Подымите юбку». Я подняла. У меня платье было чуть ниже колена. Они говорят: «А выше?» Я подняла. Они говорят: «Еще выше». Я говорю: «А вот еще выше я поднимать не буду». Они сказали: «Спасибо, садитесь». На консультации. Всё.
Т.Фельгенгауэр
―
Ничего себе!
И.Воробьева
―
Обалдеть!
С.Крючкова
―
Да. Я артистка, значит, я должна быть бесстыжая, что ли? Но я не смогла это сделать. Короче ГИТИС – они, по-моему, не слышали даже, что я там делаю. И я пришла во МХАТ, думаю: пойду, схожу во МХАТ… И вот на третий год меня прямо с консультации… мастер сказал: «Все, мы вас берем. Никуда не ходите, - он знал, что сразу в несколько идут училищ, - никуда не ходите; приходите на четвертый тур, чтобы мы видели, что вы с нами. И документы сдавайте сюда».
И.Воробьева
―
Вы сразу на четвертый тур и «мы вас берем», а дальше что? Вы позвонили домой, сказали, что…
С.Крючкова
―
Нет, я еще ничего… Нет, пока мне не дали студенческого билета, зачем я буду маму тревожить? Нет, нет. Я сидела, ждала.
И.Воробьева
―
В Саратов вы не поехали.
С.Крючкова
―
Да куда же я поеду, если меня во МХАТ берут? Конечно, не поехала. Но я им благодарна, они такие молодцы. Я им какое-то шуточное письмо написала. Они написали: «Уважаемая леди…» Нет, они очень хорошие. А сейчас они меня чуть ли не зовут в Саратов. Там все зависит же от человека – кто сидит на этом месте, которое может кого-то НРЗБ. Я ни разу не была в Саратове с сольным своим вечером, не с одним, хотя у меня такое количество сольных программ уникальных поэтических. Не-а, им не надо.
Т.Фельгенгауэр
―
А интересно получается, вот вы упомянули в разговоре, что вам всегда нравилась литература, вы всегда любили литературу, и сейчас вы занимаетесь ровно тем, что хотели…
С.Крючкова
―
Вы знаете, Таня, я об этом думала, да. К чему я стремилась - к тому я пришла.
Т.Фельгенгауэр
―
…Вы этого и добились.
С.Крючкова
―
Надо бить в одну точку. Просто видите, какое время страшное было. Эта перестройка… Сколько артистов моего возраста и еще постарше поколение – ушли из профессии. Сколько ушло из жизни. Не выдержали этого слома, этого изменения жизни. Социально-то поменялось все вообще. Посмотрите, как все поменялось. А я тихо ушла в свою любимую литературу. Я читала на кухне своим друзьям стихи. Я сидела и для себя делала: Вот если сделать, то надо вот об этом обязательно рассказать… Я же не просто читаю. Я обязательно рассказываю. Мне надо так показать поэта, чтобы его полюбили. Я вот читала сейчас Мандельштама в клубе «Эльдар» 29-го числа. Как раз ночью… Я пол-одиннадцатого оттуда уехала – и через несколько часов Эльдара Александровича не стало. Вот в его доме, в «Эльдаре»… А звукорежиссер был из Театра эстрады. Знаете, сначала они такие все громкие, все уверенные, напальцованные…. Он подошел ко мне после программы – звукорежиссер, он снимал с меня поясной передатчик – и он говорит: «Послушайте, мне так интересно. Я сейчас приду домой и буду читать про него, про Мандельштама. Это же так интересно!» Вот это очень важно. Это одна из моих задач – чтобы зритель приходил домой, говорил себе: «А я, оказывается, ничего не знаю…». Я человека представляю, понимаете? И показываю человека, стараюсь себя убрать подальше, а предъявить именно поэта со всеми его положительными качествами в первую очередь, потому что надо думать вообще… И ум артиста в том, как они грает. И все лучшее, что заложено в поэте, это в его стихах, в его творчестве. Не надо там углубляться в какие-то подробности жизни его ненужные, как бы интимной жизни. А какие-то серьезные вехи – я говорю о них, какие-то встречи интересные.Я так тихо все это делала. И я знала животом, что в один прекрасный день это будет востребовано. Теперь уже кто не попадя лезет. Выучил вчера стих – сегодня вышел. Так я вижу, мои солнышки, что вы вчера выучили – сегодня вышли. Нет, когда ты говоришь и читаешь стихи, говоришь о ком-то – зритель должен понимать, что это третья часть, а две третьих погребено там, внутри как айсберг. И они не видят, потому что времени нет, но они это чувствуют, что ты знаешь гораздо больше, чем ты говоришь. Вот это обязательное условие: ты должен знать об этом поэте и вообще на эту тему гораздо больше, чем ты предъявляешь зрителю.
Т.Фельгенгауэр
―
Светлана Крючкова в программе "Разбор полета". Напомню, что мы в гостях в Санкт-Петербурге. Спасибо большое, Светлана Николаевна, что принимаете нас…
С.Крючкова
―
На реке Фонтанке.
Т.Фельгенгауэр
―
Действительно, тут река Фонтанка и БДТ – 75 метров буквально. И выйти можно и оказаться в театре…
И.Воробьева
―
И кот.
Т.Фельгенгауэр
―
Да, настоящий петербургский кот.
С.Крючкова
―
Николай Бердяев говорил: «Я не представляю Царствия Небесного без моего кота Васьки».
И.Воробьева
―
Мы прервемся сейчас буквально на несколько минут. У нас вынужденная пауза. А потом продолжим программу "Разбор полета".НОВОСТИ
Т.Фельгенгауэр
―
Программа "Разбор полета". Татьяна Фельгенгауэр, Ирина Воробьева. И мы в гостях у Светланы Крючковой, которая для нас сегодня не только актриса, но мы видим еще и… я не знаю, можно ли назвать вас педагогом или просветителем, когда… Это же формат лекций скорее?
С.Крючкова
―
Да. Я популяризатор и просветитель – скорее так. Формат лекций. Но лекции, они интересные…
Т.Фельгенгауэр
―
Но для вас это все равно театр.
С.Крючкова
―
Для меня это театр, конечно. Там есть некоторые хитрости, и я, как театральная актриса, это делаю. Зритель не понимает, что это моя хитрость.
Т.Фельгенгауэр
―
У вас там роль просто.
С.Крючкова
―
Роли.
Т.Фельгенгауэр
―
А, то есть вы там и режиссер и разные актеры, и разные персонажи.
С.Крючкова
―
Ну… разные поэты.
Т.Фельгенгауэр
―
А сложнее самой себе быть режиссером или работать с режиссером?
С.Крючкова
―
Вы знаете, Танечка, я очень долго – лет 20 – ждала, когда кто-нибудь мне выстроит поэтическую программу. Я обращалась к режиссерам, говорила: «Ну давай сделай мне программу, пожалуйста. Ну помоги». И кому это надо было? Не от хорошей жизни я стала делать это сама. И теперь мне никто не нужен. Я не хочу, потому что они вмешиваются в мое пространство. Я работаю исключительно с моим сыном. Он классический гитарист, он лауреат двух международных конкурсов. Он мне подсказывает, он идеальный партнер для меня, потому что он прямо с губ снимает и подхватывает музыку. Он знает все стихи наизусть.
Т.Фельгенгауэр
―
А тогда как же быть с актрисой Светланой Крючковой, которая выходит на сцену в роли, в спектакле, где есть режиссер и это не вы?
С.Крючкова
―
Обожаю. Это не я, да. Ближе всего я как раз к себе в поэтических программах, но это тоже не я. Я все равно представляю поэта. Я очень люблю режиссеров, которые знают, что они делают и знают, что они хотят от меня, хотя я могу в себе этого не видеть.
Т.Фельгенгауэр
―
Вы доверяетесь режиссеру.
С.Крючкова
―
Конечно. Если я работаю с режиссером, то я доверяюсь. Если режиссер, что-то может мне сказать. Если я ему задаю вопрос и он не знает ответа профессионального – вот тут начинается катастрофа. Вот тут он начинает говорить, что у меня дурной характер. Я просто спросила: «Как выходить, по-вашему? Вот так я вам показываю…» - «Можно…». Я показываю режиссеру шесть вариантов выхода героини и говорю: «Ну, так какой выбираем?» Он говорит: «Надо подумать». Он не знает, понимаете? И вот тут начинаются разговоры про плохой характер. А когда я работаю с режиссером, которой, действительно, готов в профессиональном и человеческом смысле, я просто слушаю и слепо выполняю, что он говорит вплоть до интонации.Вот я уже второй раз жизни работаю с режиссером Романом Михайловичем Мархолия. И первый раз он поставил в Москве, в Центре Вишневской спектакль «Квартет» в своем переводе. Не о болезнях, не о старости. Главным героем этого спектакля был его величество театр и жизнь отданная театру. Спектакль шел час 35 минут. Кахи Кавсадзе, Игорь Дмитриев, Барбара Ббрыльска, я и четверо молодых, по кастингу отобранных, оперных голосов Москвы. За меня пела девочка из Большого театра. И я с удовольствием слушала Романа Михайловича. Все что мне он говорит, я делала.
И в том спектакле я была абсолютно беззащитная, слабая, очень трогательная невероятно, потому что журналисты говорили, что «мы увидели вас, какая вы были в детстве». Абсолютно девочка. Она еще немного сумасшедшая, но она такая, добрая сумасшедшая, легко плачущая. Я плакала там, в спектакле много, пела, двигалась.
А сейчас Роман Михайлович в Большом драматическом театре выпустил премьеру «Игрок» по Федору Михайловичу Достоевскому. Я, простите, тут совершенно в неожиданном качестве. Я играю крупье. Это очень жестко. Мои первые слова я говорю: «Правила игры в рулетку. Рулетка состоит из колеса…». Я пою песню группы «Rammstein» Mein Herz Brennt, а потом я играю бабуленьку, и там я тоже неузнаваема. Я шла за режиссером. Он мне предлагал…. Это сейчас кажется, что это так легко. Знаете, когда говорят: «Она же себя играет». Нет, мои золотые, совсем не себя. Вот это есть высшее мастерство – вы швов не видите. Как мне было неудобно. Я просто повторяла интонации и понимала, что сейчас я втиснусь в этот костюм, я буду делать то, что режиссер считает нужным и пыталась понять его. И всегда у нас так происходит: он очень точно чувствует форму, очень точно, и я ее повторяю-повторяю, и потом так – О-о! – и начинаю дышать и жить, мне хорошо. Я очень люблю с ним работать.
И сейчас, после этого спектакля во всех практически лицензиях хвалебных и ругательных все журналисты пишут: «Какая Крючкова потрясающая, как она все умеет. Ну мы и без режиссера знали, что она все умеет». Я, конечно, прошу прощения, а почему это вы знали и молчали? А почему другой режиссер не использовал то, что я умею? А вот я даже не знала, что я это умею. Я, например, совершенно не понимаю немецкий язык: Айн-цвай – полицай! Драй-фир – бомбардир! И если бы мне кто-то сказал, что я буду петь без акцента, четко повторяя произношение солиста группы Rammstein песню… Я ее просто долбала. Я была в Германии два с половиной месяца. И каждую свою поездку в машине каждый день я начинала с того, что говорила: «Я вам сейчас песню спою на немецком языке, а вы меня поправляйте, если я неправильно что-нибудь скажу».
И.Воробьева
―
Потрясающе! А первую роль вы помните свою, когда вы с режиссером?..
С.Крючкова
―
А как же! В театре?
И.Воробьева
―
В театре, потом в кино.
С.Крючкова
―
В театре… Конечно, помню. Я заканчивала школу-студию. У меня были предложения, кстати, от пяти московских театров. Это был театр «Современник», «Ленком», «Маяковского» - Гончаров был там, «Станиславского» и МХАТ. Я пошла во МХАТ, Меня вызвал Виктор Яковлевич Станицын, народный артист Советского Союза, замечательный педагог, актер и режиссер. Они восстанавливали спектакль «Последние дни», булгаковская пьеса. Ирина Петровна Мирошниченко играла Наталью Гончарову, а они искали артистку на роль Ази, Александрины Гончаровой. И просто давали одну и ту же сцену. Я была десятая по счету, которая пришла на пробу. И мне Ирочка рассказывала совсем недавно, что «когда ты вышла, Станицын сказал: Она». И я тоже сказала: Она. Сразу. Видите, а я была десятая. Могли взять кого-то из первый девяти.И спектакль начинался с того, что раздвигался занавес: я сидела за клавесином, первый звук человеческий спектакля шел как раз от меня. Я пела: «Выпьем, добрая подружка, бедной юности моей…». А самое главное не в этом, самое главное – вот в чем, опять-таки интуиция моя и судьба: премьеру этого спектакля МХАТ сыграл не в Москве - в Санкт-Петербурге 6 июня 1974 года на сцене тогда Пушкинского театра. Сейчас мы его называем Александринским, и прежде называли. В Петербурге я вышла в большой роли на большую сцену.
И.Воробьева
―
А какие первые роли и насколько отличается работа с режиссером в кино от работы с режиссером в театре?
С.Крючкова
―
Театр – это вообще другие навыки. Там гораздо более сложные навыки и их должно быть больше. В кино достаточно чувствовать. И если правильно выбрано… Михалков говорил: «Режиссура в кино – это выбор крупности». Если вы чувствуете и правильная крупность – камера это уловит. А режиссер это верно монтирует. Но это не от вас зависит. А в театре мы можете чувствовать-перечувствовать, но если вы не умеете это передать через рампу – первый ряд вы не достанете даже, вы не подключите зал к себе. Очень много нужно навыков. Нужен голос, во-первых. Энергетика должна быть. Вы должны выйти и взять этот полуторатысячный зал. Чтобы они вообще забыли о себе прямо с первых минут. Если вы этого не сделали – всё. В кино вам это не нужно. Режиссер музыку включил. Не доиграли – он вас спинкой повернул. Все нормально. Переозвучил в крайнем случае. Кино – это другая история. Другие качества там нужны.
Т.Фельгенгауэр
―
Но от этого оно не менее интересно было вам и остается?
С.Крючкова
―
Безусловно. Нет, конечно. Опять-таки судьба. Два года ходила на фотопробы. Нам не разрешали, запрещали, но, конечно, бегали, понятное дело. Потом, я была замужем. Я всегда замужем, я всю жизнь замужем. Я была замужем первый раз, а мой муж был артист. И ему дали сценарий, где герой должен был играть на гитаре и петь. А он, кстати, прекрасно играл на гитаре и очень хорошо пел, и был такой очень обаятельный, такой обаяшка, любимец женщин. А меня он всерьез не воспринимал. Он был на четвертом курсе, я на первом. Когда мы заканчивали, он уже был в театре.И он пришел как-то и сказал: «Все равно тебе делать нечего – хотя у меня было чего делать – на вот сценарий отвези на Мосфильм, мой сценарий». Я взяла его, предложенный ему сценарий и поехала на Мосфильм. И принесла его в группу, положила на стол. Ассистентка вообще не подняла головы на меня. Я говорю: «Вот Миша вам сценарий передал». Она говорит: «Спасибо, положите, до свидания…». Я повернулась и вышла из комнаты. На самом пороге я столкнулась почти лбом с мужчиной и отпрыгнула, испугалась, потому что чуть не ударилась лбом о его лоб. Он говорит: «О! Здравствуйте. А вы кто?» Я говорю: «Я Света». Он говорит «А что вы делаете сегодня вечером?» Я думаю: «О-о! А меня предупреждали только те, кто…». Я говорю: «А что!» А он говорит: «Нет, ничего. Я хотел пригласить вас на репетицию». Я говорю: «Куда». Он говорит: «Сюда, на Мосфильм». Я говорю: «Во сколько?» Он говорит: «В 8 вечера». Я говорю: «В 8 вечера?» Он говорит: «Да, в 8 вечера репетиция». Я говорю: «А вы кто?» Он говорит: «Я режиссер фильма «Большая перемена» Алексей Коренев.
И.Воробьева
―
О боже!
Т.Фельгенгауэр
―
Да вы что!
С.Крючкова
―
Клянусь. Я пришла вечером и увидела Збруева и Кононова. И пробовал он меня на роль Светланы Афанасьевы, жены Збруева.
И.Воробьева
―
Ах вот оно что.
Т.Фельгенгауэр
―
Ганжа.
С.Крючкова
―
Да. И он мне сказал, Алексей Александрович: «Ничего особенно нельзя на надо делать. Просто он сейчас будет тебя втаскивать в комнату, а ты должна остаться за порогом. Вот сейчас задача простая актерская: останься за порогом любой ценой, как хочешь». Ну и Збруев уговаривал меня сначала войти, а потом потащил. А он был нормальный уже навитаминенный, обеспеченный артист, а я была голодная студентка. Я была худая, во-первых, а во-вторых, действительно, полуголодная: мы все время там бегали, ели хлеб с горчицей в кафешке для таксистов на Пушкинской улице. И я поняла, что я сейчас не выполню задачу режиссера, что он меня сейчас перетянет через порог… А зубки-то были острые – вот я ему зубками-то и прикусила ручку. У него кровь пошла. Коренев говорит: «Спасибо! Все-все-все. Хватит. Репетиция окончена. Все свободы».Я пошла домой, разревелась. Думаю, опять я все не так сделала. Зачем я это сделала? В общем, вся зареванная пришла домой. Раздается звонок телефонный. Я снимаю трубку и говорит та сама ассистентка, которая головы не поднимала на меня – Люба Бушаева – и говорит: «Светлана, Алексей Александрович берет вас сниматься. Но предлагает вам другую роль». Я в шоке был, потому что в Советском Союзе надо было предъявить трех претенденток на роль, и худсовет указывал, кто будет. А он берет! Это была роль Нелли Ледневой. А в фильме осталось, что она кусает его за руку. Богунова его кусает, потому что я укусила Збруева с фонтаном на репетиции.
Т.Фельгенгауэр
―
Вам Збруев потом припоминал?
С.Крючкова
―
Никогда. Мы практически не общаемся. А может, он, кстати, и не помнит. Знаете, есть тоже какие-то моменты в жизни, которые я не помню. Но это точно помню очень хорошо. А потом мы поехали в Ярославль. Вот все эти сцены на пляже и, по-моему, на заводе этом, который не пойми чего делает, какую-то резину – это Ярославль. Пляж точно в Ярославле. И мы там жили в гостинице. Были какие-то ужасно голодные годы. Там ужасно плохо кормили в гостинице, в том же кафе. И мы собирались каждый вечер у кого-то в номере. Стол накрывали, в магазине покупали, кто-то что-то делал – и сидели, по рюмочке выпивали. Застолья такие были. Чужой город – ну, куда деваться? А я с гитарой своей семиструнной - ля-ля-ля! – пела песенки.Приезжаем в Москву, вдруг звонит Сергей Александрович, говорит: «Света, ты что сейчас делаешь?» Я говорю: «Ничего». Он говорит: «Можешь приехать на «Мосфильм»?» Я говорю: «Хорошо». Он говорит: «Возьми гитару». Я говорю: «А что будет?» Он говорит: «Ну… приезжай». Я приехала на «Мосфильм», хожу. Два человека. Один стоит у окна, такой хороший, румяный и очень позитивный. А другой сидит в углу очень-очень мрачный… я еще пугалась его. Говорит: «Вот поэт Михаил Танич и композитор Эдуард Савельевич Колмановский. А у него только жена умерла, у Эдуарда Савельевича, поэтому он такой мрачный.
И.Воробьева
―
О боже мой!
С.Крючкова
―
И Коренев мне говорит: «Ты можешь что-нибудь спеть Эдуарду Савельевичу?» На нервной почве вылетело все! «Ушло тепло с полей и стаи журавлей…» или: «Я люблю тебя, жизнь…». Я с переляку ничего… Я говорю: «А можно я спою Пастернака». Колмановский кивнул. Я взяла гитару свою семиструнную и дрожащими руками но все сыграла, романс спела. Колмановский посмотрел на меня и мрачно сказал: «Да, она может петь» - сказал Колмановский. Выяснилось, что песни-то были написаны для Ганжи, а Збруев не поющий артист. Во как повезло-то мне. А поскольку Нелли влюблена, а я еще и поющая и гитара – так и получилось. И вот эти песни писались… Когда Малахов сказал, что вот женщина, которая первая спела песню «Большая перемена» - нет, Андрюша, женщина, которая первая спела песню, это я была, это для меня была написана песня, для моей героини. Мы еще спорили с Михаилом Исаевичем Таничем по поводу порядка куплетов. Очень сильно с ним поспорили. И Колмановский сказал: «Света права» - мрачно. И вот оставили так, в таком порядке, в каком они сейчас идут эти куплеты. Эта песня меня всю жизнь сопровождает. Я начинаю любой свой творческий вечер с нее. Она как визитная карточка: «Кто ошибется, кто угадает…» - и сразу все понимают: О! Крючкова! Все-таки, вы знаете, сколько лет прошло – 43 года, в 22 я снималась.
Т.Фельгенгауэр
―
Меня просто очень впечатлил ваш рассказ про подготовку к вашей роле в спектакле «Игрок». Для ролей вообще часто ли приходится себя ломать, и бывали ли случаи, когда вы говорили, что «нет, я не могу это сыграть»?
С.Крючкова
―
Нет, я не имею права говорить «я не могу» - я должна это сделать. Если режиссер выбрал меня и в меня верит… Сергей Иванович Яшин, который ставил «Мамашу Кураж»… Но началось с того, что по театру прошел слух, что будет «Мамаша Кураж». А мамаша Кураж – это всегда маленькая, худенькая, очень беззащитная женщина по аналогии с Еленой Вайгель, женой Брехта. И все знают, какая она должна быть. И предположительно было, что, может быть, Фрейндлих, может быть, Волкова; может быть, даже Ковель. Про меня вообще речи не было. Кроме того, что я не очень люблю Брехта, ну не очень люблю такую драматургию отстраненную.И вдруг вывешивается распределение - и мамаша Кураж – Светлана Крючкова. Я была в шоке! Просто в шоке. Я спрашивала, почему я? Я с ним только здрасьте -до свидания, никакой не друг мне был. Сейчас мы друзья. Он говорит: «Я увидел сон. Ты ко мне пришла во сне. Я увидел такую мамашу Кураж. Я понял, что если маленькую, беззащитную раздавила война – ну так это с самой первой сцены понятно, что ее раздавит. А когда выходит женщина, которая еще может петь, рожать, плясать, продавать, стрелять, танцевать – и вот ее раздавливает! – вот тогда это страшно. И, конечно, спектакль был удивительный совершенно.
Т.Фельгенгауэр
―
Светлана Николаевна, насколько для вас реакция зрителя важна в том, как вы решаете: подкорректировать роль или нет?
С.Крючкова
―
Я слушаю другим ухом немножко, чем может показаться неискушенному зрителю. Думают, что если аплодисменты, то это значит, хорошо. Нет-нет. Я подключаюсь к тому, как слушают, как понимают. В каждом поэте есть такие тестовые стихи. Например, на интеллект зала. Зал же разный бывает. Я читаю и смотрю: ловят, нет? Понимают они? Не понимают – значит, попроще; значит, неподготовлены. А есть зал, который прямо – А-а! – дышит в унисон. И для меня самое главное – молчание. И Товстоногов, кстати, говорил, что молчание – это самое ценное, потому что именно в этот момент работает зрительское воображение. Не аплодисменты… Я люблю, когда в конце аплодисменты, но в течение вечера, когда я читаю стихи, мне не надо аплодисментов. Чем тише, тем лучше. Иногда у меня так бывает, что я вообще не понимаю, зритель есть или, может быть, все ушли.Однажды у меня была история… Кстати, вот про театр. Я говорю, Михалков: «Режиссура в кино – выбор крупности». А Товстоногов говорил: «Режиссура в театре – это распределение ролей. Ты выбрал главного героя – ты решил спектакль». В филармонии, в большом зале читаю большую программу Анны Ахматовой к юбилею. Полный зал – 1400 мест, на хорах еще люди стоят. Около полутора тысяч. Везде там на хорах, в ложах стоит молодежь. Вдруг читаю стихотворение «И всюду клевета сопутствовала мне…». Вдруг с одного из первых рядов подымается женщина и начинает быстро-быстро выходить и прямо по центрального проходу. А я читаю, думаю: «Боже! Неужели настолько плохо?» Я с перепугу неправильно слово сказала, не «в страшной пустоте мое осталось тело», а я сказала: «И в страшной тишине, - и думаю: что говорю! – мое осталось тело». Потом думаю: умный не скажет, глупый не поймет. И потом после вечера я говорю: «Меня так выбила эта женщина!..» Мне говорят: «Светлана Николаевна, вы знаете, куда она побежала?» Я говорю: «Куда?» Говорят: «Она зарыдала, закрыла рот руками и выбежала, чтобы не разрыдаться громок в зале.
И.Воробьева
―
Обалдеть!
С.Крючкова
―
Поэтому я спокойно реагирую. Кто встал и ушел – значит, плохо ему. Люди пожилые. Может, плохо с сердцем, с головой, душно. Я никак не реагирую, что я плохо что-то делаю. Во-первых, что касается спектаклей, я не помню ни одного спектакля, чтобы хотя бы один зритель не ушел. Значит, пришел не туда. Другое ожидал увидеть. Но с поэтических вечеров не уходят. Они уже понимают, на кого они пришли. Идет на Мандельштама – так он хоть что-то знает, да? За гремучую доблесть грядущих веков… Хоть что-нибудь читал. А со спектаклей уходят немножко. Вот пускай тем не менее пять человек, четыре человека… Они ожидали одного, а получили другое. Поэтому тоже на это реагировать не надо.
Т.Фельгенгауэр
―
Я сейчас с грустью констатирую, что у нас заканчивается время программы. Хочется очень продолжать этот разговор, потому что и интересный и эмоциональный, и, мне кажется, что важно, но придется задавать последний вопрос…
С.Крючкова
―
А я хочу всех пригласить а «Игрок». Хочу сказать, что спектакль, после которого хочется жизнь. Зрительный зал подтанцовывает на аплодисментах, выходит на Фонтанку и там еще подтанцовывает! И все улыбаются. И у всех силы появляются: и у актеров и у зрителей. Мы очень любим этот спектакль. Он дает силы жить.
Т.Фельгенгауэр
―
Ну, тем более, в нашей программе маленький, но все-таки фрагмент этого спектакля прозвучит.
С.Крючкова
―
Да вы что!
Т.Фельгенгауэр
―
Ну, конечно. Вы же сказали, с какой фразы начинается ваша роль. Считайте, что мы небольшой тизер выпустили и уже точно знаем, что вы там нам споете Rammstein. Уже даже ради одного этого стоит туда прийти. Светлана Крючкова принимала нас у себя в гостях. Огромное вам спасибо, Светлана Николаевна!
И.Воробьева
―
Программа "Разбор полета". До встречи!