Андрей Бильжо - Разбор полета - 2015-11-30
Т.Фельгенгауэр
―
Здравствуйте! Это программа "Разбор полета", программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр, как всегда, в этой студии. Здравствуйте!
И.Воробьева
―
Здравствуйте! У нас сегодня в программе "Разбор полета" наш гость – художник-карикатурист – на самом деле, можно много чего говорить про нашего гостя – Андрей Бильжо. Здравствуйте!
А.Бильжо
―
Здравствуйте!
И.Воробьева
―
У нас есть традиционный вопрос, которым мы начинаем программу "Разбор полета". Это вопрос, о самом тяжелом решении, самом сложном, которое вам приходилось принимать, на который вы больше всего раздумывали, переживали.
А.Бильжо
―
Ой! Ну таких решений было много, хотя я как-то легко… Из психиатрии ушел довольно легко и стал художником. Правда, это было постепенно. Это было самое главное решение, когда ты меняешь профессию, когда у тебя все впереди ясно: ты пишешь докторскую, потом становишься профессором и так далее – и тут ты уходишь совсем в другую область; и потом вмешиваешься в разные другие области от телевидения и радио до чего-то еще…
И.Воробьева
―
До ресторанного бизнеса.
А.Бильжо
―
До ресторанного бизнеса, да. Но это мне как-то легко было всегда. Трудно – когда ты уходишь сам. Я ушел в свое время от работы в 15 лет из «Коммерсанта». Это было очень болезненно на самом деле – оттуда уходить.
И.Воробьева
―
А вот, почему? Давайте остановимся на нем.
А.Бильжо
―
Из «Коммерсанта»?
И.Воробьева
―
Да.
А.Бильжо
―
Ну, потому что менялся «Коммерсант», потому что исчезали, уходили или кого-то уходили из людей, с которыми «Коммерсант» начинался, а я практически со основания, с 3-го номер, по-моему. Главный редактор уволил моего друга, потом Березовский уволили главного редактора Андрея Васильева. Андрей Васильев уволил Голованова Никиту, с которым я дружу и работал и так далее. В общем, все как-то рушилось на моих глазах, ломалось. А для меня эмоциональная составляющая, с кем я работаю, очень важна. Мне всегда должно было быть приятно ходить на работу, если я ходил. Тогда же ходили на работу. Это сейчас можно на работу кому-то не ходить, работать дома. Так было.
Т.Фельгенгауэр
―
Вы нам рассказываете – мы-то ходим на работу ого-го!
А.Бильжо
―
На работе должно быть приятно. Это я всем радиослушателям говорю, что если вам неприятно ходить на работу, если вам не нравится работа и вам не нравятся люди, с которыми вы работаете, и вы, заходя, открывая дверь, думаете: «О-о, черт! Скорей бы все это кончилось» - валите с этой работы, меняйте ее на какую-нибудь другую, где вам будет принято.
И.Воробьева
―
Это вы сейчас, простите пожалуйста, как…
А.Бильжо
―
Как человек! И это была болезненная штука, действительно, потому что для меня «Коммерсант» и время, проведенное в «Коммерсанте», один из самых важных кусков моей жизни и самых интересных, наверное.А потом я хлопнул дверь и ушел от работы в пять лет в газете «Известия». Это два места, из которых уходил я сам.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть это были ситуации – сейчас про «Известия» подробнее, я надеюсь, нам расскажете – при которых вы уходили не куда, а откуда.
А.Бильжо
―
Да, я уходил в никуда.
Т.Фельгенгауэр
―
Каждый раз, и в случае с «Коммерсантом»?
А.Бильжо
―
С «Коммерсантом» - у меня было тогда предложение «Известий», потому что там была новая команда, и было интересно, и там был Андрей Шелютто, и всё как-то было здорово. И мне тогда предложили там писать колонки. И с тех пор я уже написал 10 книг, в общем, расписался. И это было тоже интересное новое предложение. Каждый день – картинка на полосе. И это было что-то новое и в кайф. И я там пережил потом трех главных редакторов – они стали меняться – и последнего не пережил, и последнему подал заявление об уходе…
И.Воробьева
―
А последний – кто?
А.Бильжо
―
Последний был Абрамов.
А.Бильжо: Для меня эмоциональная составляющая очень важна. Мне должно было быть приятно ходить на работу
И.Воробьева
―
Которого не пережили.
А.Бильжо
―
Не пережил. Хотя этот человек… у нас очень много общих друзей и так далее, но не смог его пережить, потому что он сказал, не поставив меня в известность, что «рисунки Бильжо печатать я вам не советую» - на редколлегии. Я узнал об этом, будучи в Италии на отдыхе. И это было самое быстрое решение, которое я принял. Я тут же перезвонил своим друзья и сказал, чтобы они подделали – ну, сейчас же можно все сделать – подпись; подали заявление об уходе от меня. Продиктовал текст…
Т.Фельгенгауэр
―
Боже! Вы только что признались в подлоге!
А.Бильжо
―
Да. Нет, ну как? Я продиктовал текст, они быстро набили. Я не был тогда сильно компьютерно продвинутым, я и сейчас не очень-то, но многое освоил, тем не менее. Они набили текст, отсканировали мою подпись и подали заявление об уходе в тот же день, когда я находился в Италии. Это было быстро, потому что все это совпало удивительным образом с моим днем рождения. Остров Искья, море, я с женой, с внуком. Итальянцы выписывали в этом отеле, в котором я десять лет останавливался в одном и том же номере, специально газету «Известия» - представляете себе?
И.Воробьева
―
Потому что вы останавливались в этом отеле?
А.Бильжо
―
Да, да.
И.Воробьева
―
Потрясающе!
А.Бильжо
―
Меня знала вся публика. Там отдыхающие одни и те же, и вот этот художник, его картинки и так далее. И стали выходить газеты, и мне портье говорит: «Синьор Бильзо, нет ваши рисунков». Я говорю: «Ну, наверное, случайно». И так один день, второй, третий. Потом я смотрю, что-то происходит. Я звоню туда. А там в газете лежала просто папка с моими рисунками – они выбирали по теме. И я позвонил туда и вот, выяснилось, что не рекомендовали печатать мои рисунки. Хотя до этого был редактор Мамонтов, с которым у меня как раз было очень много разногласий идеологических, который ни разу себе не позволил не напечатать мой рисунок.Или один раз он снял колонку, которая была посвящена Беслану. Долго-долго советовался. Я сказал: «Что не нравится?» Он сказал: «Ну нельзя начинать колонку со слов: Не знаю, о чем сказать, потому что так много тем». Я говорю: «Ну, отлично! Тогда колонка начнется словами: «Я знаю, о чем сказать, потому что там много тем». И он ее поставил буквально за несколько минут до дедлайна. Ну, бывают такие… Что мне вам говорить!
Т.Фельгенгауэр
―
Но у нас немного другая специфика в том плане, что мы сначала все скажем в эфире, а потом главный редактор уже постфактум проводит с нами беседу, если проводит.
А.Бильжо
―
У вас другое, да.
Т.Фельгенгауэр
―
Это специфика радио.
А.Бильжо
―
Кстати говоря, я не терпел. Я такую придумал формулу - что меня родители избаловали свободой и я не терпел вообще несвободы со школьной скамьи. Вот любое ощущение, когда меня кто-то ограничивает или кто-то мне приказывает, или что-то заставляет меня делать – то, что мне не нравится, или внутренне я сопротивляюсь, я либо этого не делаю вовсе – это касалось и медицины, в том числе – либо я ухожу просто в тень или просто ухожу.
Т.Фельгенгауэр
―
Послушайте, но у вас было советское детство. Как вы обеспечивали себе свободу в школе, и институте?
А.Бильжо
―
Абсолютно обеспечивал свободу.
А.Бильжо: .Каждый день – картинка на полосе. И это было что-то новое и в кайф
И.Воробьева
―
Но были, наверное, какие-то столкновения в связи с этим, там… с учителями…
А.Бильжо
―
Столкновений было много, столкновения был – об этом я, по-моему, рассказывал как-то – на Соловках, когда студентом второго курса я приехал на Соловки, влюбился, водил вместо экскурсоводов экскурсии по Соловкам, показывал всякие… говорил, в общем, все что хотел. И однажды за мной приехали из Комитета госбезопасности Архангельской области искать «бородатого экскурсовода в красных вельветовых штанах».И я отсиживался неделю на озере. Мне носили еду. И представляете, меня никто из турбюро тогдашнего архангельского тогда не заложил – никто! И, в том числе, начальник турбюро сказал: «Ну здесь разные сумасшедшие приходят, они водят экскурсии самостоятельно, поэтому, что это за парень в красных штанах – мы его ни разу не видели». Хотя я с ними там выпивал чуть ли не каждый день до этого. Вот никто не заложил, понимаете? А попался я на том, что группа была странной: были одни женщины. Обычно ко мне подходили, когда обратно мы шли с хутора Горка, задавали вопросы про репрессии и так далее, про Соловецкий лагерь особого назначения. Я про это тогда довольно много знал. А здесь никто не подходил. И я думал: Что же это за группа такая? Все женщины убежали от меня куда-то вперед. Оказалось, это жены секретарей райкомов партии архангельской губернии, у которых была конференция, а для них сделали такую культурную поездку. И кто-то из них меня заложил, что «здесь такое говорят, вообще!» И вот они за мной приехали. Я их потом видел, кстати, в Архангельске около турбюро. Они меня еще пасли там, в Архангельске.
А так автоматически вылетаешь из института, идешь в армию куда-нибудь далеко, и дальше уже судьба сложилась бы совсем по-другому. Так что свобода в Советском Союзе… В общем, я выбрал профессию, потому что хотел быть врачом. Я ушел из архитектурной школы с архитектурным уклоном, потому что я захотел вернуться в свой класс. Потом я захотел быть врачом, чтобы спасать людей. Белые халаты, романтика, Василий Павлович Аксенов и так далее. И выбрал специальность, хотя у меня врачей никого не было в семье. И родители сказали: «Ну, если ты хочешь быть врачом, будь врачом». Я поступил в медицинский. Понял, что хирургом я не буду, потому что, если я буду думать о том, кому какую ногу и когда нужно ампутировать, нужно будет ампутировать уже две ноги, потому что я буду мучиться. И мне захотелось стать психиатром, потому что это как-то на грани искусства, и я выбрал эту специальность, потому что я хотел быть психиатром.
Т.Фельгенгауэр
―
Вы сейчас описали довольно заметные метания душевные: архитектурная школа, обратно в свой класс, нет – медицина, вот медицина, но не такая… Вообще, сильно вас штормило в юные годы именно в плане принятия решений? Каждый новый день – новая жизнь, новое решение, новый путь…
А.Бильжо
―
Штормило, но во всем этом было то, о чем я сказал: я делал то, что я хотел. Я выбирал то, что мне нравится и то, чем я буду заниматься. Я хорошо рисовал все время, поэтому меня занесло в архитектурную школу. Я побеждал на всех олимпиадах по рисованию. Меня туда пригласили, я нарисовал гипс на отлично, и меня приняли в эту школу с архитектурным уклоном, которая находится за кинотеатром «Форум», которую закончили многие известные сегодняшние архитекторы.Но мне не понравился класс. Я скучал по девочкам, своим одноклассникам.
И.Воробьева
―
И поэтому приняли решение вернуться обратно.
А.Бильжо
―
Да, я две недели отучился и сказал маме, что я хочу обратно в школу. Мама была завучем в этой школе, поэтому ко мне было пристальное внимание. Мне снижали оценки всегда по моей просьбе, чтобы не было никакого блата. Поэтому в классе меня довольно все любили…
И.Воробьева
―
Подождите, вы просили вам снижать оценки?
А.Бильжо
―
Да. Мама была завучем. Я сказал, чтобы мне не ставили пятерки. Мама была очень расстроена. И дошло однажды до того, что класс пошел к учителю и сказал: «Почему Бильжо поставили четыре, когда он отвели без единой ошибки, и даже больше рассказал?» И учительница истории была очень в трудном положении некоего разведчика, потому что она не могла сказать правду, потому что завучу обещала и поступила так. В общем…
А.Бильжо: Меня родители избаловали свободой и я не терпел вообще несвободы со школьной скамьи
И.Воробьева
―
С другой стороны, отстаивать свободу в школе, когда мама завуч, это, в общем, попроще, чем когда мама не завуч?
Т.Фельгенгауэр
―
Нет, наверное, посложнее. Это же ответственность еще и за маму.
А.Бильжо
―
Нет, это сложнее. Это очень сложно. И у меня было по этому поводу много каких-то историй и драматических для того времени. Например, в подростковом возрасте я принес в школу игральные открытки с голыми девушками, черно-белые. Вы знаете, я сейчас вспоминаю: они были такие целомудренные, что фотографии на обложках по продаже колготок более откровенны, чем те. Но, тем не менее, я попался. Все эти открытки смотрели и девочки, в том числе… не открытки, а игральные карты такие, перепечатанные. И меня вызывали к директору. И я попался, меня заложили, и мне было тогда очень плохо.Но такая это была серьезная драма, потому что я боялся, что узнает мама. И, в общем, это были такие… Я шел тогда под дождем и даже думал о том, что надо… пора кончать эту жизнь – такие были суицидальные мысли, потому что, действительно, было плохо. Во-первых, я страдал оттого, что кто-то меня заложил из класса, и я ни на кого не мог подумать. Потом нужно было как-то разговаривать с родителями. Хотя я сейчас понимаю, какая это чушь, и как это естественно и свойственно для мальчиков 14 лет или 13– сегодня, когда это все абсолютно доступно для всех… Но вот тогда была такая история. Поэтому это была как раз несвобода. Мама была ограничителем. Она давала мне свободу, потому что такая семья – семья репрессированных. У нее расстрелян папа. У моего папы расстрелян папа… Два дедушки у меня расстреляны. Бабушка отсидела 15 лет в лагерях, поэтому это была такая диссидентская семья, поэтому свобода была.
Т.Фельгенгауэр
―
Хотелось перевестись в другую школу-то, чтобы и маме не досаждать?
А.Бильжо
―
У меня класс был замечательный, у меня все было отлично, я никому не досаждал. Я вообще, был очень плохим мальчиком до 5-го класса, таким мальчиком, которого выгоняли из класса все время. Я корчил рожи, я срывал уроки. Это я еще не был в школе, где мама была завучем. А потом, когда мама меня оттуда забрала, чтобы меня во французскую школу взяли в новую, там сказали, что «учится хорошо, но нам нужны спокойные мальчики». А когда взяли обратно, сказали: «Нам Бильжо – вот здесь вот!» Здесь радиослушателям я показываю на горло. И маме ничего не оставалось, чтобы взять меня к себе. Потом я стал таким уже серьезным мальчиком, принципиальным.
Т.Фельгенгауэр
―
А если говорить про всякие дал партийные: октябрята, пионеры, комсомольцы?
А.Бильжо
―
В пионеры меня принимали около костра, который сложили из овощных ящиков как плохого мальчика. Всех приняли в музее Калинина, а меня и еще трех каких-то хулиганов приняли в овраге за овощным магазином. Сложили из ящиков пионерский костер. И рано созревшая восьмиклассница с большим бюстом прижалась ко мне и повязала пионерский галстук. Через несколько лет ее сослали за 101-й километр за проституцию.
И.Воробьева
―
О боже!
А.Бильжо
―
Вот так я стал пионером. Вот.
Т.Фельгенгауэр
―
Я даже не знаю, кто на кого больше повлиял, извините!
И.Воробьева
―
О’кей. А комсомол, партия?
А.Бильжо: Страшно, когда пациент кончает жизнь самоубийством, ты его отпускаешь в отпуск, думаешь, что все нормально
А.Бильжо
―
В комсомол. Нет, в партию, конечно, я ни в какую не вступал, хотя мне предлагали. Я работал тогда в научно-исследовательском после окончания медицинского института. Ну, какая партия, ну что вы? Нет, в партию не вступал ни коим образом, хотя меня уговаривали. У них там была какая-то квота, мне говорили, что «вы поедите за границу», потому что этот институт был связан с путешествиями за границу на пароходе. Я работал в Институте гигиены водного транспорта или морской медицины, да. Нет, в партию я не вступал.А в комсомол вступил. Я был принципиальным таким комсомольцем.
И.Воробьева
―
Просто комсомол – да, принципиальным комсомольцем. А в партию – нет…
А.Бильжо
―
Не принципиальным комсомольцем в том смысле, что я был принципиальным комсомольцем как ленинец такой. Мне казалось тогда искренне, что мы будем делать какие-то важные дела, менять что-то, слушать вообще Битлз и Роллинг Стоунз и так далее.
Т.Фельгенгауэр
―
Все комсомольцы так делают, конечно! Только ради этого же все вступали в комсомол.
А.Бильжо
―
Я был лидером, да. Ну, то есть легализуем это все, будем носить длинные волосы – сейчас смешно бы про это, глядя на меня, говорить, - читать все, что хотим, ну и так далее.
И.Воробьева
―
А потом, после школы внезапно – 2-й Мед. Вы уже объяснили, что вы пошли во врачи, но я все равно не поняла: художник, рисуете, архитектурная школа – а потом вдруг – 2-й Мед. Как так?
А.Бильжо
―
Опять же вся моя жизнь состоит из эмоциональных выборов. Ничего рационального, как может кому-нибудь показаться, в ней нет. Эмоции захлестнули. Впереди же был еще 9-й, 10-й, класс. Я после 8-го поступил в архитектурный, где две недели отучился. А потом, в это время человек взрослеет очень быстро: не по дням, а по часам, по месяцам буквально все меняется. И я посмотрел фильм «Коллеги», потом прочел еще Аксенова, перечитал уже «Коллеги» и «Звездный билет». Потом я, кстати, не раз выпивал с Василием Павловичем Аксеновым, рассказал ему, что он повлиял на то, что я стал врачом. И потом, умерла очень близкая подруга мой мамы, у которой был порог сердца. И вот эта медицинская романтика, она как-то взяла вверх, и мне захотелось… И вообще, как-то: мужчина, врач, белый халат.Мы же, когда выбираем профессию в школе, ничего про профессию толком не знаем, поэтому очень много ошибок. Ничего незнаем. Но я как раз абсолютно не жалею. Медицинский институт был замечательный, группа была чудесная, учился я с удовольствием, психиатрией занимался с удовольствием, кандидатскую писал с удовольствием, больных лечил с удовольствием. И не далее как вчера я был на радио «Зазеркалье», которое делают студенты и выпускники журфака, и в которому участвуют пациенты больницы (бывшей больницы Кащенко) Алексеевской, и которое вещает в интернет. Я надеюсь, что это не реклама. И слушают его как раз люди со всякими психическими отклонениями. Это придумали в Аргентине, оказывается, впервые. И оказывается, такое радио во многих странах мира существует именно для людей с отклонениями в области душевной сферы.
И.Воробьева
―
То есть там участвуют люди… бывшие пациенты или нынешние пациенты?..
А.Бильжо
―
Бывшие пациенты и нынешние пациенты. Они участвуют они пишут или делают репортажи вместе с профессиональными радийщиками.
Т.Фельгенгауэр
―
А это такой вид терапии?
А.Бильжо
―
И вещают они, кстати, из больницы Кащенко.
Т.Фельгенгауэр
―
Это может рассматриваться как вид терапии или это просто?..
А.Бильжо
―
Это может рассматриваться как угодно. Это может рассматриваться как вид психотерапии – раз, как вид, безусловно, реабилитации – два, и скорей всего на первом месте это вид реабилитации – что ты нужен, что если ты работаешь, то это и психотерапия и твое включение в какую-то профессиональную деятельность. Один из вчерашних героев, например, пишет не только репортажи, но поступил в МГУ на психологический факультет. Одна из девушек, она филолог по образованию – регулярно лежит… Поэтому это и возвращение в какой-то степени в профессии. А для тех, кто слушает это в интернете, это возможность слушать, задавать вопросы, говорить на какие-то темы, понимать, что ты не являешься абсолютным изгоем. Поэтому это очень важная штука. И они сидят в реабилитационном корпусе бывшей больницы Кащенко. Для меня это больница Кащенко, а не Алексеева – я так привык. И я приехал туда. Там, где проработал долгое время, и оттуда уже час в прямом эфире была встреча со мной.
И.Воробьева
―
Все удивительно, конечно. А если говорить про работу врача-психиатра – а что самое страшное было, и было ли что-нибудь страшное? Потому что вам нравилось-нравилось – все понятно, но это же тяжелая история, тяжелая профессия, мне так кажется. Вы видите душевно больных людей, которые делают странные вещи, и вы, наверное, как врач, понимаете, что с ними происходит. Но, когда нужно ампутировать ногу, тут хотя бы понятно, что…
А.Бильжо
―
А это не страшно?
А.Бильжо: Плохой психиатр ставит всем диагноз, только плохой стоматолог ставит всем диагноз. Это надо быть сумасшедшим
И.Воробьева
―
Ну, это, наверное, очень страшно, просто тут понятно как-то более-менее.
А.Бильжо
―
В медицине нет нестрашный специальностей. А онколог? А детский онколог? А гематолог, как замечательный Леша Мощан, например, который встречается каждый день с детьми и с болью? Это разве не страшно? Для меня это гораздо страшнее. Нет, когда ты становишься врачом, ты, надевая белый халат и входя, открывая двери, ты другой. Там уже не жалость преобладает, а желание помочь. Ну, много там было историй, огромное количество. Страшного ничего особенно не было. Страшно, когда твой пациент кончает жизнь самоубийством, и ты его отпускаешь в домашний отпуск, думаешь, что все нормально, а потом он не возвращается в понедельник, а оказывается, что он повесился – вот это страшно, это, действительно, страшно. И ты чувствуешь и несешь некую вину: значит, ты что-то недосмотрел. Такие случаи, если слушают нас психиатры, они знают, потому что это самая частая смерть у психиатра. Потому что, если у онкологов другая причина, то у психиатров – суицид. А я занимался подростками и работал все время в юношеском отделении и был связан с разными депрессиями и так далее. Это страшно.А то, что на меня шел пациент ночью с металлическим стулом, который в три раза выше меня и в четыре раза шире – это не было страшно. И, когда мне прокусили руку – гимнастка олимпийская чемпионка – это тоже не было страшно. Это обычные такие вещи.
Т.Фельгенгауэр
―
Я стесняюсь спросить, какие же такие эмоции вы в тот момент испытывали, если вам был не страшно.
А.Бильжо
―
Никаких эмоций я не испытывал. Мне нужно было сделать так, чтобы он опустил стул, который висел над моей головой, и чтобы сделали ему укол. Это была наблюдательная палата, ночное дежурство, и санитары все попрятались – мне нужно было выходить из этой ситуации каким-то образом. Я словами его уговаривал.
И.Воробьева
―
Вы его уговорили?
А.Бильжо
―
Да, уговорил. Он опустил стул. Словами, словами… ближе, ближе подходил. А когда прокусили руку, было больно руке и жалко гимнастку, потому что она об этом как раз очень жалела.
И.Воробьева
―
Мы продолжим программу "Разбор полета" с художником-карикатуристом Андреем Бильжо, врачом-психиатром, и там еще много-много…
Т.Фельгенгауэр
―
Мы пока про карикатуры пока еще ни слова…
И.Воробьева
―
Мы вообще про многое не поговорили, но обязательно поговорим. Оставайтесь с намиНОВОСТИ
Т.Фельгенгауэр
―
Программа "Разбор полета". Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр и Андрей Бильжо, который в первой части программы для нас все же врач-психиатр…
И.Воробьева
―
Нет, сначала – школьный хулиган.
Т.Фельгенгауэр
―
…Никакой пока еще не художник-карикатурист. Еще по поводу врачебной практики, вообще про Андрея Бильжо, психиатра. Вы, когда общаетесь с людьми, вам сразу им хочется диагноз ставить, нет?
А.Бильжо
―
Нет.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть вы не смотрите на этот мир, как на группу пациентов?
А.Бильжо: текст текст текст
А.Бильжо
―
Нет. Я давно пришел к выводу, абсолютно в этом уверен, что это плохой психиатр ставит всем диагноз, только плохой стоматолог ставит всем диагноз, плохой дерматолог ставит всем диагноз и так далее. Вот представьте себе, стоматолога, который – они или она – когда целуется со своим любимым человеком, - скажем так, чтобы не делать половые различия, - он обращает внимание, что там кариес второго левого… Это надо быть сумасшедшим, правильно?
Т.Фельгенгауэр
―
Ужас!
А.Бильжо
―
Поэтому, работая психиатром и в больнице Кащенко и в Центре психического здоровья, я очень много общался с художниками, выпивал в разным мастерских. У меня был большой круг общения. Если бы я каждому ставил диагноз – а там были люди разные совершенно, поверьте мне – я бы тогда не общался. Мне было с ними дико интересно. И они обращались ко мне за помощью, многим из них я просто помогал: кого-то клал, кого-то консультировал, кого-то отмазывал от армии, еще что-то делал.
И.Воробьева
―
Вот врач-психиатр. Говорят, что тут есть два полюса. Некоторые говорят, что это вообще самый стабильный психически человек, а другие говорят, что врачи-психиатры тоже сами немного психи. Какое из утверждений более верно?
А.Бильжо
―
Неверно ни то, ни другое утверждение, потому что, если психически нестабильным был человек до того, как он выбрал профессию, значит, он психически нестабильный. А если он уверенный в себе, значит, он уверен в себе. Это, как, правда, сапожник без сапог. Есть психиатры, у которых возникают депрессии, есть абсолютно холодные и рациональные. Психиатры, равно как люди любой специальности: бывают хорошие, бывают плохие. В человеческом смысле я сейчас говорю, не в профессиональном. Бывают подонки. Ровно, как в любой другой специальности. Бывают те, кто ненавидит свою работу. Мне одна психиатресса на курсах повышение квалификации говорила: «Вот он захотел быть психиатром сразу. Отработал четыре года по распределению. Ты вот поработай с мое участковым, поработай лет двадцать, а потом уже станешь психиатром, когда на пенсию пойдешь». Вот так она себе представляла психиатрию – как отдых.
И.Воробьева
―
И еще хотела спросить про людей с разного рода заболеваниями такими. Ведь их же можно вылечить большую часть? Есть ощущение, что это не навсегда.
А.Бильжо
―
Ну, в психиатрии говорят не про вылечивание. Корректно говорить про стойкую ремиссию. Да, стойкой ремиссии можно добиться, но смотря при каких заболеваниях. Здесь очень много зависит не только от психиатра, но и от общества, безусловно: от социальной составляющей, от реабилитации, от возвращения человека в работу, от отношения к нему. В Советском Союзе мы ставили, например, когда больной выписывался, на больничный лист печать: «Психиатрическая больница №1 имени П.П. Кащенко». Представляете себе – на больничный лист? И человек возвращается в стойкой ремиссии, совершенно адекватный – возвращается на работу. И дальше у него такой социальный хвост: ему обрезают всё, потому что псих-псих-псих… У нас до сих пор так относятся, кстати говоря. Ничего не изменилось ровным счетом, к сожалению.И многие психиатры нормальные звонили в отдел кадров и говорили там: «Светочка, там сейчас к тебе придет больной Сидоров. Смажь пожалуйста». Смажь – это значит, поставить печать и подвинуть – и тогда это была нечеткая печать. А диагноз писали: Астеническое состояние. Клиническая больница №1. И «психиатрическая» - опускали. Ну и всё.
Но, мне кажется, мы на психиатрии застряли, девушки.
А.Бильжо: Наступили эти 90-е, которые все по-разному называют. Для меня это годы реализации, свободы, энергии
Т.Фельгенгауэр
―
Да, есть немного. Просто, но с другой стороны, интересно. К нам довольно редко приходят врачи. По-моему, всего второй раз у нас в студии психиатр. А у нас профессия знает бывших…
А.Бильжо
―
Бывший, хотя бывших не бывает, да.
Т.Фельгенгауэр
―
Хорошо. Андрей Бильжо, художник-карикатурист. Вы сказали, что вы как-то постепенно переходили из одной профессии в другую. И, тем не менее, это самое важное решение в вашей жизни.
А.Бильжо
―
Важное да. Потому что я рисовал карикатуры, я печатался много в «Московском комсомольце», какие-то получал там премии, будучи еще психиатром. Потом наступили эти 90-е, которые все по-разному называют. Для меня это годы реализации, свободы, энергии и так далее. И вот уже в конце 80-х я поехал с картинами в Бельгию, потом в Берлин.Потом случились 90-е. Я уже занимался кодированием, работал в разных кооперативах. А потом случился 91-й год. У меня был рубрика в «Российской газете» или газета «Россия» - она сидела тогда в Белом доме – «Политлубок Андрея Бильжо». И пришел, когда там стояли войска и так далее… не войска – люди стояли. Я пошел в этот Белый дом, и сказали: «Мы знаем Бильжо – пропустите его». И листовки мои выбрасывали оттуда. И потом эти листовки была так распространены, что Володя Яковлев, который был главным редактором «Коммерсанта», сказал: «Мне нужен этот художник». И я оказался в газете «Коммерсант». И уже 15 лет проработал там. Ну а параллельно появилось телевидение. Программа «Итого» с Виктором Шендеровичем, параллельно - ресторан «Петрович».
И.Воробьева
―
Ну, это, конечно… Маленькая психиатрическая больница города N.
Т.Фельгенгауэр
―
Каждый раз новый формат, но тут уже все-таки другой Андрей Бильжо. Уже жанр карикатуры как-то вас захватил. И он как-то поменял вас, не поменял? Вы видите мир по другому? Что вот, эта картинка готовая. Вот есть новость, и я прямо вижу – это картинка. Или, как это происходит?
А.Бильжо
―
Таня, я все время видел. Это веточки одного дерево. Эта наблюдательность, она была свойственна мне с детства, на самом деле. Есть люди с абсолютным слухом, но которые не умеют играть ни на одном инструменте. Лев Семенович Рубинштейн, например, великолепно поет – у него абсолютный слух, но он не играет ни на одно инструменте. А есть люди, которые очень внимательно и всё замечают, к ним отношусь я, например. В этом смысле это необходимая составляющая и для психиатра и для писателя, для художника в широком смысле. Поэтому карикатура для меня – это такой способ мышления: увидеть больше, чем видит среднестатистический человек, но увидеть это под каким-то другим углом зрения, совершенно иначе. Взять и потом повернуть это и показать ему.
Т.Фельгенгауэр
―
Просто то же совершенно особый жанр, гораздо более сложный, чем написание текста. Потому что у вас есть 8 тысяч знаков для того, чтобы обозначить проблему или высказаться по ней – или одна картинка с двумя фразами, или с одной фразой, или с одним словом. Это же такая прямо концентрация. Притом, что вы сами писали колонки. Как тут решить: тут я лучше напишу, а здесь я лучше нарисую или совмещу?
А.Бильжо
―
Вот не могу я это объяснить, потому что это какая-то особенность мышления: ты видишь сразу эту квинтэссенцию и сразу у тебя создается эта мизансцена. Это как рисованные анекдоты. Анекдот же тоже короткий жанр. И карикатуру можно пересказать словами, на самом деле. Но ты видишь сразу эту картинку. Когда я делал мультфильмы для тогдашнего ОРТ, а потом для НТВ, я брал карикатуру и как бы раскручивал ее назад. Вот сама карикатура являлась кульминационным кадром этого 40-секундного или минутного мультфильма. То есть это все равно какая-то история. Ты берешь последнюю сцену - раз! – и всё, и эта сцена считывается. Карикатура – это сейчас стали о ней много говорить, потому что она стала значимой и такой серьезной. Вообще, всегда карикатура – это больше чем статья. Вот карикатура, помещенная на обложку – почему ее так стали бояться – потому что она рассказывает больше, чем статья, она бьет сразу в глаз, сразу моментально. Потому что заметку еще прочтут или не прочтут, колонку прочтут или не прочтут. Поэтому важно название, заголовок. Заголовок затягивает в эту заметку. Дальше ее нужно прочесть. А карикатуру сразу – бабах! – и ты ее увидел. Понял или не понял – это другой вопрос.
А.Бильжо: Есть люди, которые всё замечают, к ним отношусь я. Это необходимая составляющая для психиатра и для писателя
Т.Фельгенгауэр
―
Кстати, довольно редко допускает двойное толкование.
А.Бильжо
―
Вот карикатура на обложке – и об этом я говорил в связи с карикатурами «Шарли Эбдо» и так далее – не допускает, на мой взгляд, двойного толкования. Карикатура внутри, она допускает, потому что она позволяет раздумывать, размышлять. И может быть философская карикатура. Разновидностей карикатур очень много. Но карикатура на обложке – это как боевой листок. А это очень близко к плакату, на самом деле, вот к военному плакату. «Ты записался добровольцем!» - это не карикатура. Но, в общем, это близко к плакатному жанру.
Т.Фельгенгауэр
―
По степени воздействия.
А.Бильжо
―
По степени воздействия, да. И ты сразу там понимаешь, о чем идет речь. И в этом смысле карикатурные обложки, они не должны прочитываться двояко, они прочитываются однозначно.
И.Воробьева
―
А Петрович появился, когда вы в «Коммерсанте» работали.
А.Бильжо
―
Само обращение «Петрович» появилось, когда я стал работать в «Коммерсанте», да.
И.Воробьева
―
И персонаж Петрович, он так потихонечку… А почему Петрович? Все же спрашивают, наверное?
А.Бильжо
―
Все спрашивают, да. Петрович – потому что это единственное отчество в русском языке, которого проговаривается, все остальные мы съедаем. Мы съедаем Саныч…
И.Воробьева
―
Василич, Иваныч – да…
А.Бильжо
―
Все съедаем. Остается, Ира, только два: Лукич, Ильич. Вот, если вы были перед выбором – Лукич, Ильич или Петрович – то вы бы, наверное, тоже выбрали Петрович. Но я об этом, кстати говоря, тогда не думал. Я просто интуитивно взял отчество… Оно же написано, значит оно должно быть… Мне не хотелось писать Иваныч, например, Палыч. Мне хотелось, чтобы так же читалось. И потом выяснилось, когда были встречи с разными Петровичами, что все Петровичи обречены на то, что их называют Петровичами. Видимо, здесь для языка важно еще и звучание. Вот это вот Петрович – вот эта буква Р очень важна, потому что все остальные у нас пропадают… Алексаныч… Почему бы не Александрович.
И.Воробьева
―
Даже с Владимирычем у нас как-то не очень!
А.Бильжо
―
Владим Владимыч.
И.Воробьева
―
Да. О’кей, Петрович как персонаж – понятно. Как появился клуб-ресторан «Петрович». Это тое какое-то решение было, как вы пришли?..
А.Бильжо
―
Там было много очень составляющих. Это был 94-й год, когда я придумал эту историю. Мне казалось – смешно звучит, наивно, конечно – мне тогда казалось, что исчезает все советское, в смысле советский был, не идеология. На идеологию мне было наплевать, и радостно, что она исчезает, а вот быт исчезал быстро, и мне казалось, что сейчас хлынет все европейское, все было с приставкой евро: евроокна, евроремонт, евростолы, евростаканы и так далее. И, действительно, исчезало. Исчезали граненые рюмки, исчезали пивные кружки. Все исчезало, и мне казалось, что это быстро сейчас исчезнет, и мне хотелось это сохранить. И я ездил на разные блошиные рынки и разные магазины, куда все сдавали, на помойках что-то находил – тащил к себе в мастерскую. Устраивал какие-то вечеринки в таком, ностальгическом стиле. Поверьте мне, девушки, про слово ностальгия никто тогда не знал, его не существовал вообще, только в психиатрии была ностальгия как тоска по родине. Так это на самом деле. Это потом уже…
Т.Фельгенгауэр
―
Все забыли значение этого слова.
А.Бильжо
―
Тоска по родине – ностальгия. А тогда не было… И задумалось тогда такое место, где сочетались бы старые предметы и плюс ирония карикатуры, и это будет дом Петровича, который одной ногой стоит в совке. И это будет дом Петровича, где будет коммунальная квартира, в которой я родился и которую я знал хорошо, это будет такая веселая коммуналка, где будут собираться люди, подсаживаться к столикам… творческие люди. И вот родилась такая идея… Где все будут Петровичами…
Т.Фельгенгауэр
―
А некоторые и Петровнами.
А.Бильжо
―
Да, Петровнами. Александр Петрович Пушкин и так далее. И Михаил Петрович Жванецкий. И Сережа Горшков вырезал эти деревянные головы. И все официанты Петровичи и Петровны. И вот придумался такой ресторан. Я придумал пропуска туда для того, чтобы отбиться от малиновых пиджаков. Я боялся малиновых пиджаков, но дизайн как-то их отсеял. Я как-то подслушал разговор. Там один пришел, говорит своей спутнице: «А чего они здесь старья натащили? Не фонтана, вообще, ни мрамора…». Ну, я понял, что отлично! Им здесь не нравится, пойдут в другой ресторан.
И.Воробьева
―
Но одно дело придумать концепцию, а другое – открыть ресторан.
Т.Фельгенгауэр
―
Это бизнес.
И.Воробьева
―
Рискнуть, пойти в этот бизнес и его держать так долго.
А.Бильжо: Заголовок затягивает в заметку. Ее нужно прочесть. А карикатуру сразу – бабах! – и ты ее увидел
А.Бильжо
―
Ну, появились единомышленники мои и друзья, которым я предложил эту идею. И они сказали: «Мы дадим на это деньги, потому что идея хорошая. И мы там будем собираться», потому что это место для творческих людей, для журналистов, для рекламщиков. Это было все на пике профессий. Артисты, художники и так далее. Потому что это был арт-проект. Это была еще и сцена. Сцена, музей, в общем, все вместе. Советская кухня, к которой все привыкли. И так оно и получилось, и никто не ожидал, что это вдруг станет таким популярным. И кого там только не было – от Никиты Богословского до звезд… какой там у нас главный фокусник?
И.Воробьева
―
Копперфильд.
А.Бильжо
―
Дэвид Копперфильд.
И.Воробьева
―
Обалдеть!
Т.Фельгенгауэр
―
Амаяк Акопян. Какой вам Дэвид Копперфильд? У нас главный фокусник свой – Амаяк Акопян.
А.Бильжо
―
В общем, короче говоря, получилась эта штука без всякой идеологии, такая вполне домашняя.
И.Воробьева
―
А если говорить про 90-е и про «нулевые» учитывая популярность художника Андрея Бильжо и его персонажа Петровича, часто ли пытались вас втянуть в какие-то политические или партийные дела? Всегда же хотя какого-нибудь известного человека… А вот, с нами еще и Бильжо, и сейчас Петрович на благо какой-нибудь партии поработает.
А.Бильжо
―
Нет, я никогда этого не хотел, и никто мне, собственно, не предлагал. Если бы и предложил, я бы не делал. Я участвовал в каких-то политических компаниях рекламных. Я поддерживал, например, Явлинского. А потом… нет, я всегда был как-то далек от этого.
И.Воробьева
―
Простите, вы поддерживали Явлинского, и это была политическая рекламная кампания – что это значит?
А.Бильжо
―
Картинки. Картинками, да.
И.Воробьева
―
То есть это вы просто с Григорием Алексеевичем договорились.
А.Бильжо
―
С Григорий Алексеевич попросил меня сделать серию картинок. И я делал эти серии для выборной какой-то кампании, я не помню, в каком это было году. Ну а потом, когда началась оппозиционная история, я участвовал в разных маршах и так далее, помогал в истории с Косенко уже как психиатр. И так далее.
Т.Фельгенгауэр
―
Но это результат какого-то вашего внутреннего решения – быть подальше от политики?
А.Бильжо
―
Конечно.
Т.Фельгенгауэр
―
Просто, если рассматривать жанр карикатуры, она, так или иначе, политику все-таки затрагивает всегда. Но при этом вы сами стараетесь быть подальше?
А.Бильжо
―
Я называю себя не политическим человеком, а социальным. Я ненавижу, когда существует несправедливость, и поэтому я выступаю. Я говорю, я высказываю свою точки зрения, я даю всякие комментарии и так далее. Но я не член никакой партии.
Т.Фельгенгауэр
―
Не борец с режимом.
А.Бильжо
―
Нет, борец с режимом. Словами – да, конечно. Вся программа «Итого» была иронической. Сейчас, конечно, мне не нравится этот режим.
И.Воробьева
―
Вы были у меня в программе «Чувствительно» про благотворительность, и все равно не могу не спросить. Решение пойти в благотворительность – тоже решение, и заниматься всеми этими историями.
А.Бильжо
―
Не далее как несколько дней назад я выступал а Сахаровском центре в поддержку узников 6 мая и всех остальных.
И.Воробьева
―
Это тоже благотворительность.
А.Бильжо
―
В этом смысле я в этой струе. Я не равнодушный человек, к сожалению. Хотелось бы на все забить. Не получается, не равнодушен.
И.Воробьева
―
Но вы же лукавите. Не хотелось бы вам, конечно, на все забить. Был бы не Андрей Бильжо.
А.Бильжо: Я дикий эгоист, я делаю только то, что хочу делать, чтобы мне было комфортно перед сыном, перед внуком
А.Бильжо
―
Не получается. Нет, не получается. Что касается благотворительности, то это фонд «Линия жизни». Нам уже больше, чем 10 лет. Я член попечительского совета и соучредитель. И вот такой фонд «Линия жизни», который спасает детей и с больным сердцем, с пороками сердца, разными другими - так называется в медицине – нозологическими единицами. И вот мы этим занимаемся. Сейчас цифру не назову, потому что каждый день она меняется, но около 8 тысяч детей мы спасли от смерти.
И.Воробьева
―
Но вот вы же принимали решение, что вы станете соучредителем благотворительного фонда «Линия жизни». Почему? Как это вышло? К вам кто-то пришел или что произошло?
А.Бильжо
―
Пришла Фаина Захарова, который наш президент и сказала: «Давай. Вы нам нужны, Андрей». До этого мы с Фаиной Захаровой спасали животных во Всемирном фонде дикой природы: тигров, выхухолей, белых медведей и так далее. А потом стали спасать детей.
И.Воробьева
―
То есть это такое логичное продолжение вообще всего, что делали в жизни. Хотелось спасать людей – пошли во врачи, дальше – карикатурист, дальше…
А.Бильжо
―
Я пытаюсь снизить пафос, поэтому я избегаю всяких каких-то слов. Это что-то внутри тебя тыркает. Не потому, что ты должен это делать – ты не можешь этого не делать. В этом смысле я чудовищный эгоист, я жуткий эгоист, потому что я делаю только то, что мне хочется делать. И если я этого не сделаю или я скажу что-то не то, что я думаю, или я промолчу, то мне будет плохо: я буду плохо есть, неинтересно выпивать, мне будет стыдно пред своими друзьями. И поэтому в этом смысле я дикий эгоист, поэтому я делаю только то, что я хочу делать, и чтобы мне было комфортно перед своим сыном, перед своим внуком, перед своими друзьями. Чтобы мои друзья не сказали: «Ну, Бильжо! Ну что такое? Как тебе не стыдно!» Вот, чтобы этого не было, я живу и что-то там творю.
Т.Фельгенгауэр
―
У нас последний вопрос традиционный: Над каким решением вы сомневаетесь сейчас, над чем раздумываете?
А.Бильжо
―
Над чем раздумываю? Вопрос останется без ответа, потому что я не раздумываю, никакого решения пока нет. Я живу в России, никуда не собираюсь отсюда уезжать. Раздумываю я над тем, как бы было моему внуку Егору в школе, не стоит ли ему, действительно, учиться в какой-нибудь другой школе где-нибудь за границей – вот над этим я раздумываю. А я-то уже тертый калач, отрезанный ломоть и так далее – сами продолжите этот ряд. И живу здесь, в этом городе, и иногда уезжают в город Венецию, чтобы почистить себе карму, мантру, матрицу ну, и так далее.
И.Воробьева
―
Андрей Бильжо был в программе "Разбор полета". Спасибо большое! Тертый калач, отрезанным ломоть, художник-карикатурист, врач-психиатр и всё-всё-все. Спасибо!
Т.Фельгенгауэр
―
Спасибо большое!
А.Бильжо
―
Спасибо.