Софико Шеварднадзе - Разбор полета - 2015-10-26
Т.Фельгенгауэр
―
Здравствуйте! Это программа "Разбор полета". Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр, как всегда, в этой студии. Добрый вечер! Я часть свой фразы постоянно забыла сказать. Увидела нашу гостью – и, вообще, голову потеряла.
И.Воробьева
―
И это неудивительно, да. Всем добрый вечер! И сегодня у нас в эфире программы "Разбор полета" наша коллега Софико Шеварднадзе. Привет!
С.Шеварднадзе
―
Ирина, Татьяна, добрый вечер! Я давно хотела побывать в этом кресле.
И.Воробьева
―
Мы очень давно тебя зазывали в эфир – все никак-никак. Наконец-то ты здесь.
Т.Фельгенгауэр
―
Мы на «ты», но мы просто долго репетировали говорить «вы» - Софико…
И.Воробьева
―
Невозможно.
С.Шеварднадзе
―
Было интересно, как вы меня представите.
И.Воробьева
―
Наша коллега. Ведь ты наша коллега.
Т.Фельгенгауэр
―
Будем говорить: подруга наша. Как Армен Джигарханян: «Подруга моя любимая, я тебе все расскажу…».
И.Воробьева
―
На самом деле, если серьезно – а у нас серьезная программа "Разбор полета", вовсе даже не посиделки никакие, как кому-то могло показаться – у нас эта программа начинается с серьезного вопроса о самом тяжелом решении, самом трудном, самом сложном, которое приходилось принимать в жизни - с чем оно было связано?
С.Шеварднадзе
―
Вот мы с Таней как-то чуть-чуть готовились до эфира. Она сказала: «Скажи, что пять лет тебе было сложно выбирать, с какими мальчиками гулять». Такое было тоже. Если без дураков, это, конечно же, было во время революции 23 ноября, когда я прилетела в Тбилиси прямо накануне со своей маленькой камерой. Потому что это был мой последний год master's, который я делала в Нью-йоркском университете по IT-журналистике, и я типа снимала фильм: «Последние 365 дней во власти Эдуарда Шеварднадзе». Он в любом случае ушел бы и без революции. И, когда начались все эти…
Т.Фельгенгауэр – 3
―
й год.
И.Воробьева – 3
―
й, да. Я сейчас пыталась вспомнить, в каком году.
С.Шеварднадзе
―
Да, 2003-й год. И когда начались все эти демонстрации, я сказала учительнице, -хотя это был никакой ни break, ни отдых, это был прямо разгар учебного семестра, - я сказала, что, «если вы хотите, чтобы я сняла этот материал по-серьезному, то мне надо сейчас там быть, потому что там происходит нечто важное, и это надо запечатлеть на камеру». Я поехала. И там, знаешь, как было? Там не то что самое сложное сознательное решение, но вот с первого же момента моего приземления, когда понимаешь масштаб происходящего, потому что, когда ты все-таки видишь это в телевизоре и читаешь в газетах, а еще тебе твои родные пытаются сказать, что «все хорошо, не волнуйся, там все утрясется», а ты приезжаешь, и ты понимаешь, что, скорей всего, ничего не утрясется. И у тебя нет вообще понимания того, что будет завтра, что будет с тобой, что будет с твоим дедушкой, потому что, он в первую очередь мой дедушка. И я помню, что я к нему пришла ночью и сказала, что «я завтра с тобой еду». Он говорит: «Никуда ты не поедешь». Я пошла к главе охраны, я ему говорю, что «нам дали добро от шефа, я с вами еду».
И.Воробьева
―
Едешь куда, во дворец президентский?
С.Шеварднадзе
―
Нет, не во дворец – в парламент, туда, где, собственно, должно состоятся это заседание парламента, из-за которого, вообще, все и произошло. И этот день был для меня очень сложным, с точки зрения каких-то интуитивных решений, потому что я не понимала, мне надо там быть или не надо там быть. Я поехала туда. Когда он меня там увидел, он чуть не сошел с ума, потому что у него и так, понимаешь, революция на носу, а тут еще какая-то козявка со своей камерой тут бегает…
Т.Фельгенгауэр
―
Не «козявка с камерой», а любимая внучка.
И.Воробьева
―
Внучка, да, которую надо оберегать.
С.Шеварднадзе
―
Потом я помню, было выступление уже в парламенте днем, когда в парламент ворвался Миша и все демонстранты…
И.Воробьева
―
Михаил Саакашвили.
С.Шеварднадзе
―
И бежали с этой камерой… Знаешь, тоже эти решения: идти с ними на улицу или не идти с ними на улицу? И, собственно, потом, когда мы уже были дома, когда всю ночь были переговоры со своими министрами, с кабинетом министром – снимать мне это, не снимать? Знаешь, там была такая история: быть журналисткой или быть просто внучкой, быть рядом и быть человеком, понимаешь, да? Вот это было для меня очень сложно, конфликтно и, с точки зрения принятия решения тогда и в тот момент – вот, что делать, каким мне быть человеком, просто хорошей внучкой или все-таки пытаться снимать этот материал?
И.Воробьева
―
Какое решение приняла тогда?
С.Шеварднадзе
―
Слушай, как-то совместилось, мне кажется: и любовь к нему и решение, что все-таки надо снимать. При том, что эти материалы я пока никому не показывала. Это тоже очень разная история… чего я жду, я не знаю. Хотя нет, я знаю. Но вот я помню этот внутренний конфликт. Это даже не принимать решение - ехать в Америку жить или остаться в России – это решение каких-то противоборствующих персон внутри тебя: что делать в экстремальном случае, когда твой любимый человек в казусе, а еще прямо вот страна вокруг тебя рушится? Вот.
И.Воробьева
―
Вообще, прилетать тогда домой не страшно было? Ведь тебя же на улицах в лицо знали.
С.Шеварднадзе
―
Тогда – в смысле в те времена?
И.Воробьева
―
Когда ты приняла решение, что тебе надо быть там…
С.Шеварднадзе
―
Ты знаешь, как ни странно, даже во время революции… грузины, они очень своеобразный народ. Как бы там ни было, они все равно про то, что «ты же ребенок, ты молодая девочка…». Во-первых, мы все знакомы всю жизнь. Там тот же самый Саакашвили, его кабинет министров – это все мои друзья детства, с которыми я училась в Америке. Я и после переворота продолжила с ними дружить…
И.Воробьева
―
Это, кстати, тоже решение.
С.Шеварднадзе
―
Как-то само по себе произошло. И это тоже то, что меня научило, что хорошие люди есть и там и там, во всех лагерях; что я никогда не должна выбирать людей, друзей по политическим пристрастиям или по политической приверженности. Потому что, что это, вообще, значит? Это настолько вторично… Потому что люди, которых я считала своими друзьями в тот момент, они просто в одночасье испарились. А люди, о которых я не могла бы подумать, в том числе, и из лагеря оппозиции, были рядом со мной и рядом с моей семьей в те моменты, когда…
И.Воробьева
―
Не должны были быть.
С.Шеварднадзе
―
Не должны были быть… Поэтому мне очень сложно после этого… - «Вот ты работаешь на "Эхо Москвы" и еще на Russia Today – как ты, вообще, эти две идеологии разделяешь?». Да мне очень легко, потому что я и там и там делаю то, что мне нравится. А с людьми – я дружу просто с людьми, а не с теми, кто Навального поддерживает или там… Путина, понимаешь, да?
Т.Фельгенгауэр
―
Это какое-то интуитивное решение, что «я не занимаю сторону»?
С.Шеварднадзе
―
Нет этого во мне.
С.Шеварнадзе: Быть журналисткой или быть просто внучкой? Это было для меня очень сложно
Т.Фельгенгауэр
―
То есть для тебя работа в журналистике и, когда ты выбираешь СМИ, в котором работать, ты тогда по каким критериям выбираешь?
С.Шеварднадзе
―
Только по тем критериям, которые интересуют меня. Вот условно, Russia Today за десять лет работы мне дала столько, сколько не мог бы дать ни один другой канал, во всяком случае, российский федеральный. Потому что люди, с которыми я там познакомилась – я имею в виду люди, у которых я брала интервью - я бы физически не имела возможности с ними общаться нигде, ну, если только я не была Кристиан Аманпур на CNN. Эта платформа, этот масштаб, которую мне предоставляет Russia Today, мне интересен, искренне интересен. Я тут получаю удовольствие.То, что я получала на "Эхе" – немножко междусобойчик, немножко совсем «Разбор полетов», но только внутри страны – я никогда не получила ни на Russia Today, ни на одном федеральном канале России, но при этом, как мне кажется, и на "Эхе" и на Russia Today я всегда была сама собой, что самое важное. С каким критерием ты подходишь субъективно или объективно? Да только с одним: у тебя есть внутренний конфликт или нет? Вот у меня был один раз внутренний конфликт. Это было во время войны в Грузии в 2008 году, когда я прилетела в августе, я понимала, что мне надо завтра выходить в эфир. А я тогда еще вела новости на Russia Today. И я, естественно, приняла решение, что я ухожу с Russia Today, потому что ну как я сейчас вот…
И.Воробьева
―
Прямо уходишь в смысле увольняешься?
С.Шеварднадзе
―
Я просто даже не могла представить, что Рита Симоньян мне сама позвонит и скажет: «Ты знаешь, Софа, если бы это происходило с Арменией, я бы вообще не поняла, что мне делать. Поэтому, если тебе нужно время, бери столько времени, сколько тебе нужно. Не надо тебе завтра садиться в эфир». Я ей никогда этого не забуду, я ей всегда буду за это благодарна.
И.Воробьева
―
Подожди, она тебе позвонила и так и сказала?
С.Шеварднадзе
―
Буквально в тот момент, когда я сидела, смотрела новости, переключала с канала на канал: ВВС, «Евроньюс», грузинские «Рустави-2», «Имеди» и Russia Today. И я для себя приняла решение, что я не смогу завтра сесть в эфир, это невозможно.
И.Воробьева
―
И она позвонила и сказала.
С.Шеварднадзе
―
В этот момент мне звонят из приемной и говорят: «Маргарита хочет с вами поговорить». Буквально этими словами. И тогда у меня было время длительного отсутствия на Russia Today за свой счет. Тогда как бы решалось, что мне потом делать. После этого возникла идея про интервью, потому что я все равно пришла, сказала, что «я не смогу сидеть в эфире и говорить: «Республика Абхазия или там… республика Осетия» - не буду я этого делать, потому что зачем себя ломать? И вам это не нужно». Как-то вот так.
Т.Фельгенгауэр
―
А если вернуться назад - почему, вообще, журналистика?
С.Шеварднадзе
―
Это какая-то случайная история, потому что я училась на кинорежиссера. Мне всегда хотелось быть за камерой и делать все, что происходит за камерой. Где-то на 3-м курсе учебы я поняла, что я слишком сентиментальна для того, чтобы снимать по-настоящему хорошее кино, как это мужики делают. Если честно, между нами, очень мало хороших режиссеров-женщин. То есть, если сопоставить количественно, то женщин гораздо меньше, чем мужчин. Ну, потому что… женщины сентиментальнее мужчин.Я тогда подумала, что, наверное, все-таки это не мое. И случайно, когда ты берешь курсы на лето… я взяла такой курс «документальное кино». Я просто влюбилась. Я поняла, что вот это я смогу делать не сентиментально, это прямо мое… Я так зажглась, и последний год училась на этом документальном кино. И, когда я закончила… я, собственно, поступала на тележурналистику, но у меня профиль был «документальное кино». Я тогда еще собкором грузинских «Намедни», я подрабатывала из Нью-Йорка. И они меня всегда ругали, потому что я не записывала standup, потому что я не любила быть на камере. Я сама монтировала, сама писала, сама снимала, но не любила быть на камере.
Но потом, когда я уже переехала в Москву, и, собственно, пришла на собеседование на Russia Today, потому что я просто искала работу - вот это было из разряда «мне очень нужна работа». Я год не работала, то есть работала на черном контракте на Мосфильме, таскала пленки с одного здания в другое. И мне сказали: «Давай, ты попробуешь быть ведущей. Если тебе не понравится, если нам не понравится, и, в общем, не сойдемся, что это в общих интересах каждого из нас, тогда давай – монтируй, пиши и снимай». Ну, как-то потом понравилось быть на камере. А чего? 27 лет, в прямом эфире, весь мир тебя видит - why not?
И.Воробьева
―
Слушай, но ведь сначала был балет, в детстве?
С.Шеварднадзе
―
Да, это моя несбывшаяся мечта…
И.Воробьева
―
Боже мой! Если бы вы видели, как сейчас изменилось сейчас лицо Софико! Просто… невероятно.
С.Шеварднадзе
―
Я до сих пор плачу, когда я вижу балет, особенно, когда я хожу в Большой, вижу там «Дон Кихота» - это прямо мое детство – у меня прямо в груди чешется от какой-то неприкрытой радости и счастья. Я на физическом уровне чувствую, как мне радостно. Я не знаю, смогла бы я быть балериной в конечном итоге, потому что моя комплекция не подразумевает того, но я бы все равно была танцовщицей и была бы чело гораздо счастливее, чем сейчас – это однозначно. Но мне было этого не дано.
Т.Фельгенгауэр
―
Это было не твое решение – бросить?
С.Шеварднадзе
―
Это было не мое решение. Когда уже настал момент - проверятся в настоящем училище, чтобы тебя проверили, есть у тебя данные или нет у тебя данных, тогда дедушка был министром тут. И я знала, что – сейчас без фамилий только, ладно? – некоторые внучки членов Политбюро тоже учились в училище, как мне тогда говорили, без особых данных. Ну как бы они учились, потому что…
И.Воробьева
―
Потому что семьи…
С.Шеварднадзе
―
И я попросила свою учительницу, я говорю: «Пожалуйста, приведи меня туда с фамилией моей мамы». Потому что она училась в этом училище. Она русская женщина, которая преподавала в Грузии. И меня как Софико Ахвледиани осмотрели, сказали, что «средние данные – девушку примем». Ничего выдающегося, но как бы данные есть для того, чтобы она училась. И я значит, вся счастливая, порхаю от счастья… И, когда мой папа это узнает, он просто на два дня уходит из дома в знак протеста. Я вообще не понимаю… Потому что у меня молодые родители, им в принципе по 57 лет каждому сейчас, а тогда они вообще были совсем… такие битломаны, совсем не…
И.Воробьева
―
Не консервативные.
С.Шеварднадзе
―
Не строго консервативные грузинские родители. Но почему его так перемкнуло, я не знаю. Как он потом мне объяснил, он говорит: «Ну, потому что ты такая амбициозная, что если бы вдруг не стала бы балериной и танцевала бы в кордебалете, ты бы покончила жизнь самоубийством». Но я так хотела, я точно бы была прима-балерина. Я ничего в жизни так не хотела, как быть балериной.
Т.Фельгенгауэр
―
А вы возвращались к этой теме с родителями? Ты им сказала, что это было делом твоей жизни?
С.Шеварднадзе
―
Я до сих пор им ставлю это в упрек, потому что нельзя… Опять же не факт, что я была бы великой балериной или, что я была бы балериной вообще, но, когда человек настолько этого хочет, вот всем своим существом – ну, нельзя ему запрещать. Ну, хорошо, ну ошиблась я - в 17 или 18 лет все бы поняли, что не будет из меня балерины – ну и что? Обязательно в 17 лет знать, что ты хочешь делать всю оставшуюся жизнь.Я просто к тому, что сейчас у меня сестра на 20 лет младше меня, родная. И она мечтает быть актрисой. Вот у нее как раз сейчас последний год школы, и она посылает свои документы во все хорошие университеты, где есть актерская кафедра. И, конечно, папа опять так жмурится и говорит, что «у-у, актриса…». Я ему говорю: «Не смей запрещать! Я тебе просто не дам ей запретить». Во-первых, вдруг она будет Мерил Стрип – этого вообще никто не знает. А если не будет, ну что в этом такого? Ну, в 22 года пойдет учиться на архитектора - ну что в этом такого? Нельзя детям подрезать крылья, нельзя.
И.Воробьева
―
А потом было фортепьяно.
С.Шеварднадзе
―
Ну это была как-то насильно история…
И.Воробьева
―
А что за история и изгрызенной крышкой – правда?
С.Шеварднадзе
―
Считалось, что у меня очень хорошие данные по фортепьяно и очень средние по балету, что правда. Но там, понимаешь, были ноги, и там было сердце - а тут были руки. И вот я сидела, меня заставляли 3 часа, 4 часа сидеть за фортепьяно, потому что они понимали, что там действительно есть какая-то перспектива. Но мне так хотелось в этот момент танцевать! Мне так не хотелось играть эти гаммы. Для меня это было просто мученье. Я грызла крышку, потому что я просто хотела танцевать.
И.Воробьева
―
Скажи, пожалуйста, правда ли, что ты приняла решение за месяц до окончания бросить консерваторию?
С.Шеварднадзе
―
Да.
И.Воробьева
―
Как вообще такое может быть? Ты не боялась, что тебя просто выгонят из дома?
С.Шеварднадзе
―
Нет. Из дома я уже уходила один раз сама. Ты знаешь, нет. Это же не была какая-то серьезная консерватория в том смысле, в котором мы ее понимаем, это же не Conservatoire de Paris…
Т.Фельгенгауэр
―
Консерватория имени Чайковского…
С.Шеварднадзе
―
Это была какая-то параллельная музыкальная школа очень продвинутая, которую я параллельно с высшей школой просто заканчивала. И, действительно, если я там сдала бы все эти экзамены, я бы могла поступить в Парижскую консерваторию. Я играла 1-й концерт Чайковского. Должна была его играть с оркестром. Вот. Я не знаю. Бывает, что тебя просто перемкнет, и скажешь, что нет, я, хоть убейте, не буду играть, не пойду на экзамен и, вообще, мне все равно.
И.Воробьева
―
Ну, это был знак протеста такой…
С.Шеварднадзе
―
Да, это был знак протеста. Сейчас уже, конечно, оглядываясь, мне смешно: кому я чего доказывала? Вот играла бы себе и играла. Ведь нет большего счастья, чем сесть за рояль и сыграть что-то для себя. К сожалению, я это с трудом сейчас могу сделать.
Т.Фельгенгауэр
―
А это всегда приходит на самом деле сильно позже, потому что точно так же, как тебя, меня из балетной школы забрали в музыкальную, и точно так же я музыку бросила, и точно так же я сейчас думаю о том, что иногда хочется, вообще…
С.Шеварднадзе
―
Хочется вылить душу.
С.Шеварнадзе: Тот же Саакашвили, его кабинет министров – это мои друзья детства, с которыми я училась в Америке
Т.Фельгенгауэр
―
Да. Скажи, насколько, вообще, семья ограничивает или не ограничивает именно в принятии решения? Потому что быть Софико Шеварднадзе – фамилия Шеварднадзе, она предполагает, видимо, довольно большую ответственность. Насколько это мешало тебе принимать решение или до сих пор, может, мешает?
С.Шеварднадзе
―
Ты знаешь, странная история, потому что у меня ровно до отставки дедушки всегда был дух противоречия. Вот, что бы мне ни говорили, я хотела сделать противоположное. Я не могу сказать, что они меня сильно ограничивали. Ну как бы ограничивали постольку, поскольку это требовали просто обстоятельства. Нельзя было меня просто одну выпустить по улицам Тбилиси. Кто-то бы украл бы меня или убил бы, не убил бы, просил бы деньги за меня – были такие очень непростые времена. Но тогда это было, правда, очень сложно. Я это отказывалась понимать. То есть понятно, что, когда тебе 14 лет, ты приезжаешь на лето в Грузию, тебе хочется просто, действительно, пофлиртовать с мальчиками, просто сходить с девочками куда-то посидеть без двух телохранителей, которые стоят рядом с тобой с автоматам. Я помню, я постоянно от них бежала, пряталась – от телохранителей. Это не потому, что они меня ограничивали, потому что так требовал протокол. Но я это отказывалась принимать и понимать. И вообще, как-то у меня была такая история, что я дружу с оппозицией. Вот дух противоречия. Кому я что доказывала?Дедушка мой был человек достаточно остроумный и, кстати, самый демократ и либерал в нашей семье, гораздо больше, чем папа или кто-либо, и он как-то с юмором к этому относился. Он говорил: «Такой большой оппозиции у меня никогда в жизни не было…». Просто у меня были такие отношения с ним, что я могла, действительно, за ужином сказать все, что о нем говорят, все, что людям не нравится. Люди же пытаются как-то… «ой, вы великий, вы такой…вы сякой». Как часто бывает с людьми, которые долго во власти остаются. А я могла так прийти, вот так ему все сказать.
И.Воробьева
―
Он тебя слушал? Он принимал решения какие-нибудь после этого?
С.Шеварднадзе
―
Я не знаю, насколько он меня слушал и насколько он, опираясь на мои высказывания, принимал решения, но ему это было прикольно. Никогда не было такого, что «ты молчи! Чего ты мне говоришь, кто ты такая?» У нас всегда был такой забавный диалог.А когда он ушел в отставку, ты знаешь, я так выдохнула! Во-первых, я так в него влюбилась по-настоящему, потому что у меня всегда были вопросы. И вот в эту ночь 23-го я просто поняла, что для него власть не самое главное, не самое важное. И мне было так важно это понять, что мне было абсолютно параллельно после этого, кто что про него думает, кто что про него говорит. Как бы я нашла ответ на главный вопрос для себя. Как-то после этого мне всегда было гордо, да и вообще счастливо и радостно, что я его внучка. После этого у меня все эти противоречия ушли. А после его ухода, то вообще, у меня такое ощущение, что все самое хорошее, что было в нем, растворилось во мне. И вот только сейчас, после его исхода я чувствую эту ответственность за свою фамилию. До этого я могла дурачиться, потому что он был жив. А сейчас я как-то уже чувствуют ответственность за свою фамилию.
И.Воробьева
―
То есть оглядываешься и как-то, принимая решение, вспоминаешь, что за эти решения не только ты, но и фамилия…
С.Шеварднадзе
―
Конечно. Понимаешь, мне можно было тогда по ощущениям, потому что он был жив, и в крайнем случае он мне бы сказал: «А ты не сошла ли с ума?». А сейчас мне некому это говорить, я сама должна уже ограничивать себя, с точки зрения того, что я могу с этой фамилией делать, а что нет.
Т.Фельгенгауэр
―
И в этом плане тогда, какие решения ты принимаешь относительно своего будущего? Потому что я много разных интервью с тобой прочитала перед эфиром. И в основном это какие-то глянцевые издания, если честно.
И.Воробьева
―
Да, есть такое.
Т.Фельгенгауэр
―
И я не знаю, хорошо это или плохо…
С.Шеварднадзе
―
Но ты же меня не звала до этого эфира.
Т.Фельгенгауэр
―
Софа срезала, конечно! И в одном из интервью ты говоришь: «Не надо меня называть «светской львицей» - я ненавижу это словосочетание. Насколько твой этот образ в паблике, он искусственный, сделанный, что вот есть какая-то глянцевая Софико Шеварднадзе, вот эти всякие шоу, наряди и презентации – а есть журналист Софико Шеварднадзе, которая работает, берет интервью с очень серьезными людьми, и она вообще другая?
С.Шеварднадзе
―
Ты знаешь, у меня есть этот принцип в жизни, тот принцип, о котором я говорила в начале: я такая, какая я есть. Мне искренне было интересно в первые два-три года проживания моего в Москве, когда я приехала, ходить на эти светские мероприятия. Мне было искренне интересно. Мне нравился глянец, мне нравились красивые женщины в мехах. Я это попробовала – мне это надоело. Теперь я очень редко появляюсь на светских мероприятиях, если только, не считая мероприятий близких друзей или какие-то интересные мне премьеры. Но ты же тоже ходишь на такие мероприятия?
Т.Фельгенгауэр
―
Сильно реже, прямо скажем.
С.Шеварднадзе
―
Опять же глянцевая Софико Шеварднадзе – это имидж, который придумали люди, я его не выдумывала. Просто я как-то иногда ходила на эти мероприятия, и вот теперь принято считать, что я светская львица. Никак не могу отмыться от этого прозвища.Или вот это прозвище «серьезный журналист». Я себя такой не считаю.
Т.Фельгенгауэр
―
Без ярлыков…
С.Шеварднадзе
―
Ну я не считаю себя серьезным журналистом. Какой я серьезный журналист? Серьезный журналист – ты, скорей всего. Вот я не живу журналистикой.
Т.Фельгенгауэр
―
Вот Воробьева сидит рядом со мной.
С.Шеварднадзе
―
Воробьева… Я скорее телеведущая. Знаешь, есть такое понятие: телеведущая.
Т.Фельгенгауэр
―
Я тоже всегда про себя говорю: Я не журналист, я не занимаюсь расследованиями, я ведущая на радио…
С.Шеварднадзе
―
Нет, ну журналист Пивоваров, вот Лошак – люди, которые всеобъемлющи: могут и репортаж сделать и написать заметку, и вести новости, и вообще, документальное… Вот я скорее не журналист, я скорее телеведущая. Получается у меня сделать интервью? Скорее, да, но я не отношусь к себе так серьезно, как люди ко мне относятся ни в светской сфере, ни в журналистике.
Т.Фельгенгауэр
―
«Я принцесса» - нет?
С.Шеварднадзе
―
Я так говорила разве?
Т.Фельгенгауэр
―
Нет, не принцесса?
С.Шеварднадзе
―
Не знаю… Есть такое ощущение в душе. Но это не принцесса с точки зрения того, что вы сейчас все должны мне кланяться…
Т.Фельгенгауэр
―
Нет, это принцесса из «Римских каникул».
С.Шеварднадзе
―
Скорее да. Или я бы сказала: «Принцесса на горошине». Вот я, скорее, «принцесса на горошине», да.
И.Воробьева
―
Девочки, я даже не знаю, что вам сказать сейчас, честно говоря, в диалоге про журналиста…
С.Шеварднадзе
―
Очень серьезный журналист, давай!
С.Шеварнадзе: Хорошие люди есть во всех лагерях; я дружу с людьми, а не с теми, кто Навального поддерживает или Путина
Т.Фельгенгауэр
―
Сейчас серьезный журналист Ирина Воробьева нас рассудит.
И.Воробьева
―
Я не знаю, мне очень сложно. Я не хожу на светские мероприятия, я не знаю, что такое глянец и считаю вас обеих серьезными журналистами. Что теперь делать, я не очень понимаю, и как с вами общаться с обеими теперь, я тоже не очень понимаю. Но у нас все равно скоро перерыв и после перерыва я еще бы вернулась к событиям и 2003-го года и 2008-го года и к разным другим событиям в жизни Софико Шеварднадзе. Те, кто еще не включил Сетевизор, чтобы посмотреть и увидеть нашу принцессу, извините, пожалуйста, что я…
С.Шеварднадзе
―
Ох! На горошине…
И.Воробьева
―
Да. Обязательно это сделайте, там можно увидеть всех нас, а также Алексея Гусарова, который сейчас будет новости читать нам в программе "Разбор полета". Буквально через несколько минут мы вернемся, и, кстати, напомню вам телефон для sms в эфир: +7 (985) 970 45 45, аккаунт vyzvon, если вы пишете из Твиттера. Программа "Разбор полета" продолжится через несколько минут.НОВОСТИ
И.Воробьева
―
Продолжается программа "Разбор полета". Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр и наша прекрасная гостья, российская журналистка, ведущая авторской программы на канале Russia Today, да?
С.Шеварднадзе
―
Жмурься-жмурься, да!
И.Воробьева
―
Нет, я не жмурюсь, я спрашиваю… Наша коллега Софико Шеварднадзе.
Т.Фельгенгауэр
―
По поводу шоу и по поводу политики и уже, наверное, не внутренней политики, а в целом: Чего где больше: политики в шоу или шоу в политике? Потому что ты же принимала участие и в телевизионном шоу «Танцы со звездами» - это же, наверное, заодно и реализация детской мечты.
С.Шеварднадзе
―
Да, это был лучший период в моей жизни, самый счастливый, да.
Т.Фельгенгауэр
―
Пока ты танцевала в шоу?
С.Шеварднадзе
―
Просто было абсолютно неприкрытое счастье шесть месяцев. Хоть там и ребро меня у меня треснуло и лидокаином и кетановом я кололась каждый час, и ноги были в крови, но это было самое счастливое время жизни.
Т.Фельгенгауэр
―
А почему же ты не примешь никак решение бросить все и журналистику эту?..
С.Шеварднадзе
―
И в 37 лет стать танцовщицей?
И.Воробьева
―
Почему нет?
С.Шеварднадзе
―
В моем возрасте, более того, уходят уже из этой сферы.
Т.Фельгенгауэр
―
А ты да, порвешь шаблон.
С.Шеварднадзе
―
Если только в аргентинское танго. Надо будет переехать в Аргентину. Потому что, как принято считать, что в Аргентине, чем старше ты, чем больше у тебя опыт, тем лучше ты танцовщица или танцор.
И.Воробьева
―
Потому что ты в танце можешь выразить больше?
С.Шеварднадзе
―
Да. Потому что там не про фигуру и про молодость, а именно про жизнь, про внутреннее содержание. Конечно, чем больше ты живешь, тем оно больше у тебя.
И.Воробьева
―
А, если мы говорим про танцы со звездами, ты, когда первый раз выходила, вот первый номер был, ты расценивала как большую сцену для тебя? Ты испытывала этот ужас сцены, переживание?
С.Шеварднадзе
―
Ты знаешь, мне было настолько страшно, что вообще никак не расценивала. Я просто помню те ощущения физические, когда у меня сохло в горле, у меня были пальпитации. У меня настолько сильно билось сердце, что мне, действительно, казалось, что оно выпрыгнет, ну вот правда. Тряслись коленки, было ощущение, что я вот-вот упаду в обморок. И я терла себе уши, и мой партнер носил воду холодную, чуть ли не нашатырь до выхода. И мне почему-то казалось, что с каждым разом будет легче выходить на сцену. Ни фига! Каждый раз было одинаково страшно. Просто у тебя вырабатывается какая-то мышца, которая заново тебя толкает и заставляет выходить на сцену. И это так круто! У тебя по окончанию всего этого такое уважение к себе, как в детстве к взрослым. Когда ты толкаешь себя за зону собственного комфорта постоянно – хоть и физического в этом смысле – это очень здорово! Это надо делать всегда.
И.Воробьева
―
Я уже обещала вернуться к этим событиями 2003-года. Вот скажи мне, когда это все происходило, когда ты это наблюдала, ты это видела – ты говорила про конфликт между внучкой и журналистом, но потом, когда все это случилось – не хотелось ли тебе как журналисту сделать что-то авторское мегакрутое и всем, что называется, отомстить за то, что они сделали больно твоему близкому человеку?
С.Шеварднадзе
―
Ты знаешь, нет, потому что у меня ко всему этому опять же было неоднозначное отношение. У меня была безграничная любовь к своему дедушке, безграничное уважение и, как я вам говорила, вообще, на все свои вопросы я нашла в ту ночь ответ. Но при этом все из-за чего-то происходит, и я очень хорошо понимала причинно-следственные связи: почему произошла революция. И а авторской программе это оправдывать – ну, было бы как-то странно. Потому что тогда как минимум я должна была понимать, что совсем мой дедушка не заслуживать быть свергнутым 23 ноября, понимаешь? А ведь все из-за чего-то происходит. Но я же все прекрасно понимаю. Я понимаю, почему это все произошло, хоть о и мой дедушка, хоть он бы ушел без революции сам потом, и все-все-все. Но я очень сделать следующее: я хотела делать фильм в духе «Осень патриарха», как вот этот старый патриарх ходит по своим коридорам опустошенным, особенно после смерти бабушки, когда он очень сломался после этого. Но у меня не хватало силы духа.
Т.Фельгенгауэр
―
Отстраненности.
С.Шеварднадзе
―
Нет, силы духа. Там было очень много сантиментов, особенно после смерти бабушки. Просто делать авторскую… и отстраненно – ну не могла я. Я физически не могла. Знаешь, я же тоже человек, на меня это очень сильно повлияло, особенно смерть бабушки. И как-то опять себе перебороть и встать над всем этим и делать сейчас вот программу – я не хотела, я не могла просто. Теперь, когда его нет, я, конечно, сожалею. Я как минимум могла бы какой-нибудь материал собирать. Я этого не делала, я об этом очень сожалею. Но фильм я все равно сделаю.
И.Воробьева
―
А ты в 2003-м году и в 2008-м – вот эти два страшных события – ты давал комментарии, когда тебе звонили?
С.Шеварднадзе
―
Нет.
И.Воробьева
―
Это было решение, или тебе просто не звонили?
С.Шеварднадзе
―
Это было очень сознательно решение, конечно, мне все звонили. Я тебе скажу, почему. Потому что, когда ты живешь в России – вот принято ругать Саакашвили, потому что типа русские не любят Саакашвили. Как бы я к нему не относилась - у меня есть и грузинское гражданство и российское гражданство, и в первую очередь я грузинка – я никогда не буду ругать президента своей страны из другой страны. Это просто вообще никак-никак не сочетается с моим внутренним я. Если у меня есть какая-то очень острая необходимость это делать, то я поеду в Тбилиси и попытаюсь это делать там. Я ненавидела, когда это делали из России какие-то взрослые мужики, ругая моего деда, не имя храбрости приехать в Тбилиси и это делать в Тбилиси. И я уж точно не собиралась это делать про Саакашвили из Москвы. Хотя касательно войны были вопросы к нему.
С.Шеварнадзе: Russia Today за десять лет работы мне дал столько, сколько не мог бы дать ни один другой канал
Т.Фельгенгауэр
―
Можешь ли ты сказать, какой твой город является родным для тебя, и вот это решение – выбрать именно Москву, хотя бы на данный момент, насколько оно было спонтанным, продуманным, эмоциональным?
С.Шеварднадзе
―
Родные города сто процентов – Тбилиси, Москва. Наверное, где-то на третьем месте Нью-Йорк, потому что я там долго прожила, я его очень хорошо знаю и чувствую.
Т.Фельгенгауэр
―
Хотя семья твоя в Париже живет.
С.Шеварднадзе
―
Да, вот Париж я почему-то никогда не любила. Это, скорей всего, связано с тем, что у меня был этот переходный возраст, когда мне пришлось переехать с семьей. Хоть многие и мечтают о Франции, и как-то странно говорить, что мы переехали во Францию, а я не люблю Париж. Но мне просто было очень тяжело эмоционально. Можете себе представить: я такой обласканный ребенок из солнечной Грузии - там же в Грузии какая-то своя особая мода, свои особые понятия - и вдруг я попадаю во Францию, где постоянно идет дождь; где говорят на языке, который я не понимаю, и ведут себя совсем не так, как я привыкла видеть в своей школе. Мне было просто морально очень сложно.Если бы я приехала во Францию в 18 лет, как в Америку, скорей всего, у меня было совсем иное отношение к городу. Но вот я никак не могу искоренить эту какую-то обиду и даже горечь тех времен. Мне было очень сложно.
А в Москву я переехала абсолютно спонтанно. Но это было самое верное решение, которое я когда-либо приняла. Я вообще, в принципе в Москве никогда не жила. То есть я была тут летом и зимой, когда дедушка с бабушкой были в МИДе, но как бы это не тот период, за который можно было сильно полюбить, привыкнуть к стране, чтобы, спустя 20 лет, в нее вернуться. Я не знаю, с чем это было связано. Я тогда жила в Америке, вот-вот произошла революция, то есть вся моя семья тогда была буквально взвешена в воздухе, потому что было непонятно, что будет с каждым из членов моей семьи. А я тогда жила в Америке, у меня была прекрасная работа, квартира. И вот как раз работа для грузинских «Намедни». Они меня прислали в Москву снять репортаж о том, как распались российские «Намедни». И к тому времени меня не было в Москве лет… сейчас, чтобы не соврать – ну лет 17 точно.
Т.Фельгенгауэр – О
―
о, это серьезно!
С.Шеварднадзе
―
Я не знаю – я часто рассказываю - я не знаю, что со мной произошло. Когда сел самолет в «Шереметьево» - вы сами знаете, там наши дикие пограничники, сейчас они стали чуть приветливее, тогда было совсем ужасно – не очень хороший запах, дождь… И я просто понимаю, что никуда, больше никуда не уеду!
И.Воробьева
―
Потому что ты дома?
С.Шеварднадзе
―
Я не знаю, что это было. Это было какое-то интуитивное решение, интуитивное понимание правильности места и пространства и себя в этом месте и пространстве, которое противостояло любой логике. Ну, меня не должно быть в Москве в тот момент, когда у меня тут не было ни связей, ни квартиры, ни работы, ни документов – вообще ничего. Было все в Америке. И почему вдруг в 25 лет я решаю так кардинально все поменять и приехать в принципе для меня не очень хороший город – непонятно. Но это было самое верное решение, которое я когда-либо приняла. Я очень счастлива тут, и с каждым годом я все больше и больше понимаю, насколько это было правильным решением.Все, что я из себя представляю -это 80 процентов Москва. Вот она меня сделала такой, какая я есть, а я себе нравлюсь. У меня даже сейчас были такие мысли, что, может быть, я обратно в Америку поеду… Знаешь, все-таки как-то закончила свое развитие в Москве, да и ситуация такая, знаешь, война… не моя война, понимаешь? Я поехала на собеседование в Америку, и там было пару хороших предложений. Но вот я не знаю, я никогда не была так рада возвращаться домой! Я просто понимаю, что не хочу я никуда уезжать.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть даже… не знаю, как это правильно сформулировать - не важно, есть ли тут какие-то кризисные моменты - политические, не политические, экономические, не экономические – причина, по которой ты уедешь из Москвы, должна быть очень-очень веской?
С.Шеварднадзе
―
Если я не почувствую такую тягу к другому месту или событию, которую я почувствовала десять лет назад, приехав в Москву, я не вижу резона отсюда уезжать. Я точно знаю, что в какой-то момент я вернусь в Грузию…
Т.Фельгенгауэр
―
Это решение, которое уже принято?
С.Шеварднадзе
―
Это не решение. Каждый человек должен возвращаться в свою страну и делать что-то для своей страны. Я считаю Россию своей страной, но Грузия в первую очередь моя страна. Поэтому я точно знаю, что я в какой-то момент – лет через 5-10 туда вернусь. Я свою старость точно хочу провести в Грузии – это однозначно. Но уеду ли я куда-либо в другое место – там… в Америку, Европу – скорей всего, нет. Ну, если только не выйду замуж за какого-то иностранца.
И.Воробьева
―
Хороший вопрос, кстати, сама затронула. Нас тут Вася спрашивает… Так, как он спрашивает, так я и скажу. Вася спрашивает: «А Софико женатая или неженатая?»
С.Шеварднадзе
―
Софико неженатая, Вася…
Т.Фельгенгауэр
―
Не жената Софико, Вася. Выстраивайся.
И.Воробьева
―
Да, просто во всех прекрасных там досье, Википедиях и прочих фигурирует история о том, как ты сбежала из-под венца?
С.Шеварднадзе
―
Ну блин! Ну неужели ты тоже сейчас будешь про это спрашивать!
И.Воробьева
―
Нет, я не про эту историю, потому что это все равно все знают, все это слышали, все это читали. Вот это на самом деле… на полном серьезе: жената – не жената – это решение или так вышло просто?
С.Шеварднадзе
―
Это абсолютно сознательное решение. Потому что ты входишь замуж только тогда, когда ты действительно этого хочешь. «Этого хочешь» - подразумевает любовь, ты находишь того человека, с которым тебе лучше, чем одной. Потому что мне самой по себе очень хорошо. Но, когда тебе просто хорошо самой по себе, зачем выходить замуж, чтобы просто выйти замуж? Я выйду замуж только за такого человека, с которым мне будет еще лучше, чем одной. У меня нет нехватки мужского внимания. Меня постоянно окружает много-много любви и ухаживаний. Но у меня нет ощущения, что я чего-то пропустила.Просто еще, знаешь, у нас в Грузии и России есть понятие, что если ты не вышла замуж до тридцати, то какой-то просроченный товар. А я все-таки выросла на Западе, там такого понятия нет. Вот половина мои подруг замужем, а половина – нет, и вообще не парятся по этому поводу, потому что ни у одной из нас нет ощущения, что мы чего-то не успели и пропустили.
И.Воробьева
―
Ну а родители не парятся по этому поводу?
С.Шеварднадзе
―
Они просто очень хотят, чтобы я уже родила детей. Честно тебе скажу, я вот тоже хочу, но я как-то не волнуюсь. Я точно знаю, что это будет. У меня нет ни малейшего сомнения в этом. Это просто вопрос времени. Есть правильное время для каждого. Невозможно стандартно решать, что вот до тридцати – да, а после тридцати – ой-ей-ей!
Т.Фельгенгауэр
―
Не успела.
С.Шеварднадзе
―
Да.
Т.Фельгенгауэр
―
Мы просто с Еленой Сергеевной тоже регулярно сталкиваемся со всеми этими вопросами.
С.Шеварднадзе
―
И вам не смешно разве? Вот скажи, вам не смешно, когда вам так…
Т.Фельгенгауэр
―
Я не знаю. Дело в том, что я выходила замуж, побыла там где-то полгода. Но я пала жертвой общественного мнения, как раз вот это – что надо выйти замуж. Я думаю: Да, действительно, надо выйти замуж. Вышла замуж, думаю: Блин, как здорово: я вышла замуж! Все так было очень хорошо. Я была абсолютно счастлива в браке…
С.Шеварднадзе
―
А потом, что случилось?
Т.Фельгенгауэр
―
Я была абсолютно счастлива в своем браке – все полгода.Просто я вспоминаю, как мы встречались с твоим дедушкой, когда мы с Алексеем Алексеевичем и с Катей Кобзевой ездили в Грузию…
С.Шеварднадзе
―
Мы вместе тогда были, я была там?
Т.Фельгенгауэр
―
Нет, тебя не было. Твой дедушка заставил Алексея Алексеевича выучить единственную фразу на грузинском и даже ему написал на бумажке.
С.Шеварднадзе
―
Я ему запретила эту фразу произносить, ты знаешь?
Т.Фельгенгауэр
―
Да?
И.Воробьева
―
Какую фразу?
С.Шеварнадзе: Всегда хотелось быть за камерой и делать все, что происходит за камерой
Т.Фельгенгауэр
―
Я тогда не буду говорить.
С.Шеварднадзе
―
Короче, Алексей Алексеевич – нужно это, не нужно, уместно это неуместно, при Путине или там при Гусинском – вот кто угодно, куда бы я не входила, он мне говорит одну фразу: «Выйди замуж уже, девушка!»
Т.Фельгенгауэр
―
Нас дедушка Софико научил.
С.Шеварднадзе
―
Еще мне периодически Кобаладзе звонит просто так… Просто говорит - потом вешает трубку!
И.Воробьева
―
Кобаладзе имеет право, извините. Скажи, пожалуйста, прыжки с парашютом…
С.Шеварднадзе
―
Да.
И.Воробьева
―
27 штук.
С.Шеварднадзе
―
Да.
И.Воробьева
―
Что это такое?
С.Шеварднадзе
―
Это кайф! Я тогда жила в Бостоне и училась в Бостоне. У меня был очень близкий друг турок, который, кстати, стал очень известным дизайнером. И он тоже был таким сумасшедшим: рвал все шаблоны, в общем, был совсем не послушным турецким парнем, как это принято у них, в мусульманских семьях, и он начал прыгать с парашютом. А мне нравилось все, что он делал, а ему нравилось все, что я делаю. И, короче, я начала вместе с ним сперва ездить по выходным и смотреть, как он это делает. Потом уже я начала сама прыгать вместе с инструктором. Это было час еды от Бостона. Я в течение двух лет прыгала. И у меня есть даже 4 или 5 прыжков наедине. Но это был тот период времени, как раз те два последних года в Бостоне. Потом я уже этого не делала. А сейчас, когда я это вспоминаю, я всегда говорю, что если бы я этого не делала в 20 лет, то я бы сейчас точно этого не сделала.
И.Воробьева
―
То есть не поедем прыгать с парашютом?
Т.Фельгенгауэр
―
Нет, нам надо рожать.
И.Воробьева
―
Помнишь свой первый прыжок?
Т.Фельгенгауэр
―
Ты не сравниваешь с этим первым прыжком какие-то события в своей жизни, когда нужно вздохнуть, шагнуть самой? Первый самостоятельный прыжок.
С.Шеварднадзе
―
Я сравниваю какие-то события, но это не те события, которые ты имеешь в виду.
Т.Фельгенгауэр
―
О чем ты, вообще!
С.Шеварднадзе
―
Я не знаю, как тебе сказать. Я могу сказать только одно: сердце бьется очень сильно, когда ты стоишь на пороге, вот каждый раз… Это как в «Танцах со звездами»: ты каждый раз выходишь и ты умираешь – так тебе страшно. Но, когда ты уже летишь, вот эти 30 секунд свободного падения – я не знаю… это единственный момент, когда, действительно, только ты, только сейчас: нет ни прошлого, ни будущего, а есть этот момент застывший. И все самое лучше в тебе вспыхивает. Я не знаю, как это по-другому объяснить.
Т.Фельгенгауэр
―
Ты прыгала же?
И.Воробьева
―
Да.
Т.Фельгенгауэр – Я
―
нет.
С.Шеварднадзе
―
Ты не согласна со мной?
Т.Фельгенгауэр
―
Я умерла бы просто сразу.
И.Воробьева
―
Потрясающее описание! Это точно так и есть, сто процентов, действительно.
Т.Фельгенгауэр
―
Я и так знаю, что у вас все самое лучшее, и можно, я для этого не полезу ни в какой вертолет.
И.Воробьева
―
Почему в вертолет? Кукурузник. Самое страшное – это кукурузник, а вовсе не прыжок с парашютом.
Т.Фельгенгауэр
―
Не пугайте меня. Мне и так страшно даже думать о том, кто кто-то прыгает с парашютом.Про благотворительность еще хочу поговорить, потому что эта там очень важная и очень болезненная зачастую. Ты много помогаешь и участвуешь в разных акциях… ну так… не очень?
С.Шеварднадзе
―
Я не знаю… потому что есть люди, которые делают гораздо больше, чем я…
Т.Фельгенгауэр
―
Это, вообще, такая тема…
С.Шеварднадзе
―
Ира Воробьева, которая этим живет… Мне странно говорить о благотворительности и о себе, находясь напротив Иры…
И.Воробьева
―
Меня здесь нет.
Т.Фельгенгауэр
―
У Иры целая программа «Чувствительно» для того, чтобы поговорить про благотворительность.
И.Воробьева
―
Я тебе говорю: меня здесь нету - нет меня здесь.
Т.Фельгенгауэр
―
Кому и как помогать – это же решение тоже.
С.Шеварднадзе
―
Ты знаешь, я думаю, надо помогать тем, кому ты можешь. Вот слово «помощь» тоже такая странная вещь. Я достаточно сложно к нему отношусь… помочь кому-то. Потому что, если человек тебя не просит, не всегда нужно помогать, потому что эта помощь часто почему-то, вот на моей практике оборачивается против тебя. То есть не нужно человеку – не надо лезть туда. Надо помочь тем, кто просит твоей помощи, и кому ты можешь помочь. И, собственно, не обязательно спасать весь мир для того, чтобы быть героем. Достаточно помочь одному человеку, потом еще одному, если сможешь – еще третьему. И вот так меняется мир, мне кажется.
И.Воробьева
―
Про интервью хочу спросить. У многих людей ты брала интервью. Какие запомнились, и какое интервью было самым сложным?
С.Шеварднадзе
―
Сейчас про сложное я подумаю… Ну, сложным, наверное, был Асад, потому что сама ситуация подразумевала сложность. Мне реально было страшно. Я не привыкла слышать, как разрываются снаряды, я не привыкла работать в условиях войны. То есть, есть люди, которые постоянно это делают, и для них разрыв бомб – как для меня музыка Моцарта. Но мне было, действительно, очень сложно с этим жить. И все четыре дня, которые предшествовали этому интервью, для меня были очень переломным моментом, потому что я там впервые поняла, насколько остро сосуществуют жизнь и смерть друг с другом. Это везде вокруг нас, нас окружает, но мы просто выбираем – на это не обращать внимание. Но там не увидеть это, не обратить внимания невозможно. И меня как-то очень поломало, но, наверное, в правильном смысле «поломало». Для меня есть жизнь до Сирии - и после Сирии.Из приятные и самых любимых – это был Брайан Мэй. Queen
И.Воробьева
―
Про него пишут наши слушатели.
Т.Фельгенгауэр
―
Да, гитарист Queen.
С.Шеварднадзе
―
Он же не просто гитарист. Там еще была задача такая, что это интервью для Russia Today. Russia Today – это политический телеканал, никому не интересно говорить про музыку. А тут есть Брайан Мэй – ну как с ним поговорить? Только про музыку – не получилось бы. А он же еще астрофизик. И как-то очень хотелось сделать интервью про него, просто про него. Это был единственный случай, когда я понимаю, что я с ним говорю, задаю ему вопросы, и он впервые задумывается над этими вопросами, и когда он отвечает, рождается какой-то новый смысл. Большего кайфа я от разговора с собеседником не получала никогда.
Т.Фельгенгауэр
―
А если сложное интервью, или те, которые не получились? Потому что у нас после каждого нашего эфира мы выходим и честно друг другу говорим: «Не вышло, не получилось».
С.Шеварднадзе
―
Таких было много, но сказать, что я одно сейчас помню, которое меня так сразило, что мне за него стыдно, я, честно скажу, не помню. Ну, много таких интервью. Когда, во-первых, тебе не очень интересна тема, а так бывает. Например, я ничего не понимаю в экономике, но очень часто приходится брать какие-то интервью с людьми, которые с тобой должны говорить об экономике. Вот каждый раз мне кажется, что это интервью не состоялось, хотя людям нравится. Там… про финансы. Я ничего не понимаю про финансы, правда. Вообще, то, что типа политический журналист – абсолютно по умолчания случилось. Я – абсолютно про любовь. Я должна с людьми говорить про любовь! Какая политика, экономика, финансы? Поэтому каждый раз, когда я делаю интервью с человеком не в теме своей компетенции, мне кажется, что оно не получилось, мне кажется, что оно скучное. Но потом люди пишут, что нет, классно.
С.Шеварнадзе: У меня есть принцип в жизни: я такая, какая я есть
Т.Фельгенгауэр
―
Формат интервью с президентом сильно отвлекает, мобилизует или нравится, или не нравится? Потому что ты же не у одного президента брала интервью? На моих собственных глазах брала интервью у Дмитрия Медведева, например.
С.Шеварднадзе
―
Это мне очень нравится, я тебе скажу, почему. Потому что у любого президента - автократической страны или демократической страны есть – есть гораздо больше внутренней свободы, чем у любого другого чиновника, который нижестоящий. То есть президент «отвечает за свой базар». Вот он говорит – и ему не надо потом докладывать кому-то или отчитываться. Поэтому им в принципе можно задавать любые вопросы. То есть, если ты не спрашиваешь что-то оскорбительное, он тебе ответит на любой вопрос, поэтому мне с президентами нравится общаться гораздо больше, чем с министрами или еще с какими-то…
И.Воробьева
―
Вот мы и пришли к серьезной журналистике-то, в конце концов.
Т.Фельгенгауэр
―
Серьезный журналист Софико Шеварднадзе, которая больше всего на свете любит интервьюировать президентом!
И.Воробьева
―
Спасибо большое!
С.Шеварднадзе
―
Спасибо вам большое, девочки!
Т.Фельгенгауэр
―
Пока!