Александр Журбин - Разбор полета - 2015-10-12
Т.Фельгенгауэр
―
Здравствуйте! Это программа "Разбор полета", программа о людях, которые принимают решение, о том, как они эти решения принимают. Ирина Воробьева и Татьяна Фельгенгауэр, как всегда в этой студии. Добрый вечер!
И.Воробьева
―
Добрый вечер! И у нас сегодня замечательный гость, чей полет мы будем разбирать. Это композитор Александр Журбин. Александр Борисович, добрый вечер!
А.Журбин
―
Добрый вечер! Спасибо, что позвали меня в вашу замечательную программу.
И.Воробьева
―
Спасибо! Рада, что вы здесь. У нас есть традиционный вопрос нашей программы. Мы знаем, что вы слушатель программы "Разбор полета", поэтому для вас этот вопрос не станет неожиданностью. Но на самом деле вопрос о самом тяжелом решении, самом сложном, которое вам приходилось принимать.
А.Журбин
―
А можно, их будет два?
И.Воробьева
―
Конечно.
Т.Фельгенгауэр
―
Можно, конечно. Чем больше, тем лучше.
А.Журбин
―
У меня есть два тяжелых решения и оба они как вы в одной ветке. Вы сейчас все поймете. Одно у меня было трудное решение, когда я принимал решение, уезжать из России в Америку или нет. А второе решение было: уезжать ли из Америки в Россию?
И.Воробьева
―
Я почему-то так и думала. Давайте начнем с первого.
А.Журбин
―
Давайте начнем с первого. 90-й год. Вы все помните. Вы, конечно, девушки молоденькие, но, конечно, представляете, что такое 90-й год. Это был в каком-то смысле рубежный год, когда рушилась империя, и все распадалось, и все было очень плохо, и были пустые магазины – мы все это многократно видели и по телевизору и так далее. Но это как раз меня мало волновало, потому что я был успешный композитор, меня показывали по телевизору, я зарабатывал приличные деньги, и с продуктами и с колбасой у меня было все в порядке.Но вдруг страна, если можно так сказать, духовно обнищала. Вот что-то вдруг произошло. Удивительно: те люди, которые говорили о театре, о кино, о книгах, читали, обсуждали – и вдруг все эти люди превратились просто в стадо людей, которые гонялись за едой… Ну, понятно дело, что надо было кормить детей… И все распалось. И никого не интересовало в этот момент искусство, вообще никого. Ни кино, ни театр… Были пустые театральные залы. Это трудно сейчас представить, но бывают такие эпизоды: вдруг люди перестали ходить в театр, перестали ходить в кино, перестали издаваться книги. Появились, я помню, эти безумные видеосалоны какие-то, где показывали порнуху, и народ сидел как сумасшедший и платил деньги. Страна деградировала просто за полгода как-то – вот такое впечатление.
И тут мне надо было принять решение. А тут сложилось так, но это по другой уже линии случайно сложилось, что я поехал в Америку первый раз в 86-м году, когда еще мало кто ездил. Там была встреча Горбачева с Рейганом - что-то такое. И под это дело стали как-то немножко выпускать. И я поехал туда в частную поездку по приглашению. Потом поехал еще раз, потом поехал с какой-то делегацией. В общем, я раз пять или шесть, с женой и без жены съездил в Америку, и мне так понравилась Америка… А тут мне предлагают пост, ну, позицию, как они говорят – position. В некой организации предложили такую завидную позицию. Она называется composer in residence, то есть, так сказать, штатный композитор. Делать ничего не надо. Пиши музыку, раз в полгода ее показывай – за это тебе платят приличную зарплату. И, честно скажу, было очень трудно на это решиться. Но опять же честно скажу, тут сыграла большую роль моя жена Ирина Гинзбург-Журбина. Мы с ней много лет женаты, и она сказала: «Поехали, ты не пожалеешь. Поехали, там нас ждет совершенно новый мир. Здесь уже ничего хорошего никогда не будет. Поехали». И мы поехали.
Причем интересно, что мы не эмигрировали. В это время можно было не эмигрировать, а просто поехать.
И.Воробьева
―
То есть сделать длинные визы такие.
А.Журбин
―
Уже даже и визы не надо было. Я просто поехал, условно говоря, в командировку. У меня там был контракт. Подписал контракт, показал здесь своим… Я член Союза композиторов. Я вообще никогда не работал в формальном смысле слова.
И.Воробьева
―
То есть у вас никогда не было трудовой книжки?
А.Журбин
―
Нет, и нет до сих пор, вы будете смеяться. Мы – так называемые свободные художники. Небольшая группа людей…
Т.Фельгенгауэр
―
Но, знаете, были случаи в Советском Союзе, когда без трудовой книжки, где указано место работы, могло много чего случиться с человеком.
А.Журбин
―
Правильно. Вы намекаете, наверное, на случай с Бродским?
Т.Фельгенгауэр
―
Например.
А.Журбин
―
Но он не был членом Союза писателей, куда он, кстати говоря, очень сильно рвался. Если вы этого не знаете, то я вам открою. Он очень хотел стать членом Союза. Его просто не брали. Там какие-то враги считали, что он плохой поэт, например.
Т.Фельгенгауэр
―
Биографию делали нашему Рыжему.
А.Журбин
―
Да. Биография получилась очень удачная. Я был членом всяких этих творческих союзов, поэтому никаких проблем не было. Я собрался и уехал. И мы уехали с женой и с сыном, который был тогда маленький, ему было 10 лет. И мы провели в Америке 12 лет, с 90-го по 2002-й примерно практически безвыездно. Мы жили, мы старались, мы очень хотели стать американцами. И для этого сделали очень много разных шагов: и выучили язык, и я там преподавал, и я включался в какие-то организации. Например, организация ASCAP - American Society of Composers, Authors and Publishers – как-то так.А.ЖУРБИН: Одно у меня было трудное решение: уезжать из России в Америку или нет
Т.Фельгенгауэр
―
Союз композиторов США.
А.Журбин
―
Ну типа, да.
Т.Фельгенгауэр
―
Понятно.
А.Журбин
―
Здесь все было такое, очень идеологическое, а там это абсолютно… чистая организация, куда ты вступаешь, платишь взносы и ходишь на какие-то собрания, вот и все. Там еще в Dramatists Guild я вступил, еще куда-то вступил. В общем, я много-много сделал шагов, чтобы попытаться влиться в американскую жизнь.И вот тут наступает момент второго решения – решения в обратную сторону, когда через 12 лет я понял, что, в общем-то, я немножечко бьюсь головой об стенку. Так что Америка равнодушная к чужим. Она не любит чужих в принципе. Если вы сейчас вспомните, пороетесь в своей памяти, она практически никого не приняла. То есть приняла на уровне: пожалуйста, живите, работайте. Все эмигранты, все открыто, все замечательно. Но пробиться кверху, они, в общем, они никому не дают, кроме известных вам имен, которых всегда в этих случаях называют: «А как же Бродский?», «А как же Набоков, Ростропович, Барышников, Нуриев» - и всё, а вот тут – и всё. Ну, еще, может быть, два-три имени ученых каких-нибудь. Нет, они не любят чужих, и, может быть, правильно делают. Они считают, что американцы – самые лучшие, вот во всех областях.
Т.Фельгенгауэр
―
Америка – это же такой «плавильный котел» на самом деле.
А.Журбин
―
Ну, когда-то – да. Но он и сейчас «плавильный котел», но, понимаете, те, которые уже прошли этот плавильный котел, они уже как бы в этой очереди стоят первыми, чтобы занять какую-то опять же позицию или получить какую-то важную работу и так далее. И вдруг приезжает какой-то человек, я например, композитор из России. Они говорят: «Вы композитор из России? Ну и что? Ну, работайте. А что вы сделали для Америки?» Я говорю: «Ничего». – «Ну вот, когда сделаете, тогда приходите». Какой-то, знаете, замкнутый круг.
И.Воробьева
―
Вы не чувствовали себя дома.
Т.Фельгенгауэр
―
Или востребованным?
И.Воробьева
―
Я просто не пойму, откуда это.
А.Журбин
―
Очень просто. Понимаете, я привык, что в России, в Советском Союзе тогда еще я был известный, востребованный человек. У меня телефон звонил без конца. Мне предлагали работу в кино, на телевидении, в театре. И чего я только не писал, и мне казалось, что все так должно быть и дальше. Нет, оказалось, что в Америке – нет.
Т.Фельгенгауэр
―
Удивительно! Оказывается, в Америке звонят другим композиторам.
А.Журбин
―
Да, да. Там есть свои и, причем полно, и талантливейших ребят. И более того, там есть огромное количество композиторов, которые сидят без работы, и просто, грубо говоря… не голодают, но, в общем, бедные люди. Они там вынуждены… ну, кто такси водит.Например, знаете, есть такой – наверное, даже вы знаете – Филип Гласс, известный американский композитор, может быть, самый известный в области классической музыки. Так вот, уже у него опера шла в Метрополитен Опера - это op-of-the-line, это самое высокое, что только может быть. У него опера шла в Метрополитен Опера, а он все еще водил такси. Он водил такси, и одна дама – это знаменитая история, он сам ее любит рассказывать, я слышал в его исполнении – села к нему в такси. А там принята такая табличка, где имя водителя. Он ведет себе машинку, она говорит: «О! Ваша фамилия Гласс. А вы знаете, я сейчас еду на спектакль некоего Гласса. Он вам не родственник?» Он так смущенно сказал: «Да нет, не родственник». Вот такая история.
И.Воробьева
―
О! Надо было ей сказать, и тогда бы она… И вот вы тогда приняли решение, что надо возвращаться в Россию.
А.Журбин
―
Ну да. Это на самом деле было еще сложнее, потому что то, что Америка со мной без особого сожаления попрощалась – ну, просто никто не заметил, отряд не заметил потери бойца! Ну, уехал и уехал, приехал и приехал – им все равно. А вот возвращение – и я надеюсь, вы поймете такое мое психологическое состояние – хуже нет вернуться не на белом коне, а совсем-таки на грязном каком-то осле, то есть, грубо говоря, признать свою неудачу, признать, что ты потерпел поражение. Хотя и говорят, что поражение от победы ты сам не должен отличать, но в данном случае было очевидно, что, когда я приехал в Москву и стал опять пытаться занять то, что у меня было, мне говорили: «А чего ты вернулся, вообще? А в Америке чего, не вышло?» «Да, не вышло», - говорил я честно. «А чего ж ты? Здесь уже, вообще-то говоря, места нет, все занято, поезд ушел», - говорили мне мои «друзья», в кавычках. Но я сказал: «Ну, дайте попробовать - give me a chance», – я сказал.
Т.Фельгенгауэр
―
А какой это был год?
А.Журбин – 2002
―
йА.ЖУРБИН: А я все равно настырно и назойливо пишу серьезную музыку
Т.Фельгенгауэр – 2002
―
й. Это была уже совсем другая Россия.
И.Воробьева
―
Нет, это была просто Россия.
А.Журбин
―
Это была, во-первых, просто Россия…
Т.Фельгенгауэр
―
Ирина Сергеевна, вы своими НЕРАЗБ лозунгами, знаете ли, про другую Россию… Это была новая Россия.
А.Журбин
―
Конечно. О Новороссии тогда еще никто не слышал.
И.Воробьева
―
Уехал из Советского Союза, вернулся в Россию – и всё.
Т.Фельгенгауэр
―
Вот те самые «лихие 90-е», которые для вас ассоциировались с деградацией, прошли, была новая страна 2002 года.
А.Журбин
―
Абсолютно. Я замечу, что 90-е вообще пролетели мимо, я их не застал совсем. Именно это время с 90-го по 2002-й год я жил в Америке, приезжая сюда очень точечно и ничего не понимал. Я видел, какой-то здесь чудовищный разлом происходил, разбег такой. Безумное веселье, наряду с этим какие-то безумные нищие. Ну, вы помните эти годы. Но я это все, в общем, не почувствовал. И когда сейчас при мне был флэшмоб.
Т.Фельгенгауэр
―
Флэшмоб про 90-е.
А.Журбин
―
Я именно это имею в виду. Флешмоб, когда был, и я с большим удивлением… новые публикации для меня были полной новинкой, потому что я это все миновал.
Т.Фельгенгауэр
―
Россия 90-х для вас неизвестная страна.
А.Журбин
―
Абсолютно.
Т.Фельгенгауэр
―
И у вас есть Америка 90-х, а дальше Россия уже образца 2002-го года.
А.Журбин
―
Это можно сказать, я вернулся в Россию, смело можно сказать, в путинскую Россию, которая до сих пор, собственно, продолжается. Ельцинскую я пропустил, действительно, и так и не знаю до сих пор, что это такое, каково это было.
И.Воробьева
―
Если вернуться к первому решению уезжать, вы сказали, что в 90-м страна деградировала буквально за полгода. Просто мне становится интересным, что не может же такого быть: люди взяли и деградировали за полгода. Может быть, это связано с тем, что люди просто такие, а вот эта тяга к высокому – она чем-то навеяна?
А.Журбин
―
Это сложный вопрос, это, действительно, такой философский вопрос: как люди в массе своей вдруг – раз! – и меняются? И это было, когда – может быть, не совсем корректный пример – например, в фашистской Германии произошло то же самое. Буквально, как только Гитлер пришел к власти, через неделю уже били, разбивали лавки и гонялись за евреями, и гонялись за цыганами. Это произошло мгновенно. Вот такие чинные, прекрасные немцы вдруг - раз! – и превратились совсем в других людей. И потом, когда фашистская Германия была разгромлена, они обратно вернулись в нормальных людей. Этот, так сказать, доктор Хайд, вернее доктор Джекилл он, очевидно, в нас сидит все-таки. И, если дать команду…
И.Воробьева
―
Что так можно.
А.Журбин
―
Да, что так можно, давайте, ребята, распускайтесь, и все можно, все позволено: давайте курить травку, давайте пустимся в разврат… И вдруг оказывается, что все пустятся с удовольствием. И все эти наши законы моральные, этика… - все это вдруг разваливается. Странное дело, но, наверное, человек так устроен, в нем что-то есть такое…
Т.Фельгенгауэр
―
Вы опять же видели только полгода из всех 90-х, из всего десятилетия.
А.Журбин
―
Да.
Т.Фельгенгауэр
―
И вам это хватило, чтобы понять, что вы хотите уехать из страны.
А.Журбин
―
Конечно, я был на связи, как говорят, я конечно, читал газеты, я смотрел телевизор. Я вообще, представлял себе, что в России происходит. Потом огромное количество моих друзей… Знаете, у каждого человека тоже есть срез друзей: друзья повыше, друзья пониже, друзья совсем на уровне ваших дворников или сапожников – у каждого свое. Но, очевидно, совершенно, что со времени 90-х некоторые мои друзья очень высоко поднялись, в материальном, конечно, смысле - дворцы, Ницца, Канны – а некоторые просто были убиты. Это, в общем, такая очень характерная картина мира, что кто-то поднимается, а кто-то проигрывает свою игру.А.ЖУРБИН: Жена сказала: здесь уже ничего хорошего никогда не будет. И мы поехали
Т.Фельгенгауэр
―
Я напомню, что у нас в эфире Александр Журбин, композитор. Ну, а раз композитор, то не можем мы обойтись без музыки. А то что-то вы все про политику, да про нову историю новой России. Правильно ли я понимаю, что для вас все-таки главная, первая или отправная точка, самая важная – это мюзикл «Орфей и Эвридика»?
А.Журбин
―
В общем, да. Так получилось, что я вошел в этот мир с этой… это, вообще-то говоря, рок-опера или зонг-опера…
И.Воробьева
―
Первая такая рок-опера.
О.Журавлева
―
Это, действительно, была первая, и никто уже не может оспорить. Это уже вошло во все и энциклопедии и книги рекордов и так далее. Действительно я написал это… То есть писали многие. На самом деле Саша Градский все равно время со мной спорит и говорит: «Старик, ты выпустил в 75-м году, а у меня уже в 73-м была написана рок-опера «Муха Цокотуха». Я говорю: «Ну и что? Ну, написано – это одно дело, а поставлено – это совершенно другое». Я это реализовал. Это стало явью, это стало сущностью. Это стало показываться по всей стране и за рубежом. А ты написал оперу «Цокотуха». Ну, может, ты еще написал 9 симфоний Бетховена. Ну, мало кто чего написал. Я это реализовал».И, действительно, это была первая такая рок-опера. И она до сих пор жива. Вы будете смеяться, у меня сейчас проходит фестиваль – я надеюсь, мы об этом поговорим – и в программе этого фестиваля новая постановка оперы «Орфей и Эвридика».
И.Воробьева
―
Новая?
А.Журбин
―
Абсолютно. В ней будут все новые люди, кроме композитора – это я, и режиссер будет тот же самый, который был 40 лет назад – Марк Розовский. Он поставил этот спектакль.
Т.Фельгенгауэр
―
Давайте послушаем.
И.Воробьева
―
Да, давайте послушаем дуэт Орфея и Эвридики.
А.Журбин
―
Давайте. Поют, кстати, Ирина Понаровская и Альберт Асадуллин, первая исполнительница…ЗВУЧИТ ОТРЫВОК ИЗ ОПЕРЫ «ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА»
Т.Фельгенгауэр
―
Продолжается программа "Разбор полета". Сейчас мы слышали фрагмент рок-оперы - можно же называть рок-оперой? - «Орфей и Эвридика»…
А.Журбин
―
Тогда запретили слово «рок». Нельзя было говорить. Рок был запрещен как слово просто. Не было рока. А зонг-опера…
Т.Фельгенгауэр
―
Это же решение – не только написать, но и выпустить рок-оперу…
А.Журбин
―
Это было хитрое решение, кстати. А еще я вам расскажу любопытную деталь. Когда мы это играли… не мы – они играли бесконечно, и перед началом выходил конферансье и говорил: «Сейчас вы услышите зонг-оперу «Орфей и Эвридика». Слово «зонг» происходит от немецкого писателя-антифашиста Бертольда Брехта». На слове «антифашист» все начальство как-то обмякало: О-о, антифашист!
Т.Фельгенгауэр
―
Годиться, берем.
И.Воробьева
―
Это просто немецкое слово, если я правильно понимаю…
Т.Фельгенгауэр
―
Часто приходилось принимать такие решения, чтобы как-то схитрить, чтобы как-то обойти какие-то запреты, цензуру?
А.Журбин
―
Вот как раз это очень характерный пример, когда вместо «рок» придумали слово «зонг» и как бы отбрехавшись тем, что это писатель-антифашист, мы играли самую натуральную рок-музыку, ну в каких-то местах. А вообще, часто приходится и даже до сих пор приходится. Я думаю, что это знакомо моим коллегам композиторам, начиная с Гайдна или Моцарта, потому что всегда надо было что-то придумать: не так называть немножко, как-то смикшировать. Это все хорошо очень умели художники, например, великие. Когда чего-то такое придумывали, чтобы закрыть основной смысл какой-то картины. Например, вы наверняка знаете, я не помню, кто, но какой-то, скажем, Веласкес нарисовал какую-то картину, которую ему очень хотелось, чтобы принял какой-то князь или граф, и он в углу нарисовал собачку. Знаете эту историю? И этот князь или граф увидел и сказал: «А что это у вас за собачка?» Он говорит: «Вы знаете, вы правы, ее надо убрать». Убрал – а все остальное осталось. Вот такие штучки с собачками мы часто придумываем, чтобы, так сказать, начальство ничего не заподозрило.
Т.Фельгенгауэр
―
Чаще всего режиссерам, конечно, приходится прибегать к таким приемам. Если говорить о начале вашего творческого пути, почему композитор, почему не музыкант, не дирижер?
А.Журбин
―
Вы знаете, это на самом деле, действительно, происходит как бы в каком-то смысле случайно, а в каком-то смысле это предначертано где-то там, на небесах. Я, конечно, начинал как музыкант. Вообще, как композитор никто не начинает. Даже Моцарт начинал как пианист. А потом обнаруживается дар, который невесть откуда, и никто еще в мире не смог определить, откуда берется этот дар, и в чем он, собственно, заключается. Это дар вот композиции. Меня отдали учить музыке довольно поздно по нынешним временам. Мне было лет восемь – это уже пожилой ребенок.
Т.Фельгенгауэр
―
Да, вообще.
А.Журбин
―
Пожилой. Потому что обычно начинают… вот наш сын начал с четырех лет пиликать. А наш внук, который сейчас приехал из Нью-Йорка и сейчас, наверное, слушает эту радиопередачу, его уже с двух лет ставили к музыке, правда, ничего серьезно, но приобщался. А композиторский дар, он вдруг обнаруживается. Вот мне ни с того, ни с сего – там была нотная бумага, была ручка или карандаш – я стал какие-то нотки записывать. Потом стал их играть, потом стал играть другим: школьным друзьям, родителям. Говорят: «Слушай, а интересно…». И меня повели там… я жил в городе Ташкенте, между прочим…А.ЖУРБИН: Мы жили, мы старались, мы очень хотели стать американцами
Т.Фельгенгауэр
―
Мы с вами просто учились в одной школе.
А.Журбин
―
Да ладно! Ну, что вы, боже! Что вы не открываете главный секрет нашей близости? И, действительно, я учился в этой самой «Успенке». Меня повели родители. И самое интересное, я скажу – вот, если этот человек сейчас слушает – моего учителя по композиции звали Борис Борисович Надеждин. Вам знаком такой человек?
Т.Фельгенгауэр
―
У меня был другой преподаватель по композиции. Бориса Надеждина мы знаем другого…
А.Журбин
―
Послушайте, я же к этому и клоню. Борис Борисович Надеждин, который политический деятель, часто по телевизору. Так вот, он прямой внук моего учителя Бориса Борисовича Надеждина.
Т.Фельгенгауэр
―
Да вы что? Боже!
А.Журбин
―
Когда мы с ним это выяснили, я очень хохотал.
Т.Фельгенгауэр
―
Санта-Барбара просто. То есть наш Борис Надеждин, который здесь.. московский политический внук вашего Бориса Надеждина…
А.Журбин
―
Да, абсолютно. Причем Борис Борисович точно так же.
И.Воробьева
―
А Таня Фельгенгауэр и наш гость учились в одной школе. Прекрасно!
Т.Фельгенгауэр
―
Я как раз и хотела спросить. Там же есть отдельный предмет: основы композиции.
А.Журбин
―
Да.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть у вас сначала заметили талант к сочинительству, потом отдали в «Успенку» или в процессе?..
А.Журбин
―
Нет. Я вообще, поступил как виолончелист. И я пилил виолончель, и, кстати, пилил ее до самого конца и даже играл с оркестром. То есть я закончил консерваторию как виолончелист, но параллельно я уже стал композитором. И, когда я понял, что из меня виолончелиста особо крупного не получится, как Ростропович…
Т.Фельгенгауэр
―
Ну, не Ростропович!
И.Воробьева
―
Простите, у нас перерыв.
Т.Фельгенгауэр
―
Ой да! Новости. "Разбор полета". Александр Журбин. Мы скоро вернемся.НОВОСТИ
И.Воробьева
―
Продолжается программа "Разбор полета". Мы обсуждаем здесь музыку, в основном однокашники – можно я так скажу? – Татьяна Фельгенгауэр и наш прекрасный гость Александр Журбин обсуждают музыку…
Т.Фельгенгауэр
―
Да, Александр Борисович, мы остановились на моменте, когда вы поняли, что Ростропович-то из вас не получится.
А.Журбин
―
Не получится сто процентов. Я тогда принял трудно решение, что виолончель я брошу. Я, действительно, ее бросил, и давно уже, лет 30 не беру в руки виолончель. Меня всегда спрашивают: «А вы смогли бы поиграть на виолончели?» Я говорю: «Не знаю, не пробовал. Может быть, и смог бы». Однажды, кстати, на одной телепередаче, где я снимался, мне сделали такой сюрприз: притащили виолончель и говорят: «А можете вы чего-нибудь сыграть». Я-таки сыграл…
Т.Фельгенгауэр
―
Мурку можешь?
А.Журбин
―
Мурку не смог, а сюиту Баха, поскольку руки каким-то образом помнили…
Т.Фельгенгауэр
―
Помнят-помнят, что-то остается всегда.
А.Журбин
―
Моторика какая-то. И сыграл начало сюиты Баха соль-мажорное довольно прилично. А я вдруг вспомнил, что… вообще, вы знаете, что я серьезный композитор? И многие меня таким не считают, а вот я считаю. Просто в связи названием вашей передачи "Разбор полета", у меня есть такое произведение, называется «Ночной полет» на стихи Пастернака и прозу Сент-Экзюпери. Там вместе сочетается.Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
Он потонул в тумане…
Ну, я не помню стихи, но, в общем, это стихи Пастернака, а в середине вставлялась проза Сент-Экзюпери: «Я лечу над миром…» - что-то такое. В общем, такая штука. Так что я…
Т.Фельгенгауэр
―
А вы для себя принимали решение, что вы ходите работать как эстрадный композитор, или вы хотите быть композитором более академичным, что ли? Потому что у вас в репертуаре и балет есть и что угодно, и опера.
А.Журбин
―
Это очень правильный вопрос. На самом деле я считаю себя серьезным композитором. Я не буду сравнивать, но я, грубо говоря двигаюсь в той же среде, где Бетховен, Брамс, Малер, Шостакович – вот я как бы за ними… Не то что я себя… не поймите меня как идиота, который себя сравнивает с этими именами, просто я в этой струе, в этой стезе, я же это понимаю. Но, когда я пишу такую музыку и как бы… ну, сыграли один раз – как-то народ не замечает. Я-то знаю, что там масса всяких достоинств, но как-то никто особенно не слушает. Как только я пишу какую-нибудь песню, или киномузыку, или мюзикл – огромный сразу интерес, успех, все прибегают, все слушают… А я все равно настырно и назойливо пишу серьезную музыку.А.ЖУРБИН: Мне говорили: а чего ты вернулся, вообще, в Америке не вышло?
И вот сейчас у меня будет фестиваль, и на этом фестивале, я очень надеюсь, что прозвучат мои новые сочинения, и что они вызовут интерес у публики. Собственно, мне наплевать на интерес, мне важно, чтобы хоть несколько человек это оценили. Вот вчера, например, я написал 5-ю симфонию… Не пугайтесь! Я одному своему другу говорю: «Слушай, приходи. У меня будет исполнятся 5-я симфония». Он говорит: «Старик, ну как я могу прийти, не слушая первые четыре?»
Но, если серьезно говорить, я очень много энергии и сил трачу на эту музыку, которая академическая, назовем ее таким словом; где играет симфонический оркестр, где играют всякие солисты, идеи, философия… Крайне мало людей сейчас этим интересуется вообще в принципе. Даже на такой интеллигентной станции, как "Эхо Москвы" – никого не хочу обидеть, - если я с любым человеком скажу: «Слушай, сколько симфоний у Брамса и сколько симфоний у Брукнера?» - ну никто не скажет, кроме, может быть, Татьяны Фельгенгауэр, которая училась…
Т.Фельгенгауэр
―
У нас есть на самом деле огромное количество знатоков музыки и разных самых направлений…
А.Журбин
―
Да? Ну, может быть, наверное.
Т.Фельгенгауэр
―
Не обижайте "Эхо Москвы".
А.Журбин
―
Я не обижаю.
Т.Фельгенгауэр
―
Но вам, как композитору, важно признание и понимание публики, или вам важнее выразить ваши какие-то мысли на нотном стане?
А.Журбин
―
Вы знаете, это вопрос правильный и вместе с тем очень сложный. Объясню, почему. Потому что, если бы я писал только симфонии, сонаты и квартеты, я бы, скорей всего, здесь не сидел – вы бы меня не позвали, потому что таких композиторов в Москве 5 тысяч, которые пишут симфонии, но они никому неизвестны. Во-вторых, я был бы, наверное, нищим. У меня был бы один костюм. У меня не было автомобиля, у меня бы не было квартиры, потому что этим невозможно заработать никакие деньги, просто невозможно совсем, особенно последнее время. Раньше как-то Министерство культуры это спонсировало. А сейчас, как мне кажется, эти композиторы живут очень плохо. Не буду вдаваться в это, я на самом деле не знаю.Конечно, мой основной как бы уровень жизни я поддерживаю именно тем, что у меня есть песни, у меня есть мюзиклы, у меня есть киномузыка и так далее. А для души, как ни странно, я пишу свои сложные камерные симфонические произведения, которые нужны только очень узкому кругу. Знаете, вот как я широко известен в узких кругах…
И.Воробьева
―
Я про киномузыку все хочу спросить. А как это происходит, как вы пишите музыку к фильмам: вы сначала фильм смотрите или сначала читаете сценарий – как это?
А.Журбин
―
Есть, на самом деле, два варианта, два пути, вернее даже, я бы сказал, два типа фильмов. Один фильм назовем условно музыкальный фильм, второй – просто фильм. Вот музыкальный филь – это фильм-мюзикл. Мне несколько раз довелось написать к фильмам-мюзиклам. В частности, скажем, «Биндюжник и король». Многие считают его своего рода таким шедевром. Так, конечно, все идет от музыки. Вот я написал музыку - режиссер ее берет, потом он делает раскадровку, что «вот на этом кадре у меня будет вот это, на этом – это – и все. И я там главный, потому что я сочинил музыку. Но это бывает крайне редко, а в последнее время в России практически не снимают мюзиклы. Много ли вы видели русских мюзиклов? Да их вообще…
Т.Фельгенгауэр
―
«Стиляги», например…
А.Журбин
―
Ну, «Стиляги», все-таки…
Т.Фельгенгауэр
―
Но он такой… это попурри скорее.
А.Журбин
―
Попурри из старых песен. Ведь там же никто специально не писал никакую музыку. А чтобы специально композитору заказать мюзикл или поставить мюзикл настоящий – крайне редко. В Америке все-таки иногда делают. «Чикаго» не так давно поставили. «Мама миа» поставили…
Т.Фельгенгауэр
―
Но там другая школа мюзикла совсем, совсем другая школа. У нас чего? У нес был «Метро» - хороший мюзикл…
А.Журбин
―
Никогда не экранизировался. Исчез. И это не наш мюзикл, а польский.
Т.Фельгенгауэр
―
Не экранизировался, да. Экранизаций нет, наверное, и не вспомню.
А.Журбин
―
Даже нечего вспомнить. Хотя, я уверен, хорошая экранизация - я не говорю о себе – если бы чей-то мюзикл мощно поставить в кино, был бы колоссальный успех, потому что русская публика любит это. Любит песни, любит какие-то страсти…
Т.Фельгенгауэр
―
Нет у нас в центре Ллойд Вебера.
А.Журбин
―
Не скажите!
Т.Фельгенгауэр
―
Говорит Александр Журбин скромно.
А.Журбин
―
Меня в Америке называли часто Russian Lloyd Webber – ну, это преувеличение, конечно.В основном, Ира, на ваш вопрос отвечая, как пишется музыка в кино, в основном, конечно, пишется так: тебя приглашает продюсер, вы обсуждаете какие-то вопросы. Он говорит: «Вот у нас такой-то проект, но фильм еще не готов. Вам нравится?» Действительно, читаешь сценарий или, по крайней мере, синопсис. – «Нравится?» - «Мне нравится». – «Ну, сделайте нам несколько тем: тему любви, тему погони и тему борьбы. Хорошо?» - «Хорошо». Ты идешь домой – что-то придумываешь - ну, подходит. Фильм в это время снимается. Наконец готов материал, но он еще не смонтирован. Ты смотришь материал, ты настраиваешься на что-то и, в конце концов, делаешь какие-то музыкальные эскизы. Но только тогда, когда фильм смонтирован, когда есть окончательный метраж каждого куска, тогда ты можешь писать реально музыку к нему. Это бывает реально за две недели до окончательной перезаписи. То есть за две недели ты должен быстро-быстро написать, оркестровать, подставить, подчистить и записать эту музыку. Во всяком случае, так было раньше.
Сейчас делается гораздо проще. Сейчас садится молодой человек за компьютер. Ему дают все эти сетки, все эти точные метражи каждого куска. Он садится и просто-напросто в компьютер забивает всю эту информацию, и компьютер ему выдает музыку. Творчества в этом – ноль.
И.Воробьева
―
Серьезно?А.ЖУРБИН: Очень характерная картина мира: кто-то поднимается, а кто-то проигрывает свою игру
А.Журбин
―
Да, безусловно. Вот то, что вы слышите в большинстве русских сериалов, это именно играет компьютер.
И.Воробьева
―
Я русские сериалы не смотрю…
А.Журбин
―
И правильно делаете…
И.Воробьева
―
Просто я очень люблю музыку из фильмов, Ханца Циммера обожаю просто…
Т.Фельгенгауэр
―
Депла в этом году. Вот они по очереди получают «Оскара» за музыку.
И.Воробьева
―
Я просто имею в виду, что очень многое в фильме зависит от музыки, правда.
А.Журбин
―
И вы абсолютно правы, и в Америке к киномузыке относятся очень серьезно. Если вы смотрите хороший голливудский фильм класса «А» то там обязательно будет или Джон Уильямс, или названный вами Циммер, или Ньюман. Там есть два десятка прекрасных композиторов, которые, конечно, пишут музыку для оркестра. Там звучит живой оркестр, там вы слышите скрипки – так это скрипки. Вы слышите там флейту или трубу – это настоящие. У нас продюсеры считают, что на этом надо экономить. Ну что там эта музыка? Дайте пареньку – пусть он там… И быстро-быстро делают музыку и не понимают, что от этого уровень самого фильма очень падает. Потому что даже не очень образованный музыкальный человек слышит, что это на самом деле халтура, что это псевдомузыка, и поэтому очень многие наши фильмы происходят на низком уровне.
Т.Фельгенгауэр
―
Александр Борисович, а бывает так, что не идет работа? Вроде есть какая-то задумка, есть какая-то мысль, есть желание как-то выразить - не получается. И вы для себя должны принять решение, что вы отказываетесь от этой мелодии, и она еще должна как-то пожить в ящике стола. Бывает такое или нет? Если уж вы начали что-то писать, дописываете?
А.Журбин
―
Вот смотрите, объясню. Когда ты пишешь большое произведение, например, симфонию или сонату – что-то большое – то ты, безусловно, делаешь много эскизов, ты делаешь много попыток, черновики… У всех композиторов это есть.. Невозможно написать сесть и написать симфонию, это даже смешно говорить. А вот песню, например – песня должна родиться сразу.Вот Оскар Борисович Фельцман – светлая память, замечательный был композитор, он написал много хороших песен - он мне рассказывал, что в основном все свои песни он написал сразу. Вот ему стихи дали: «Дунай-Дунай, поди узнай, где чей подарок…». Он говорит: «Я сел и сразу так написал, и не менял ни одной ноты». И чаще всего так, и у меня так бывает, и у любого композитора, который работает в этом жанре песни. Это должно родиться. Это как из ребра Дама рождается Ева или Афродита рождается из головы Зевса. Это должно сразу получиться. Если сразу не получается – бросай, ничего не получится. Над этим бесполезно долго работать. И совсем наоборот – с крупной формой. Там бесконечно откладываете, переделываете. Я сейчас даже сделал новую редакцию моей первой симфонии. Не поленился и переписал заново эту партитуру, потому что это такой сложный процесс.
Если вы говорите о заказе, бывает и так, что мне заказали какую-то музыку, и я писал-писал, сказал: «Да нет, не получается…» - вот такого быть не может у профессионала. Профессионал обязан написать хорошо. И опять же все мои коллеги, начиная с Гайдна, Моцарта всегда писали по заказу. Это нормальная вещь. Люди возмущаются: «Как вы можете! Вдохновение! Муза! – и вы пишите по заказу какого-то банка?» Я говорю: «Да, пишу». И я должен это написать хорошо. Если мне заказывают гимн какой-нибудь нефтяной компании - было у меня…
И.Воробьева
―
Следственному комитету, извините.
А.Журбин
―
Нет, такого не было.
Т.Фельгенгауэр
―
Это просто один из эпичнейших гимнов. То есть если заказ корпоративный…
А.Журбин
―
Если это не противоречит, конечно, моей идеологии. Я никогда не напишу какой-нибудь… тому, что мне не нравится чисто физически, этически. Я не напишу какой-нибудь партии гимна, которая мне противоречит.
И.Воробьева
―
То есть деньги музыкой зарабатывать – да, но все-таки то, что от души, оно от души идет.
А.Журбин
―
Конечно, абсолютно.
И.Воробьева
―
Мы говорили сейчас и про такую музыку и про другую музыку. Если я правильно понимаю, вы в свое время в газете «Известия» колонки. И очень много ваших колонок выходило под заголовками «Учите музыке всех», «Господа, ходите в оперу!», «Остановите музыку!» Вот одна из этих колонок «Остановите музыку!» говорила о том, что отовсюду идет эта попса и так далее…
А.Журбин
―
Я до сих пор так считаю.
И.Воробьева
―
Может быть, именно поэтому какая-то музыка популярна, даже, в том числе, и ваши песни популярны, потому что их исполнили те или иные люди на «Новой волне» какой-нибудь условно. А остальные просто – негде и некуда. Это то же самое, что вы говорили. А вот еще важная вещь, вы же писали об этом в тексте. Насколько в ваших глазах падают люди, которые слушают ту музыку, которую вы не считаете музыкой?
А.Журбин
―
Серьезно падают. Когда человек ко мне человек приходит… можно я не буду называть имен, потому что мы все живем в одном мире, и зачем мне портить с кем-то отношения Когда приходит, говорит: «Вы знаете, кто мой любимый композитор?» Говорит там… - композитор «Х» - и сразу про этого человека все ясно, и, в общем, мне с ним уже трудно общаться, даже если у него в других областях хороший вкус. Но это очень много определяет, кстати говоря.Что касается «Остановите музыку» - это очень важная тема, которую я пытаюсь даже, если хотите, пробивать, промуот идеи. Эта идея, которую я придумал, называется «музыкальной экологией». Что это значит? Это значит то, что… оградите нас от вмешательства музыки в нашу жизнь. Что я имею в виду? Вот вы приходите в ресторан. Вы приехали с другом, с подругой, с компанией. Вы пришли побеседовать – и вам вдруг начинает по голове какая-то дискотечная музыка. Ребята, ну, ресторан – это не то место, где играет музыка. Где играет музыка – называется дискотека или ночной клуб. Это разные вещи. Вы приходите во вполне фешенебельный, респектабельный ресторан…
А.ЖУРБИН: Меня отдали учить музыке поздно, в 8 лет, - это уже пожилой ребенок
Т.Фельгенгауэр
―
Но фоновая музыка?
А.Журбин
―
Фоновая музыка – пожалуйста, если она тихонько играет и не лезет тебе в уши. Но они же врубают на полную катушку очень часто. Я всегда объясняю этим господам: Ребята, мы пришли туда побеседовать. Вы хотите, чтобы ваши музыканты, если они живые музыканты, чтобы им заплатили какие-то деньги, давайте мы заплатим, но только дайте нам посидеть спокойно». И более того, смотрите, вы приходите в супермаркет – оглушительно играет музыка. Вы садитесь в лифт там – и даже там оглушительно играем музыка. Но почему? За что? Могу вас сказать свой опыт на Западе: там этого нет. Там очень всегда мягко играет музыка и на это специально работают некие музыкальные дизайнеры, умные люди, диссертации пишут – что музыка должна быть ненавязчивой и желательно, чтобы это были обработки того же Моцарта, того же Бетховена, чтобы это было приятно.
Т.Фельгенгауэр
―
Я предупрежу наших слушателей, что мы еще музыки послушаем. Поэтому – про те решения, которые вам нужно принимать чуть раньше я тогда спрошу, чтобы и музыку мы успели послушать. Я так понимаю, что у вас сейчас начинается фестиваль, который до конца года продлится.
А.Журбин
―
И даже дальше, еще и в 16-м году.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть вы так размахнулись широко.
А.Журбин
―
Да, да, абсолютно.
Т.Фельгенгауэр
―
Что за решение – устроить такой масштабный музыкальный праздник, и для чего он вам нужен, такой большой?
А.Журбин
―
Вы знаете, что, во-первых, музыка должна звучать. Я за эти пять лет прошедших с моего прошлого фестиваля, я написал большое количество произведений, и более того, многие театры, компании какие-то, певцы какие-то и много разных людей исполняют эту мою музыку. Я хочу, чтобы это все стало достоянием общественности, я хочу, чтобы это все прозвучало одновременно и, таким образом, привлечь к себе внимание. Почему так много получилось? Ну, на самом деле от меня не зависит. Просто получилось, что один театр поставил, второй театр, где-то в Новосибирске, в Оренбурге, кстати говоря, поставили. Мы привезем их на гастроли. То есть огромная проделана работа.Кстати говоря, можно я назову одну компанию, не в качестве рекламы… Компания называется «Открытое море», они организаторы этого фестиваля, они помогают мне организовать, и я очень им благодарен. Это очень сложный проект, и буквально сегодня была пресс-конференция – я только что с нее пришел, - и там было очень много народу, и прессы, и всего прочего – все они как бы были удивлены, потрясены таких огромным масштабом этого фестиваля. Он самый длинный фестиваль в истории. Я не говорю, что он самый хороший, но он самый длинный. Он, действительно, огромный.
С завтрашнего дня мы начинаем представление.
И.Воробьева
―
Уже с завтрашнего?
А.Журбин
―
Да, вы вовремя… Завтра опера «Мелкий бес» в театре Покровского. Она будет идти два дня. Потом будут симфонические концерты, потом будут камерные концерты. В общем, смотрите все это в интернете. Я не собираюсь заниматься рекламой своего фестиваля, но приходите, слушатели Эха Москвы – вы для меня самые дороги. И ведущие, кстати, «Эха Москвы» тоже для меня самые дорогие. Приходите!
Т.Фельгенгауэр
―
Я скажу только, что вот обещанная капелька музыки. Немного – 4 минуты у нас есть. Песня будет. Называется так же, как и сам фестиваль, который завтра начинается, «Все к лучшему». А мы с вами тогда прощаемся. Это была программа "Разбор полета".
А.Журбин
―
Я только два слова добавлю.
Т.Фельгенгауэр
―
Да, давайте.
А.Журбин
―
Во-первых, эта песня впервые прозвучала давным-давно в фильме «В моей смерти прошу винить Клаву К.» И многие помнят этот фильм, хотя уже столько лет прошло. Это песня на стихи моей жены Ирины Гинзбург-Журбиной. И мы ее вместе тоже поем. И фестиваль, действительно, назван так: «Все к лучшему», потому что я, действительно, считаю, что все к лучшему, что все равно, чтобы ни произошло – все кончится хорошо!
И.Воробьева
―
Спасибо большое! Композитор Александр Журбин. А сейчас песня «Все к лучшему», которую исполняет Тамара Гвердцители.