Владимир Мирзоев - Разбор полета - 2015-09-07
Т.Фельгенгауэр
―
Здравствуйте! Это программа "Разбор полета", это программа о людях, которые принимают решение, о том, как они это решение принимают. Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр, как всегда, в этой студии. Добрый вечер!
И.Воробьева
―
Добрый вечер! Как всегда, у нас сегодня замечательный гость в программе "Разбор полета". Это режиссер Владимир Мирзоев. Добрый вечер, здравствуйте!
В.Мирзоев
―
Добрый вечер!
И.Воробьева
―
У нас есть традиционный вопрос, с которого мы начинаем программу "Разбор полета", это вопрос о самом тяжелом решении, самом сложном, которое вам приходилось в вашей жизни принимать. Может быть, оно было связано не напрямую с вашей жизнью, может быть, от этого решения зависели жизни и судьбы других людей. Наверное, такие решения были.
В.Мирзоев
―
Да, были. Но, пожалуй, самое трудное решение – это 80-й год – решение эмигрировать вместе семьей из России.
И.Воробьева
―
Тогда еще из Советского Союза.
В.Мирзоев
―
Тогда еще Советского Союза, который мы называли Россией все равно, потому что мы как бы жили в России, во внутренней эмиграции. Правда, перестройка немножко откорректировала наши ощущения поначалу. То есть 85-й, 86-й год были какие-то надежды, но потом Чернобыль, демонстрации под радиоактивным дождем, правительство, которое вроде бы правительство реформ - горбачевское, - которое юлит, которое не дает информацию. Потом разные события, например, в Тбилиси – 89-й год – и ощущение, что, вобщем-то, нас надули, что реально никакой перестройки нет и не будет, будет все то же самое. Будет все тот же у них Советский Союз, а у нас – наша Россия.
В.МИРЗОЕВ: Cамое трудное решение – это 80-й год – решение эмигрировать вместе семьей из России
Это было очень трудное решение, потому что здесь оставались и близкие, и родные, и друзья, и, в общем, мы совершенно не понимали, как будет складываться наша жизнь, и что будет с нами происходить за границей. Я ни слова не знал по-английски в тот момент. Поэтому вот так…
И.Воробьева
―
А вы уезжали на что-то, то есть там уже что-то было, там… работа…
Т.Фельгенгауэр
―
Или откуда-то…
В.Мирзоев
―
Были некоторые обещания. Мы направлялись в Торонто, но не сразу, а на перекладных, через Рим, где ждали документы довольно долго. Но у нас были знакомые, театральные деятели в Торонто, которые обещали как-то помочь, поспособствовать. Был один человек, который занималсяпереводами русской драматургии, некто Джонатан Маккензи, и этот человек говорил, что «да, ты прилетишь в Торонто, мы организуем свою компанию, начнем работать, я буду твоим переводчиком – будет какая-то жизнь». Но все это оказалось, в общем, не то что не совсем так, а совсем не так. Вот.
Т.Фельгенгауэр
―
Вы, когда поняли, что все совсем не так, вы пожалели о своем решении уехать из России?
В.Мирзоев
―
Знаете, это был какой-то отчаянный момент, который длился примерно полгода, и в это время мне пришлось забыть про профессию. Я поработал на самых разных работах, любых – лишь бы немножко заработать.
И.Воробьева
―
Это в Риме было.
В.Мирзоев
―
Нет, это я уже рассказываю про Торонто. В Риме это все-таки были еще радужные надежды, там были друзья, которые нам, действительно, очень помогали, такая замечательная пара Масим и Кристина, которые для нас очень много сделали в тот момент.Но, так или иначе, когда мы пропали в Торонто, я понял, что у меня нет языка, я совершенно беспомощен, то есть у меня нет моего второго главного инструмента. То есть фантазия, голова на плечах осталась, а работать по-настоящему я не могу самостоятельно. И нужно было как-то видеть себя в этой чужой цивилизации, в этой чужой культуре как ребенка, которому нужно в очень короткие сроки выучить язык, встать на ноги, стать самостоятельным – и все это сделать очень быстро.
И.Воробьева
―
Получилось?
В.Мирзоев
―
Не мне судить, но, тем не менее, через полгодая стал работать в театре, потом стал заниматься документалистикой, делать документальное кино для телевидения, освоил эту профессию. Стал больше писать, и, в общем, понял, наверное, самое главное, что мой первоначальный шок, он объясним. Но, в общем-то, я перепугался, наверное, напрасно, потому что тот культурный… «багаж» - плохое словно, но другое сейчас на ум не приходит…
Т.Фельгенгауэр
―
Бэкграунд.
В.Мирзоев
―
Да, тот культурный багаж цивилизационный, который есть, он на самом деле очень важен в этих новых обстоятельства, потому что, хотя у меня нет совершенного английского, но зато я могу предложить театральной комьюнити чего-то, чего они не знают, чего они не умеют.
В.МИРЗОЕВ: Захотелось просто помогать своему городу, своей стране становиться на ноги, обретать эту новую реальность
Т.Фельгенгауэр
―
То есть язык искусства универсален?
В.Мирзоев
―
До определенной степени. То есть проблема, наверное, вдругом, в конечном итоге проблема в том, что разные общества живут как бы в чуть разном времени. И время в североамериканской цивилизации – это не то же, что время России, поэтому пересечение тематическое не такое большое. Например, меня интересовала тема тоталитаризма, а для них эта тема очень абстрактна.
И.Воробьева
―
Ну, конечно.
В.Мирзоев
―
Они через это не прошли. Поэтому, о чем можно было делать спектакли, скажем, если не какие-то брать сиюминутные, остросоциальные вещи? Это взаимоотношение полов.
Т.Фельгенгауэр
―
О любви.
В.Мирзоев
―
Да, о любви, взаимоотношения мужчины и женщины, это семейные отношение.
Т.Фельгенгауэр
―
НЕРАЗБ Отцы и дети – всё.
В.Мирзоев
―
Да, но, согласитесь, это то, что меня интересует, безусловно, но это довольно узкий, все-таки сектор. И я уперся в то, что многое из того, что меня по-настоящему волнует, не очень интересно моей аудитории.
И.Воробьева
―
А вот сейчас, когда, например, если люди уезжают из России куда-то жить, они, я представляю, как могу следить за событиями в России. Великий интернет дает просто любые возможности. А тогда, в 89-м году как вы следили за событиями в России?
В.МИРЗОЕВ: Культурный багаж который есть, очень важен в новых обстоятельствах
В.Мирзоев
―
Это были совсем другие времена, поэтому да, мы могли звонить друг другу по телефону, которые довольно долго шли, потому что, как правило, это была оказия. А телефонный разговор, конечно, не дает того контакта, который дает Скайп, например. И это было довольно дорого тогда, и все было непросто. Хотя понятно, что, когда мы увидели, что выдергивают из клумбы «железного Феликса» и это все развернулось в телепространстве, и мы стали звонить нашим друзьям – это был по-настоящему такой, эмоциональный и сложный момент, потому что, конечно, мы хотели быть в Москве. И мы не могли тогда оказаться там в этот момент, потому что у нас не было документов, чтобы прилететь.
Ну вот, контакты были, они были затрудненными, и, конечно, каждый человек который попадал в Торонто из России, из Москвы для нас был просто как вернувшийся с тогосвета просто. Мы его обнимали, целовали, расспрашивали, не могли оторваться. Сейчас другие ощущения.
И.Воробьева
―
Ну, конечно, конечно.
Т.Фельгенгауэр
―
Как человек, который принимал для себя решение об эмиграции, исходя, понятно, из тех реалий, как бы вы описали, вот это само по себе решение – это последнее, что может прийти в голову и последнее, к чему ты готов, или это боязнь за себя или за семью? Как можно описать это чувство, что вот «все, я в безвыходном положении и поэтому я уезжаю» или «мне страшно за себя, и поэтому я уезжаю», или «я больше не могу жить во внутренней эмиграции, не могу врать окружающим и самому себе, и поэтому я хочу уехать»?
В.Мирзоев
―
Знаете, в тот момент, все-таки эмоции были другие, они были с другим связаны, не со страхами какими-то, ни даже с бытовыми сложностями, которых было достаточно (это было трудное время в бытовом смысле) - главное, пожалуй, было не ощущение туриста, что хочется посмотреть мир, а главное было ощущение, что пора взрослеть, что нужно войти в этот темный лес другой цивилизации, другой культуры и посмотреть, как вообще люди живут, чтобы не заблуждаться на этот счет, чтобы не быть жертвой пропаганды, чтобы тебе никто не мог навешать лапши на уши, чтобы ты просто сам понимал, как люди живут в других странах; пожить там, не поглазеть, а прожить, попробовать себя испытать на прочность, попробовать родиться как бы заново в этой новой другой жизни. Это все очень, с точки зрения экзистенциальной, очень важные вещи. Для меня это был момент взросления, инициации. Я думаю, что для моей жены – тоже.
В.МИРЗОЕВ: Я даже хотел майку заказать себе: «Временно токсичен»
И.Воробьева
―
Решение вернутьсяобратно, как оно принималось? Просто потому, что вы увидели, как выдергивают из клумбы «железного Феликса» и всё – сразу приняли решение: надо делать документы и возвращаться?
В.Мирзоев
―
Не совсем так, хотя было ощущение, что надо быть дома. И я, тем не менее, сюда приехал с проектом документального кино в 93-м году. Мы здесь снимали, брали интервью с моим товарищем и соавтором Димой Белопольским.И, в общем-то, опять же это были непростые времена, но ощущение, что в Москву, в Россию вернулся воздух свободы – а снимали мы не только в Москве, но и в провинции тоже – что вот наконец-то люди, наши соотечественники стали творцами своей истории, что они могут что-то решать здесь и сейчас, могут придумывать что-то, сочинять свою жизнь – это очень важно - вот это ощущение, оно было впервые. Оно было абсолютно новым. Никогда прежде – ни в момент перестройки, ни, тем более, до того – я этого ощущения не испытывал. Это был по-настоящему прекрасный момент. Мне захотелось иметь к этому отношение, и просто помогать своему городу, своей стране становиться на ноги, обретать эту новую реальность.
Т.Фельгенгауэр
―
Коль скоро мы говорим про времена, про разные времена, которые вы видели, которые формировали ваше решение – когда вы уезжали в эмиграцию, когда вы уезжали в Канаду – вот вы сказали, что реальность несколько не оправдала ваших ожиданий, когда вы вернулись, ваши ожидания были оправданы? Уже в новую Россию.
В.Мирзоев
―
Первое время, я думаю, что не то что я обольщался, я понимал, что будут сложность, что будет совсем новая история, и она требует и терпения и усилий и так далее. Но все-таки довольно долго эта атмосфера сохранялась.
И.Воробьева
―
Я просто хочу понять, когда она исчезала, вы это почувствовали, вы это отметили для себя?
В.Мирзоев
―
Она стала исчезать с начала 2000-х, так как бы прокисать. Но, когда начался процесс ЮКОСа…
Т.Фельгенгауэр – 2003
―
й год.
В.Мирзоев
―
Да, 2003-й год, в общем, в тот момент мне все стало понятно. И, надо сказать, стало понятно до такой степени, что начались бесконечные споры в нашей компании, мы стали яростно спорит о том, каковы перспективы у всего этого, и мои умные и образованные близкие и друзья очень долго не могли согласиться, что вектор таков, как мы видим теперь, он стал очевиден.
Т.Фельгенгауэр
―
На полшага, если назад, ваши разочарования связаны уже с 2000-ми, но очень часто можно было слышать, что люди разочаровались в 90-х. И вот это отношение к 90-м, мне кажется, все как-то ухудшается и ухудшается. Не очень понятно, из-за чего. Все-таки было это сравнительно недавно, и все вроде помнят. И жили-то в одно время и переживали одни и те же события. Впечатление, ощущения и воспоминания почему-то у всех разные. Вот для вас 90-х – сейчас, простите меня за эту избитую фразу – это время надежд было? И почему сейчас, как вы это себе объясняете, если, конечно, вас эта тема занимает, так принято ругать 90-е?
В.Мирзоев
―
Я думаю, что, во-первых, это пропаганда. Во-вторых, это был момент, когда было полностью переформатировано экономическое и политическое пространство, и понятно, что это совершенно новая социальность, которая возникла в это время, она была и колючей, и сложной, и опасной и так далее. Но вы не забывайте, что я все-таки занимался в это время театром. А театр – это такой островок, это в большой степени замкнутый мир.Я в то время считал, что я должен заниматься своим делом. Я не был слишком уж политизирован. Меня не то чтобы не интересовала политика, но, как у многих моих коллег сейчас, у меня была позиция, что каждый должен делать сове дело: политики – заниматься политикой, люди театра – заниматься театром, кинематографисты – заниматься кино. У каждого есть своя в этой новой, открывшейся истории роль и есть свое поле для деятельности, для работы. Не нужно перескакивать как бы в чужое пространство.
Т.Фельгенгауэр
―
Но как раз в 90-е все пространство и было перемешано. И мы видели, как люди с удовольствием и энтузиазмом шли и в думу первых созывов или народными избранниками, потому что они поняли, что они могут влиять на жизнь не только свою, но и страны. Это как раз тот момент, когда все перемешивалось.
В.Мирзоев
―
Таня, но это как раз вопрос к этим людям.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть для вас такого выбора - мы все-таки вернемся к формату программы "Разбор полета", это же программа про ваши решения – для вас такой развилки никогда не было?
В.Мирзоев
―
В тот момент абсолютно у меня не было ощущения, что я должен активно думать про политическую сцену. Я должен был думать про театральную сцену, это была моя основная работа. Я, кстати, занимался в основном комедией, потому что я видел, что людям тяжело, моя публика депрессивна, и я абсолютно сознательно шел на то, чтобы делать в основном комедии. Ну, правда, это были Шекспир, Мольер, то есть это не были какие-то пустышки, но, тем не менее, я отдавал себе отчет, что такая очищающая сила смеха – смех, как такой, ритуальный смех, он необходим сейчас…
И.Воробьева
―
То есть несли некую социальную функцию для людей, потому что чувствовали…
В.Мирзоев
―
Да.
И.Воробьева
―
А если мы в наше время перенесемся, что сейчас людям нужно больше всего?
В.Мирзоев
―
Если мы говорим о театральной аудитории…
И.Воробьева
―
Мы говорим о театре, о кино…
Т.Фельгенгауэр
―
Коль скоро мы решили, что каждый должен заниматься своим делом… Вот вы режиссер.
В.Мирзоев
―
Сейчас я чувствую по-другому, понимаете?
И.Воробьева
―
Конечно, понимаю, поэтому я и спрашиваю – как?
В.Мирзоев
―
Сейчас я чувствую по-другому. По мере того, как уничтожалась политика в России… а она на сегодняшний день полностью уничтожена, я не думаю, что те прекрасные тренинги, которые происходят сейчас в Костроме, в которых участвует Леша Навальный, Илья Яшин, можно считать политикой, это не политика, это, скажем так, приготовления к будущим политическим событиям. Политики в стране нет. И именно потому, что ее не стало там, где она должна быть, она ушла в другие пространства. Поэтому невероятно политическим и политизированным стали вдруг театр, кино, музыка. Музыканты выступают по политическим вопросам, дают свои ответы и так далее. Это все произошло, потому что политика ушла оттуда, где она была, где она должна быть, собственно.
Т.Фельгенгауэр
―
То есть это компенсация такая.
В.Мирзоев
―
Это компенсация. Так все живет по законам компенсации.
Т.Фельгенгауэр
―
И, стало быть, вы для себя принимаете решение, что вы занимаетесь политикой.
В.Мирзоев
―
Я не занимаюсь политикой, я о этом думаю, скажем так. Это серьезный предмет для моих рефлексий. Что я могу сделать на своей территории как режиссер театра и кино? Я могу попытаться, обращаясь по-прежнемук эмоциям людей, сделать так, чтобы они еще о чем-то поразмышляли. Ведь у нас огромная проблема нашего общества – что оно не привыкло к рефлексии, не привыкло думать. Россия живет эмоциями- я видел такой слоган в аэропорту, сейчас уже не помню, в Шереметьево или в Домодедово. Россия живет эмоциями, поэтому многие вещи приходится разжевывать именно через театр и Кино. Ну, как в свое время Достоевский и Толстой разжевали для русского человека Евангелие и многие-многие политические и социальные вопросы.
Т.Фельгенгауэр
―
Нет ли тут опасности - уйти в контрпропаганду? Вы не ставите перед собой такой задачи: Я должен людям рассказать, что все не так, как говорят в телевизоре. Есть такой соблазн?
В.Мирзоев
―
Нет, этого соблазна нет вообще, потому что искусство таким образом нельзя создавать. Пропаганду можно делать, конечно, на любую тему: на историческую или политическую…
Т.Фельгенгауэр
―
Контрпропаганду точно так же можно делать.
В.Мирзоев
―
Можно, но я же не пропагандист, я же занимаюсь театром и кино не со стороны пропаганды, я не мертвечину пытаюсь гнать людям. Я занимаюсь работой, то есть пытаюсь делать что-то истинно прекрасное. Но у меня не всегда получается. Это не обязательно – то, что я всегда попадаю в цель. Но никаких пропагандистских задач я не ставлю перед собой.
И.Воробьева
―
Много мертвечины сейчас, как вы выражаетесь, в кино, в театре?
В.Мирзоев
―
Я просто с этим не соприкасаюсь.
И.Воробьева
―
Ну как? Вы же видите: выходят фильмы разные пропагандистские или в театре, честно говоря, не знаю, происходят…
В.Мирзоев
―
Но я же их не смотрю.
И.Воробьева
―
Ну, то есть вы по наитию их не смотрите или как?
В.Мирзоев
―
Ну а как? Вот вы говорите мертвечину…
И.Воробьева
―
Вы говорите «мертвечина», это вы сказали!
В.Мирзоев
―
Вы повторяете за мной зачем-то.
И.Воробьева
―
Я цитирую.
В.Мирзоев
―
Но так или иначе, это легко определять. Как вы выбираете книгу в книжном магазине, если вы не знаете автора и первый раз видите название? Вы открываете текст, заглядываете туда и чувствуете, что идет какой-то ветерок. Ух ты! Я хочу это блюдо съесть. Или оттуда несет какой-то ужасающей тухлятиной. Вот и всё.
И.Воробьева
―
Трейлер получается.
Т.Фельгенгауэр
―
Не обязательно целиком есть весь окорок, если он протух.
В.Мирзоев
―
Достаточно посмотреть. На самом деле это очень легко определяется.
Т.Фельгенгауэр
―
При этом в работе режиссера в попытке донести что-то истинно прекрасное, заставить людей задуматься, насколько сейчас получается быть самостоятельным и в полной мере себя реализовывать.
В.Мирзоев
―
У меня вообще не получается ничего в этом смысле. Я даже хотел майку заказать себе: «Временно токсичен».
И.Воробьева
―
Почему «токсичен»?
В.Мирзоев
―
У меня очень немного работы. Дело втом, что после того, как я, проявив любопытство, поучаствовал в КС, с тех пор…
В.МИРЗОЕВ: У меня очень немного работы. после того, как я, поучаствовал в КС, с тех пор…
Т.Фельгенгауэр
―
Координационный совет оппозиции.
И.Воробьева
―
Об этом отдельно поговорим.
В.Мирзоев
―
Да, с этого момента у меня огромное количество возникало проблем. И даже уже проекты, которые были в заделе каком-то - я уже договорился, скажем, в одном академическом театре делать «Ричарда III» шекспировского, причем ведь придумал спектакль, что обидно – а это не простая пьеса, она не совершенна, ее не так легко поставить – но сначала отложили на два месяца, потом еще на два месяца, а потом вообще проект слили. Он так и не состоялся.
И.Воробьева
―
Но вы же должны сделать из этого какой-то вывод и принять решение: Все, ребята, я больше ни к каким вашем КС не подхожу, потому что иначе я не могу делать то, что я делаю, то есть исполнять свою роль; или: Ах так? Значит, будем бороться!
Т.Фельгенгауэр
―
Или опять какая-то внутренняя эмиграция.
В.Мирзоев
―
Нет, во-первых, КС оказался вполне себе тоже деловой игрой.
Т.Фельгенгауэр
―
Помним-помним.
В.Мирзоев
―
В общем, скорее деловая игра на теме: А что такое парламент? Я не знаю… Но, так или иначе, мне это было очень любопытно, но к политике это тоже мало имело отношения. Я получил интересные впечатления, но ходить в ту сторону, то есть заниматься политической профессионально я никогда не собирался. Я хотел Лешу Навального поддержать. Мне казалось, будет здорово,если там людей с демократическими взглядами будет побольше.Но, в общем, для меня это была все равно изначально игровая ситуация, своего рода спорт. Мне было интересно в дебатах поучаствовать, было интересно побороться, но это просто спортивный интерес. Другой вопрос, что наши оппоненты эту политическую игру воспринимают, видимо, как нечто совсем другое, они не хотят это воспринимать как игру, но это уже их проблемы, что они видят в своих оппонентах врага, с которым нужно с оружием в руках биться. Вот у меня абсолютно никогда таких настроений не было, да и нет.
И.Воробьева
―
Мы сейчас продолжим буквально через несколько минут. В программе "Разбор полета" режиссер Владимир Мирзоев. Нам туту пишут из Москвы: «Представляйте гостей почаще. Мужик дельный, - это я цитирую, - мы уже полчаса гадаем, кто это». Ну, конечно, это Владимир Мирзоев, режиссер, который в программе "Разбор полета", и мы, конечно, будем почаще представлять нашего гостя и через несколько минут вернемся в студию.НОВОСТИ
И.Воробьева
―
Программа "Разбор полета" продолжается. Ирина Воробьева и Татьяна Фельгенгауэр. Наш чудесный гость – Владимир Мирзоев.
Т.Фельгенгауэр
―
Все-таки про внутреннюю эмиграцию, которая сейчас нужна или не нужна – повторю я свой вопрос – вот сейчас, в нынешние времена, 2015 год. Сколько у нас получается с момента разочарования? 15 лет, ну, 12 давайте, если с дела ЮКОСа, 12 лет разочарования в том, что происходит в новой России. Как тут, вообще, что-то для себя решить, что-то продолжать делать вообще?
В.Мирзоев
―
Это трудный выбор, особенно когда немного работы. Для писателя это, внимательно, попроще. Ты сидишь в своем кабинете или у себя на даче. Проще уйти. Или для живописца проще уйти во внутреннюю эмиграцию. Для режиссера это очень сложный выбор. Вот я кино снимаю крайне редко, при том, что очень люблю это дело. И потом, я не так давно его начал снимать. Мой дебютный фильм это 2006-й года всего лишь. А шаг у меня получается вмоих кинопроектах – раз в 4 года, в 5 лет мне удается что-то придумать. И даже в лучшие времена так было, а теперь совсем.Ну, вот был краутфайдинговый проект у нас с Витей Шендеровичем «Петрушка», но это скорее такой, крошечный даже не телефильм, а телеспектакль, совсем небольшой проектик. При том, что сегодня сделать размашистый фильм, то есть сложнопостановочный нужны несравнимые деньги, чем в Голливуде или в Европе даже. Но даже такое независимое низкобюджетное кино снимать стало невозможно.
И.Воробьева
―
Почему?
В.Мирзоев
―
Я же не пойду в Министерство культуры со своими проектами или в фонд кино – нереально.
И.Воробьева
―
Почему?
В.Мирзоев
―
Потому что у меня такие проекты, понимаете?
И.Воробьева
―
Подождите, вы как бы уже ходили - и не получилось, или вы просто понимаете интуитивно, что такие проекты Министерству культуры не нужны?
В.Мирзоев
―
В Министерство культуры я и не пойду, это просто исключено. С фондом кино в какой-то момент, когда мы сделали «Бориса Годунова», мы попытались сотрудничать хотя бы в момент проката, думали, они нам помогут, но ничего из этого не вышло.
И.Воробьева
―
А давайте вернемся совсем-совсем назад. Вы же не на режиссера ведь учились…
Т.Фельгенгауэр
―
В совсем ранние времена.
И.Воробьева
―
В совсем ранние времена.
В.Мирзоев
―
Вы имеете в виду, что я учился на дефектолога?
Т.Фельгенгауэр
―
Да, да.
В.Мирзоев
―
Мы друзья.
Т.Фельгенгауэр
―
Мы с вами в одном институтепросто учились.
В.Мирзоев
―
Понятно.
И.Воробьева
―
Просто я к чему – я знаю несколько людей сейчас, которые тоже учились на дефектолога, учились работать с детьми с особенностями, и сейчас им очень легко общаться с окружающим миром, потому что их научили общаться со сложным миром. Вы как оттуда пришли к тому, чем вы там занимаетесь? Как это произошло? Потому что у всех разные истории.
В.Мирзоев
―
Я не стал профессиональным дефектологом, хотя учился или именно на олигофренопедагога. Мне, несомненно, удалось кое что узнать про эту сферу. Но, когда я сегодня встречаю людей с отклонениями, я имею в виду в обычнойжизни, людей в глубоком психозе, лучшее, что я могу сделать, это замолчать. Мне не хватает ни терпения, ни нервов, чтобы их переубеждать, скажем, пытаться предъявлять какие-то факты, доказывать, что эти факты трудно опровергнуть. Это невозможно. Это нужна очень серьезная работа, чтобы этот индуцированный психоз, в который люди погрузились – чтобы его отменить, чтобы была отмена. Это очень тяжело сделать.
И.Воробьева
―
А почему недоучились?
В.Мирзоев
―
Ну, потому что я хотел заниматься кино итеатром. А поступил на дефектологию не по призванию, а потому что не хотел идти в армию. Я и сейчас пацифист. Я считаю, что решать какие-либо проблемы с оружием в руках – это безумие абсолютное. Поэтому я не могу понять,как интеллигентный человек, тем более, священник может поддерживать войну в Украину. Вот это для меня абсолютно невозможный вариант.
И.Воробьева
―
Кстати говоря, вы же подписывали не одно письмо с требованием прекратить и в поддержку кино, кинодеятелей или как там называлось? Вы, вообще, довольно много писем в этом смысле подписывали. Как вы принимаете решение, что вот это письмо я буду подписывать, а вот это не буду подписывать?
В.Мирзоев
―
Я думаю, что если письмо по содержанию отвечает моим убеждениям,моему мировоззрению, я его готов подписать, но для меня важно, кому оно адресовано, в том числе. То есть, скажем, я не подписываю петиции, направленные в наше правительство или там господину Мединскому.
Т.Фельгенгауэр
―
В смысле с просьбами?
В.Мирзоев
―
С просьбами, да.
Т.Фельгенгауэр
―
Это же очень сложный такой момент для людей творческих – просьба, обращаться с просьбами. Насколько, вообще, это легко или сложно для вас – просить о помощи и поддержке? Не обязательно людей облеченных властью.
В.Мирзоев
―
Нет, не сложно совсем, особенно если речь идет о чьей-то жизни, которая пропадает в местах не столь отдаленных, где-нибудь за колючей проволокой – то вообще не сложно, абсолютно.
И.Воробьева
―
Важно, кто инициатор этого письма? Разные же есть…
В.Мирзоев
―
Не столь важно.
И.Воробьева
―
Хорошо, ладно. Я хочу опять вернуться к тому, что вы сначала учились там, потом там, потом же вы учились еще на цирковом…
В.Мирзоев
―
Было дело.
И.Воробьева
―
А там как, почему? Вы же хотели заниматьсякино, а пошли учиться туда.
В.Мирзоев
―
Во ВГИК не получилось поступить. Тогда я пошел в ГИТИС именно на это отделение, потому что уже закончился набор на драматический театр. Думал, что переведусь, потом осознал, что очень повезло мне, что я не поступил. Потому что я видел работы, которые делались на параллельных потоках людьми, которые изучали драматический театр. Я понял, что их прямо жестко встраивают в какую-то систему, прямо бьют по рукам, не дают фантазировать, их вынуждают быть ординарными, быть похожими на других, и мне показалось, что это совсем не то, чего я хочу.Мне кажется, режиссуру можно и нужно преподавать только как творчество свободных индивидов и никак по-другому, иначе, зачем там сто или тысяча, или тридцатьтысяч одинаковых режиссеров, которые умеют делать только что-то очень определенное. Каждый режиссер должен быть абсолютно уникален в своем художественном языке, в своем мировосприятии, тогда он имеет смысл, как какой-то отдельно стоящий художник.
Т.Фельгенгауэр
―
Про работу режиссера тогда давайте поговорим. У нас как-то очень получилась общественно-политическая программа, а я бы хотела про творчество поговорить. Работа с актерами, сложными, разными, яркими, капризными – насколько вам, как режиссеру эта часть работы сложна или, наоборот, может быть?
В.Мирзоев
―
Нет, я очень люблю актеров. Собственно, это и есть моя работа. Когда они на сцене играют, это уже не совсем моя работа - это спектакль, который полностью к ним перешел.
Т.Фельгенгауэр
―
Отпускаете его.
В.Мирзоев
―
Конечно, я уже только духовно присутствую- в том, как материал сложился, как сложились мизансцены, как работает декорация, как звучит музыка и так далее. То есть реально моя работа заканчивается в момент репетиции. Поэтому, кого же мне еще любить, как не актеров, которые и являются моими соавторами.
Т.Фельгенгауэр
―
А как же режиссер-тиран, который знает лучше, который видит так, как должно быть?
В.Мирзоев
―
А вы знаете, это устаревшая концепция.
Т.Фельгенгауэр
―
Нет, мы просо на "Эхо Москвы" работаем. У нас Венедиктов,он тиран и деспот, мы в принципе других-то и не знаем.
В.Мирзоев
―
А вы вот объясните, вы Леше объясните, что это устаревшая концепция, что это не рабочая модель. Нужно сделать апгрейд и все будет нормально. А суть-то в том, что советский театр, он был плоть от плоти как бы такой вот советской, оруэлловской системы. И тирания в театре, она как бы отражала этот принцип авторитарный или тоталитарный в большом обществе. Вообще, считалось, хорошим тоном, когда режиссер орет на актеров, даже, может быть, бросает какие-нибудь предметы в них, терроризирует их – что он барин, а они холопы. Вот это все казалось очень органичным, уместным и вроде как по-другому быть не может. Но, оказалось, что это не рабочая концепция в театре.
И.Воробьева
―
Почему?
В.Мирзоев
―
А потому что как бы другие времена требуют другого совершенно подхода. Для того, чтобы сегодня создать что-нибудь живое на сцене, что-нибудь по-настоящему интересное и осмысленное, необходимо, чтобы это была группа соавторов, необходимо, чтобы не было казармы, чтобы каждый индивид был в меру самостоятелен, очень активен. И вот из этого букета индивидуальностей тогда складывается что-то. И на самом деле этот принцип надо бы было распространить на все наше большое государство. И это было бы очень важно, потому что мы жепропустили 20-й век в смысле того, что это время модернизации в европейском и американском обществе; время, когда складывался индивидуализм. А мы это времяпропустили…
Т.Фельгенгауэр
―
А коллективизация?
В.Мирзоев
―
Мы сейчас вынуждены все это нагонять. И вот скажу парадоксальную вещь. Даже какой-то оголтелый эгоизм наших чиновников, которые воруют и никак не могут остановиться – даже он, мне кажется, не случайным в этом контексте. То есть это срабатывает эгоизм в человеке, который не верит своему государству, который пытается создать какие-то запасные аэродромы за границей, перевозит туда семью. То есть это эгоистичное поведение индивидов, которые в первый раз осознали себя индивидами, то есть это все тот же индивидуализм, понимаете?
Т.Фельгенгауэр
―
Вот вы уезжали из такой страны. Сейчас мы вернулись к тому же самому – получается так.
В.Мирзоев
―
Вернулись и не вернулись.
Т.Фельгенгауэр
―
Как?!
В.Мирзоев
―
Так. Не вернулись.
Т.Фельгенгауэр
―
В чем мы не вернулись?
В.Мирзоев
―
Мы не вернулись в том, как люди видят в сою жизнь. Я говорю сейчас даже про элиту. Они видят свою жизнь, как личную жизнь, прежде всего. Они заботятся о своих детях, внуках, они, может быть, ненавидят авторитаризм еще больше, чем мы. Они еще меньше хотят иметь что-то с этим Молохом этого государства, которое перемалывает личность. И невозможно свернуть обратно.
И.Воробьева
―
Как же невозможно? Имзакрыли выезд, санкции, они не могут выезжать, вот они сидят здесь и молчат.
В.Мирзоев
―
Они молчат, но это не значит, что они продолжают думать. А ведь вся реальность рождается из мыслей.
Т.Фельгенгауэр
―
Но это уже какое-то двоемыслие.
В.Мирзоев
―
Это двоемыслие, но оно вполне советское.
Т.Фельгенгауэр
―
У нас Оруэлл один сплошной.
В.Мирзоев
―
Да, но нужно определить, что это за двоемыслие. А двоемыслие выглядит так: говорю одно, а думаю другое, делаю третье. Это знакомое советским людям и постсоветским модель. Но штука-то в том, что они все равно не захотят идти в колхозы, эти чиновники, и работать в шарашках не захотят. Не будет этого. У них другое настроение. Это я сейчас говорю про самую вроде бы группу, которая самая лоялистская, которая самаявроде бы группа поддержки авторитаризма в нашей стране, но даже эти люди настроены как законченные индивидуалисты – я вижу это.
Т.Фельгенгауэр
―
Проблема отсутствия доверия между гражданами и властью насколько является одной из основных, может быть, сейчас?
В.Мирзоев
―
Это вообще главное. Но дело в том, что это доверие, оно нарушалось все последнее время интенсивнейшим образом. Чем занималась наша пропаганда, наши медиа и так далее? Они дробили общество изо всех сил. Там процесс «Пусси Райот», который расколол общество невероятно. Из последних- процесс по делу Олега Сенцова. Про Крым не говорим, про войну на Украине не говорим. Это, конечно, очень раздробило общество. И даже дружеские круги стали рассыпаться.Но это было сделано совершенно сознательно, потому что власти почему-то считают, что консолидированное общество – это самая для них большая опасность. Они не боятся Америки на самом деле никакой. Они боятся консолидированного общества. И, в общем, наверное, их можно понять до какой-то степени. Но штука-то в том, что они пилят, по сути, сук, на котором сидят, потому что, когда люди начинают работать против собственного государства. То есть дробить общество на фрагменты, они разрушают само государство.
Т.Фельгенгауэр
―
Тут я могу с вами поспорить, потому что консолидировано общество вполне вокруг одного человека и вокругодной пропаганды.
В.Мирзоев
―
А что вы обществом называете?
Т.Фельгенгауэр
―
Да, давайте тут определимся.
И.Воробьева
―
Давайте говорить о большинство скорее.
Т.Фельгенгауэр
―
Большинство и общество не суть синонимы.
В.Мирзоев
―
Нет. Когда я говорю общество, я имею в виду всех. Я имею в виду вообще всех граждан России…
Т.Фельгенгауэр
―
Но тогда, конечно, это не консолидировано.
В.Мирзоев
―
…Включая даже и президента, всех, вообще всех. Мы не можем надеяться на какое-то благоприятное развитие событий, если усилия многих акторов направлены на то, чтобы нарушить связи между людьми, заставить их друг друга не любить, ненавидеть, не дай бог, быть агрессивными по отношению друг к другу. Это абсолютно разрушительно, как ложь, которая звучит нон-стоп по телевизору и радио. Наивно думать, что это решение каких-то даже тактических задач. Вы можете даже, наверное, людей свести с ума, но это разрушает пространство, в котором вы живете.
И.Воробьева
―
Очень хочется меня совершенно про другую вещь спросить, но вы просто так это говорите, что у меня возникает огромное количество вопросов. Подождите. Это же может привести к довольно серьезной катастрофе. И нет ли смысла, наоборот, это как-то останавливать или, наоборот, эти сегменты скреплять друг с другом и как-то работать над этим? Если там дробят, значит, здесь надо…
В.Мирзоев
―
Да, совершенно верно. Этим в частности, занимается любой здравомыслящий политик или человек, который хочет быть в политике. Этим занимается любой кинематографист или деятель театра. Даже не важно, говорит он о политических или социальных вопросах или он делает просто что-то по-настоящему интересное, что объединяет людей в зале на эти два-три часа. Это уже эта работа, но она ежедневная, и она должна делаться всеми – работа, нацеленная на взаимопонимание, на выстраивание связей. Потому что мы и так все очень разные, у нас многоукладная страна, у людей разный уровень образования, уровень понимания вещей – этого уже достаточно все дробно, мы все очень разные. Мы даже в ближнем своем кругу настолько разные, что нужно сесть, выпить водки и спеть песню, чтобы как-то почувствовать, что мы вместе. Это большая работа ежедневная для всех. А тут целая орава делает все, чтобы рвать эти связи.
Т.Фельгенгауэр
―
Но, Владимир Владимирович, тогда в условиях, когда все эти связи возможные и невозможные разорваны, перед каким главным выбором мы сейчас стоим каждый день.
В.Мирзоев
―
Мы – кто? Мы, общество?
Т.Фельгенгауэр
―
Да. Ну, раз мы говорим про общество. Какой у нас выбор каждый день, когда мы просыпаемся, какое решение нам принимать?
В.Мирзоев
―
В том-то и проблема, что мы не общество, нас настолько поссорили и раздробили, что мы перестали быть обществом. У нас нет общества и нет обратной коммуникации, обратной связи между разными уровнями этого общества. Между людьми, которые осуществляют какие-то бюрократические функции и людьми, которые работают в других сферах. Все разрушено, развалено. Наш консенсус в том, что они добились своего: они развалили общество.
Т.Фельгенгауэр
―
Хорошо. Тогда лично вы, перед каким выбором встаете каждый день сейчас, в условиях, когда развалено общество?
В.Мирзоев
―
У меня два варианта: либо эмиграция, либо внутренняя эмиграция.
Т.Фельгенгауэр
―
Что вы выбираете?
В.Мирзоев
―
В данный момент я выбираю внутреннюю эмиграцию. Может быть, в какой-то момент я выберу эмиграцию. Я не знаю. Для меня это уже не новость, я вполне это допускаю. И многие мои знакомые уезжают из страны, потому что они не могут здесь дышать. Понимаете, это на физическом уровне. Это разложение, о котором мы говорили – люди его ощущают на эмоционально-физическом уровне. Они не могут здесь находиться, особенно если ты музыкант, или писатель, или поэт. Это же просто жить в этом зачумленном бараке – это ужасающе.
В.МИРЗОЕВ: Я не подписываю петиции, направленные в наше правительство или господину Мединскому
И.Воробьева
―
Но подождите, если всем мы, вы лично и ваше окружение сделают выбор в пользу либо эмиграции, либо внутренней эмиграции…
Т.Фельгенгауэр
―
К тому же мы это все пережили.
И.Воробьева
―
Нет, просто здесь не будет источника кислорода.
В.Мирзоев
―
Да, это правда. Вот так уничтожают лес – потом начинают задыхаться. Уничтожают парки – потом начинают задыхаться. Да, это правда - так и будет.
И.Воробьева
―
В данном случае у парка есть выбор на то, чтобы не поддаться уничтожению, условно говоря, не уйти в эмиграцию.
В.Мирзоев
―
Вопрос: как? Вот я думаю, что вы такие же пацифисты, как я, вы не захотите даже ради свободы убивать других людей. Вот и всё. А наши оппоненты готовы это делать, понимаете? В этом разница между нами.
И.Воробьева
―
И, получается, единственно возможный выбор – это эмиграция или внутренняя эмиграция.
В.Мирзоев
―
Да. Сейчас я не вижу других вариантов.
Т.Фельгенгауэр
―
Просто не хочется оставлять страну этим людям.
В.Мирзоев
―
Что значит, оставлять страну? Это тоже очень сложное для индивида решение. Вы отвечаете, прежде всего, за себя. И, если вы саморазрушаетесь, например, вы говорите «ой, не хочу оставлять страну этим людям, буду, пожалуй, более лоялен, буду, пожалуй, подмахивать им…».
Т.Фельгенгауэр
―
Просто быть здесь.
В.Мирзоев
―
Быть здесь. А как здесь быть?
Т.Фельгенгауэр
―
Вы просто будете во внутренней эмиграции.
В.Мирзоев
―
Да, во внутренней эмиграции.
Т.Фельгенгауэр
―
Кольцевая композиция.
И.Воробьева
―
Ладно, последний вопрос. Полминутки у нас есть.
Т.Фельгенгауэр
―
Над чем сомневаетесь сейчас? Этот тот самый выбор: эмиграция или внутренняя эмиграция?
В.Мирзоев
―
Нет, когда я говорю эмиграция, я, конечно, говорю отчасти шутя, потому что с того момента, когда я уехал и пожил вне страны какое-то время, я в общем-то, чувствую себя вполне свободным человеком. То есть могу жить, где я хочу в данный момент, чтобы работать и чувствовать себя нормально. И это для меня не будет означать, что я кого-то предал или кому-то изменил. Потому что сейчас мне интересно жить в Риме – я буду жить в Риме. Мне интересно жить в Торонто – я буду жить в Торонто. Мне интересно жить в Москве, у меня есть работа, у меня есть желание здесь находиться – я буду жить здесь.
Т.Фельгенгауэр
―
Я считаю этот разговор незаконченным, хотя программа "Разбор полета" подошла к концу. Владимир Мирзоев, режиссер был нашим гостем, и я очень надеюсь на продолжение этого разговора. Больше спасибо! Ирина Воробьева и Татьяна Фельгенгауэр. Всем счастливо. До свидания!