Купить мерч «Эха»:

Александр Ширвиндт - Разбор полета - 2014-06-30

30.06.2014
Александр Ширвиндт - Разбор полета - 2014-06-30 Скачать

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Здравствуйте! Это программа «Разбор полета». Программа о людях, которые принимают решение, и как они это решение принимают. Сегодня у нас будет такой спецвыпуск. Татьяна Фельгенгауэр в этой студии. И счастлива представить я сегодняшнего гостя – Александр Ширвиндт, не нуждающийся ни в каких представлениях, как мне кажется. Просто великий, прекрасный и всеми любимый. Здравствуйте, Александр Анатольевич.

А.ШИРВИНДТ – Здравствуйте! А вот был случай в твоей практике, чтобы ты сказала, что не несчастлива сегодня беседуя с кем-нибудь?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР - Я вам потом расскажу. У меня было пару раз, когда у меня были гости, над которыми взрывались софиты, и я говорила, что, похоже, даже лампочка предпочла покончить жизнь самоубийством, лишь вас больше не слушать.

А.ШИРВИНДТ – Ведьмы какие-нибудь?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет, я вам потом расскажу. Это члены "Единой России" заходили к нам на огонек. Ну, так к нашему главному вопросу первому, с которого начинается каждая программа «Разбор полета». Самое сложное решение, которое вам приходилось в своей жизни принимать, надо которым вы больше всего сомневались?

А.ШИРВИНДТ – Таня, это ужасно, что я тебе сейчас скажу, но я по трусости, вялости и надежде на «а вдруг обойдется», а еще надежде на интуицию какую-то всегда надеялся на авось. Понимаешь, это страшная штука, поэтому сейчас рассказывать тебе, с какой стороны баррикад я все время был – это ужасно. Тут, кстати, недавно меня – пока еще началась вся эти история украинско-майданская – тут же бросились всякие интервьюеры: «С какой стороны вы баррикад?»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Так.

А.ШИРВИНДТ – Ну, я говорю к нашему разговору, что, когда, предположим где-то в 17 году с одной стороны баррикад были: Бунин, Мережковский, Рахманинов, условно говоря, а с другой стороны - Матрос Железняк, то я понимаю, что я должен был выбрать сторону баррикады. Но, когда с одной и другой стороны одни и те же лица, одни и те же булыжники и одно и то же безумие, я не знаю как это… Хочется влезть на баррикаду, как Гаврош с белым флажком и закричать: «Опомнитесь!». Так и с решениями. Все-таки, к сожалению, наша жизнь диктовала реакцию на решение всего остального, потому что люди, которые принимали глобальные, резкие и смысловые решения революционного плана в биографии, они, во-первых, я так думаю, все-таки выигрывали судьбу, а, во-вторых, их единицы. А в остальном, я думаю, все-таки люди, так или иначе, в силу зажмуренности и боязни ночью от стыда погибнуть, приспосабливались к вынужденным решениям.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но вынужденные решения – это значит, что вам приходится каждый раз идти на компромисс какой-то?

А.ШИРВИНДТ – А как же?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – С самим собой?

А.ШИРВИНДТ – С самим собой, может быть, и в меньшей степени, а с обстоятельствами – безусловно.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Граница этого компромисса – как определяете вы для себя?

А.ШИРВИНДТ – Ну, вот, чтобы не было стыдно, больно, потом мучительно невозвратно к другому решению – вот это такое… как это называется? – колебался с вместе с линией партии, да?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да-да-да.

А.ШИРВИНДТ – Вот это всю жизнь, наша биография нашего поколения – оно все-таки, это колебание, безусловно… Но, все-таки, если эмбрионально человек не существует в отторжении своей Родины, извините за пафос, то он вынужден изначально, априори пытаться сначала понять: зачем, почему, а, может быть так… А, если это происходит с детства с молоком всего на свете, то это, понимаешь, влезает в организм стопроцентно. Поэтому, когда появляется настоящие диссиденты, настоящие революционеры, настоящие люди с настоящими поступками – если это не поза и не карьера, что то же самое - страшно – тогда понимаешь, что это генетически индивидуальные особи.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, а, если говорить про вас, как вас воспитывали: самостоятельность мышления – это тоже, так или иначе, влияет на те решения, которые вы принимали с самого раннего возраста.

А.ШИРВИНДТ – Наверное, но все-таки, понимаешь, интеллигентский мир – я родился тысячу лет назад…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, не тысячу лет назад вы родились. Что вы кокетничаете.

А.ШИРВИНДТ – Пятьсот. И, когда все эти хрестоматийные разборки 37-го года, начала войны, эвакуация, послевоенная Москва – это настолько сейчас растираживано по всем статьям, причем невозможно как-то консолидировать в какую-то… ну, как учебник истории один пишут, что Гитлер – это счастье, другой – что опомнись – до такой степени. Так что, когда в 37-38 году, действительно, это хлопанье дверей от «эмки» внизу ночью, и кого-то брали – ну, все-таки мне было три года, я не соображал. А потом, когда я стал соображать, что у меня дядя, мой родной дядя просидел 17 лет – он был очень крупный юрист, замнаркома юстиции – это уже было тогда, когда я был совершенно взрослый парень. А до этого я ничего не соображал. И родители, насколько я помню, все родители в этих интеллигентских кругах, вся зная и все понимая, единственное, что они могли сделать – оберегать детей от понимания существования. А иначе, как? Если четырехлетний ребенок поймет, что нельзя выходить на площадку – обзовут жидом, а потом через пять дней посадят папу - так трудно жить. Тем не менее, значит, жили, оберегали и сосуществовали в микромирах.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А с приходом понимания того, что происходит вокруг вас, никогда не возникало какое-то решение, желание взбунтоваться против этого, как-то этот микромир разрушить? Или он насколько вас оберегал, что наоборот, вы его как-то старались продлить и продлить.

А.ШИРВИНДТ – Нет. Я же никогда не был правоверно-елейным детенышем. Я ужасно учился, ужасно. И все бунты мои были…. Например, когда мы вернулись из эвакуации, я пошел во второй класс дико элитной школы… А я ведь где-то прямо у вашей редакции, вот дом, где мы с тобой сидим, а через переулочек я родился. Так что я сижу практически в своем роддоме. И тогда эта Москва послевоенная, вот это: Никитские ворота, Арбат – это был эпицентр старой настоящей Москвы. И все эти переулочки, что напротив здесь сохранившиеся – Столовый, Мерзляковский, Ножовый, Хлебный, Скатертный – я жил все свою счастливую «детству» в Скатертном переулке ид долго жил. Я уже с сыном оттуда уехал.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – О! Действительно, долго.

А.ШИРВИНДТ – С Мишкой я уехал оттуда, когда ему было лет шесть-семь, а сейчас ему уже тоже под восемьдесят.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну уж, прямо!

А.ШИРВИНДТ – И, когда ты говоришь о поступках, о бунтах, они были такие не смысловые, а рефлекторные. Например, в школе я плохо учился. Я считал, что хорошо учиться – это стыдно. Не этим надо заниматься в наши годы.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А, чем же надо заниматься в ваши годы, если не учиться?

А.ШИРВИНДТ – Прогуливать школу. Мы же, как учились. Вот наша школа была в Мерзляковском переулке, знаменитейшая была 110-я школа, был великий такой педагог, директор Иван Кузьмич Новиков. Мы совсем недавно с огромным трудом добились – повесили там доску, потому что там сейчас музыкальная школа.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да, знаю эту музыкальную школу.

А.ШИРВИНДТ – Вот это была 110-я великая школа. Она была великая, во-первых, потому что она стояла очень центрально, во-вторых, потому что он был, действительно, великий педагог, а, в-третьих, там учились дети всех тогдашних… переулок Грановского – ближайшая школа была.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да, контингент был, наверное, ого-го!

А.ШИРВИНДТ – Да, я же учился в классе с Сережей Хрущевым, я был пионервожатым у Сережи Буденного.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Слушайте, а как вы были пионервожатым, если вы были хулиганом?

А.ШИРВИНДТ – От безвыходности.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это как?

А.ШИРВИНДТ – Там же были раньше… Вот сейчас все время: эге-эге! А кроме эге-эге были еще какие-то настоящие придумки насчет воспитания детей. Ну, там пионерия, октябрения, комсомол – это понятно, и ГТО – слава богу, вернулся – это все было, чтобы занять как-то…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ребенка.

А.ШИРВИНДТ – Лучше он побежит, потому что он хочет эту медаль и так далее. А, кроме этого было – вот я ничего не соображаю, в школу не хожу - а сделать его пионервожатым. Это тогда на него дикий груз ответственности, и он тогда поневоле будет вынужден становиться настоящим человеком. Знаешь, это было какое-то…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Всем ребятам пример – пионер, потому что.

А.ШИРВИНДТ – Ну, а как же!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, и как, подействовало на вас?

А.ШИРВИНДТ – Абсолютно нет. Я недолго продержался.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Что почему-то так и думала.

А.ШИРВИНДТ – А понимаешь, соблазны то были…. У нас же была целая система этих бунтов, о которых ты спрашиваешь. Я жил от этой школы – почему тогда взяли-то при этой данности – через два дома от школы. Территориально меня нельзя было туда не взять – это изначально. А уже, когда потом дальше, когда был 8-9 класс, когда было понятно уже, что это просто тупик, тогда моя матушка покойная – она всю жизнь была очень мощным и очень востребованным редактором филармонии и огромное количество настоящих, великих в то время артистов дружили с моими родителями: Качалов, Яхонтов, Журавлев, Флеер, Обухов, Рина Зеленая… ну, перечислять – дело не в этом. А в школе, вообще, во всех школах, а в этой в частности всегда ко всем праздникам: день рождения Ленина, Октябрьская революция, Первое мая – были школьные концерты, которые устраивал родительский комитет. Председателем родительского комитета была покойная Буденная, жена Семена Михайловича. И очень было важно, чтобы в 100-й школе концерт был хуже, чем в 110-й. Так вот, у меня концерты были «правительственные». Вот все, кого я перечислил – и еще могу назвать – они приходили заканчивать мое среднее образование.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ничего себе!

А.ШИРВИНДТ – И меня выгнать физически было невозможно – концерты бы накрылись моментально.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ничего себе – как вы там всех построили-то!

А.ШИРВИНДТ – Ну, что ты? Это мама несчастная.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но это не мешало вам бунтовать, я так понимаю.

А.ШИРВИНДТ – Да, но бунты какие? Вот – не ходить в школу. А, как не ходить? Кругом же глаз да глаз, стукачи, и родители, и учителя и Иван Кузьмич. Но выходили в 8 утра из подъезда, встречались с моим другом, покойным Володей Косолаповым, кстати, сыном замминистра тогдашнего – там все были…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Вы еще и сына замминистра подбивали – быть хулиганом.

А.ШИРВИНДТ – Да, он подбился моментально. И мы к 8-30 шли в школу. Но проходили немножко дальше школы и доходили до Никитских ворот, где был театр повторного фильма. Там, где сейчас Марик Розовский, наконец, въехал с театром. Когда я тут пришел на открытие – он позвал меня – этой новой сцены, я чуть не обревелся, потому что я там не был 70 лет.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Боже мой!

А.ШИРВИНДТ – Ну, вот – родные стены! Так вот, там был первый сеанс в 9 утра, 10 копеек билет, и мы садились и смотрели «Танкер «Дербент»». В 11 мы выходили на бульвар, на бульваре мы завтракали при помощи бутерброда, который нам давали с собой с чесноком тогда после войны. Я с тех пор, когда я вижу чеснок – меня бить начинает. Я никак не могу… Это, потому что меня кормили в эвакуации только чесноком, чтобы дети не померли. И после войны где-то с 43-го здесь уже – только чеснок, потому что надо же что-то. И, когда мои великие партнерши, с которыми я играл в дальнейшем – возьми там Алену Яковлеву, Люсю Гурченко, Верочку Васильеву – они все обожают чеснок, потому что это здоровье, а, если это общаться или, не дай бог, целоваться – сыграть ничего нельзя…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я прошу прощения, часто вам приходилось целоваться с актрисами, которые перед этим ели чеснок?

А.ШИРВИНДТ – На сцене? Да все время лижутся.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да ужас какой? Отчего они перед этим едят чеснок?

А.ШИРВИНДТ – А ты в театре была хоть раз?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да, я бывала в театре.

А.ШИРВИНДТ – Там же бывают любовные сцены.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я не понимаю, зачем перед этим есть чеснок.

А.ШИРВИНДТ – Для здоровья. А на партнера нас… - как это сказать поинтеллигентнее? – с высокой горы. И вот мы ели бутерброд на бульваре с чесноком и шли на Арбатскую площадь в кинотеатр «Художественный», который до сих пор стоит – еще Розовский в него не въехал - и смотрели на 11-10 «Танкер «Дербент»».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Сколько раз в день вы смотрели «Танкер «Дербент»»?! Ничего другого не показывали…

А.ШИРВИНДТ – И я его знаю до сих пор наизусть, этот «Танкер «Дербент»». Тогда же была одна картина в два года, делалась. И в час дня мы выходили и в полвторого возвращались домой из школы.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Какие хорошие, прилежные школьники! Два раза посмотрели «Танкер «Дербент»», один раз поели бутерброд с чесноком.

А.ШИРВИНДТ – Но, если это восемь лет подряд – вот умножь – сколько раз я видел «Танкер «Дербент»». Нет, потом, наконец, года через три-четыре появлялось другое название.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Слушайте, при таком многократном просмотре не появилось какого-то отторжения кино, или, наоборот, как раз тогда хотелось?

А.ШИРВИНДТ – Кино, по-моему, поняло, что я его насмотрелся – оно меня отторгло в дальнейшем в основном.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Не взаимно у вас получилось.

А.ШИРВИНДТ – Нет. Одностороннее отторжение.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это программа «Разбор полета». Татьяна Фельгенгауэр и Александр Ширвиндт в этой студии. А вы помните свое первое решение, которое пришлось отстаивать у родителей? Что они говорили: «Сын, ты что? Не надо!» А вы говорите: «Нет, я сделаю, как я хочу». Ну, в сознательном, взрослом возрасте.

А.ШИРВИНДТ – Вот, например, эта интеллигентская семья была, конечно, абсолютно нищая. В чем двигатель молодого организма? В дефиците, в мечте. Почему сейчас бездумная ходит эта молодежь и не знает, с какой стороны баррикад встать? Потому что все есть - только подсуетиться. А вся наша молодая жизнь и даже взрослая существовала на «достать». А достать - если сбылась мечта – это движитель прогресса и существования, понимаешь? Если ребенок – это велосипед, потом вдруг мотоцикл, потом на машину… Родители при этом думали, что… Садовый участок потом появился. А садовый участок, когда разрешили эти нарезы…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Шесть соток.

А.ШИРВИНДТ – Только для укропа и свеклы. Там жить нельзя было, строить ничего. Тогда стали строить такие сарайчики для инвентаря: грабли, лопаты. А потом потихонечку между этими лопатами стали ставить раскладушки. Потом тихонечко между раскладушками и лопатами появляются такие железные, маленькие печечки. А потом вдруг разрешили 6 соток, и можно было строиться и так далее. Так вот, ты спрашиваешь, где была НЕРАЗБ. – у меня, по-моему, одного из первых среди моего поколения была машина.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это серьезно.

А.ШИРВИНДТ – «Победа». Помнишь такую машину - «Победа»?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я знаю, как она выглядит.

А.ШИРВИНДТ – Только по картинкам. А я на ней ездил.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет, во всяких музеях я еще видела.

А.ШИРВИНДТ – Так вот, представляешь, таких денег не было, и когда все ездили… Велосипед достали ЗиЧ у кого-то там, а ЗиЧ – это был велосипед завода имени Чкалова. Авиационный завод. И как у нас все заводы: одни делают кастрюли, другие – ток-шоу «Голос», больше там производства нету, на заводах. А тогда они клепали производство. Но для ширпотреба каждый завод что-то еще потихонечку… Так вот Чкалова была завод огромный авиационный, и они стали делать велосипеды с тремя скоростями. Для нас это было…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Фантастика.

А.ШИРВИНДТ – По тем временам. И, когда у кого-то такой велосипед – ну, вот все, вот буржуй – добился мечты. Так вот с машиной – денег не было. А в это время я как раз начал работать. 56-й года. Я тебе говорю цифры, ты даже не можешь это внутри…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет, почему? 56-й года я примерно себе представляю: три года, как умер Сталин.

А.ШИРВИНДТ – Так вот, мой покойный замечательный друг Михал Михалыч Козаков – мы учились с ним на одном курсе, но только в разных институтах: он во МХАТе, а я в Щукинском, дружили очень долго и давно – он тогда был уже архизнаменитый. Это уже было «Убийство на улице Данте», ромовская великая картина. Это уже потом был «Человек-амфибия». А тогда, когда было три картины в два года, это была такая концентрация популярности, и его пригласили сниматься в замечательной комедии Ленфильма. Называлась она «Она вас любит». И ты можешь посмотреть в интернете. И иногда ночью совсем для стариков с бессонницей где-то в 4-15 утра ее стыдливо показывают. Но там снимался Гоша Вицин покойный, Игорь Дмитриев, Инночка Кмит. И, в общем, он там играл очередное говно, которое совращает, значит, хорошую даму. И в это время Охлопков пригласил его в театр Маяковского, театр революции – играть Гамлета.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ничего себе!

А.ШИРВИНДТ – Да, он играл Гамлета.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – В столь юном возрасте?

А.ШИРВИНДТ – Да. Он играл Гамлета в какие-то там 25 лет. А уже начали сниматься. Снимали, кстати, в Киеве: Днепр течет, кругом шикарные вишни, черешни, и группа… И он приходит и говорит: «Я не могу сниматься». Катастрофа! Экспедиция Ленфильма в Киеве со всеми делами. Говорит: «Только не волнуйтесь, я вам такое же привезу, и привез меня. Такой же! Он – великий артист, а я испуганный…, худой тогда был. А они от безвыходности вынуждены были взять И я тягал в этой «Она вас любит» и получил гонорар.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Слушайте, извините, что я вас перебью в вашем рассказе про машину, но, когда Козаков к вам пришел и сказал: «Дружище, есть отличный вариант: поехали вместо меня сниматься в Киев» - вы, вообще, долго сомневались?

А.ШИРВИНДТ – Нет, я говорю: «Меня не возьмут». – «Нет, я все устрою».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – То есть вы просто обрадовались и сказали – да.

А.ШИРВИНДТ – Нет, я не обрадовался. Я засомневался – чтобы не попасть…. Но, Козаков – такая сила убеждения была, темперамента и невозможность отказать… Это как тот анекдот: легче дать, чем объяснять, почему. Он всегда был такой. Он был совершенно уникальная личность, Мишка. Так я заработал деньги и тогда родители вынуждены были согласиться сброситься вскладчину на поисках машины. Потому что новую машину мы купить не могли. Не потому, что ее не было, это она стояла… улица Бакунинская… У нас какое-то… я, как Пимен, да?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет, прочему?

А.ШИРВИНДТ – Это кому-то интересно?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Мне очень интересно.

А.ШИРВИНДТ – А им?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Им тоже интересно. В конце концов, кто же их спрашивает? Мы же тут с вами сидим.

А.ШИРВИНДТ - На Бакунинской улице был автомагазин, один в Москве. Великий магазин...

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Там стояли «Победы».

А.ШИРВИНДТ – Там большой зал такой, ну, по тем временам и огромная, как в музеях, в Лувре шикарная змея, огораживающая пространство, и стоял ЗИМ – стоил 40 тысяч рублей. Стояла «Победа» - стоила 16 тысяч рублей. И стоял Москвич 401- как сейчас помню, это было тысячу лет назад – кабриолет – наверху тут брезентовая штука – 7 с половиной тысяч рублей. И мы ходили туда, как в Лувр смотреть, и думали: неужели есть где-то в этой стране человек, который может купить ЗиМ за 40 тысяч рублей? И в одно из этих посещений со двора – там прямо сразу машины давали – выезжал на ЗиМе Игорь Владимирович Ильинский, который мог купить тогда. И мы аплодисментами провожали его.

А в это время великие мхатовцы меняли свой автопарк. И замечательный артист Виктор Станицын – кстати, папа моей однокурсницы Ольги – он менял эту старую свою «Победу» на что-то свежее. Им дали, разрешили. И мы вскладчину с родителями купили эту старую «Победу».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – То есть вы их убедили.

А.ШИРВИНДТ – А до этого скандалов, криков, слез было: «У нас нет денег! «Это разврат, ни у кого нет машины. Какая машина? С ума сошел!». Но, когда я принес в жменьке честно заработанные деньги, у них аргументов стало меньше.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Вы, вообще, как-то для себя решили, что вы будете актером, или это само собой как-то вышло?

А.ШИРВИНДТ – Нет. Но, понимаешь, об этом уже столько растиражировано разговоров. Невозможно, чтобы дети, которые с молоком матери, с молоком отца… с рождения существуют в этой среде, слышал только разговоры об этом. Я иногда думал – где-то это записал – практически это единственная профессия в мире, где люди, придя с работы, говорят о работе.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – И еще журналисты.

А.ШИРВИНДТ – Ну, да, один черт – тоже идиоты. Но это же нужно. Это вот после спектакля усталый пришел: «Я тут сыграл…, не сыграл» и начинается все сначала. А представьте, нормальный человек приходит, отковав чего-то железного, болванки эти, она ему щей – он говорит: «Слушай, болванка попала…». Она его госпитализирует. А здесь – нет. Короче говоря, как после этого…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Выбора-то нет, я поняла.

А.ШИРВИНДТ – Только туда.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это Александр Ширвиндт, у которого не было никакого выбора, так же, как и приходить или не приходить в программу «Разбор полета».

А.ШИРВИНДТ – Не приходить я мог, но в силу опять же - о чем говорил – вялости, невозможности отказать…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Не отказываете обычно.

А.ШИРВИНДТ – Я же часто тебя слышу. У тебя, к сожалению, партнер исчез.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – К сожалению. Разве сторож я партнеру своему? Но, ничего, зато мы сегодня с вами… Ну, хорошо, а никогда не было сомнений – а, получится, не получится? Я по себе сужу. Я точно так же выросла под бетокамами и в кругу журналистов, поэтому никогда никаких не было сомнений – быть мне журналистом или нет. Я просто всегда твердо знала, что я вырасту и буду журналистом. Но сомнения было много - получится у меня или нет? Достаточно ли я талантлива или нет?

А.ШИРВИНДТ – Абсолютно. Не только у меня, а у всех: куда я пробивался поступать, у родителей априори изначально. Все говорили: «Куда ты пресся со своей дикцией и со своей бездарностью?» Меня условно перевели по дикции с первого на второй курс. А потом выяснилось, что дикция тут не причем, а тут было как раз замечательное «дело врачей». Помнишь, такое дело было?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да, помню.

А.ШИРВИНДТ – И очень стали чистить ряды иногородцев во всех высших учебных заведениях. Но нельзя было впрямую говорить. И кого за что: кого за дикцию, кого за то, что нашли у него -наркотиков тогда еще не было – сигарету или литературу, может быть, «Луку Мудищева» - уже тогда нельзя было читать это. Так что – нет, сомневались все. Вообще-то лотерея, наша с тобой профессия.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это да.

А.ШИРВИНДТ – Лотерея абсолютная. Важно стечение обстоятельств. Обязательно – человек, который бы в тебя в этом плане влюбился, твой шеф сумасшедший или тот режиссер, к которому я попал. Нет, например, ни журналистов – я не знаю – ни актеров, который бы сказали: «Да, я бездарен». Я не помню такого случая, извините.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Бывают неудачные дни, когда ты думаешь: Все! Вон из профессии!

А.ШИРВИНДТ – Нет, все равно: «Они не верят, они не понимают, они не ценят, они идиоты, это они…»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но я-то – ого-го!

А.ШИРВИНДТ – А я знаю, я, в конце концов, о-о! И многие добиваются, а многие – нет. Почему я говорю – лотерея.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – С режиссерами часто спорили? Или это неблагодарное дело – спорить с режиссерами?

А.ШИРВИНДТ – Понимаешь, сейчас, когда я уже старый и тысячу лет на сцене, я стараюсь не влипать в ситуацию, когда надо будет спорить. А это ужасно, потому что сейчас появляются замечательные новаторы – подвешивают всех несчастных…, там все новое прочтение. Терпеть не могу старческого брюзжания: «Ой, что делают! В наше время…» Тем не менее, как-то, смотрю: если выходит голая Джульетта, а Ромео под балконом говорит: «Извини, я гей» - ну, я понимаю, что это смело и шикарно. Так вот, когда попадаешь к такому режиссеру, условно, и, если видишь, что это, действительно, талантливо, интересно и необычно, - очень трудно в нашем возрасте, с нашей биографией и годами, выслугой лет поломать привычное, понимаешь? Потому что есть внутри такой осторожный стопор: «Ой-ой, что-то…». И, когда это еще не стопроцентно мерещится, поневоле сползаешь на привычное, на то известное, на то, что проскочишь – не стыдно. А спорить с ними бессмысленно, потому что, если они фанаты, нет, они так говорят: «Пошел вон старый…»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Или молодой.

А.ШИРВИНДТ – Или молодой.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Хорошо. А какие-то решения приходилось отстаивать именно в творческой работе? Я – вот так.

А.ШИРВИНДТ – Понимаешь, все-таки процесс – он процесс. Всегда какая-то полемика. Зависит все от степени дозволенности. Вот была, например, замечательная дама и партнерша, подруга, в общем, Татьяна Ивановна Пельтцер – помнишь такую?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да.

А.ШИРВИНДТ – Они была замечательная дама и замечательная актриса. У нее был совершенно катастрофический характер. Это было что-то за гранью. Но это была хитрость. Она ведь ушла из «Сатиры», когда ее поманил Захаров, уйдя в «Ленком» - она ушла к нему, проработав в «Сатире» дикое количество лет. Ушла, поругавшись с Плучеком на репетиции спектакля «Горе от ума». А метод был такой. Я с ним много работал. Мы с Марком ставили спектакль «Проснись и пой», где она главную роль играла. Вот: «Татьяна Ивановна, можно на шаг левее?» - «Мне надоела эта глупость: налево – направо. Скажите, что надо делать, я все сделаю, но это бездарно!» - и так все. А это она себя накачивала, а потом, в конце концов, когда режиссер говорит: «Да делайте, что хотите» - она спокойно делала, как говорили, пройдя через это хамство и все. У нас был артист Борис Новиков, кстати, очень хороший, известный артист – в кино много снимался – в театре Сатиры. Они друг друга не могли терпеть. А он был по-настоящему пьющий, все время опаздывающий и так далее. А тогда была такая система – я рассказывал – что нужно было, чтобы попробовать воспитать идиота – сделать его пионервожатым. Так и здесь: говорит какое-нибудь управление культуры или МК партии: «Сколько можно терпеть? Вчера был Новиков пьяный, опоздал, спектакль задержали на 15 минут. Гнать!» Нельзя гнать. Тогда была такая система, что коллектив берет его на поруки.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Боже мой!

А.ШИРВИНДТ – Ну, что ты! Это была система потрясающая, причем повсеместная: завод, колхоз, театр.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я понимаю - завод, колхоз. Просто я не очень понимаю, как это в театре происходит.

А.ШИРВИНДТ – И здесь то же самое. Собиралось партбюро с профсоюзным комитетом, и там при помощи инструктора из очередного райкома со страшным актерским темпераментом клеймили этого - до это еще репетировали – он в слезах говорил, стоя на коленях, что это последний раз, это не повториться. И тогда подумав, выйдя, говорили: «Хорошо, последний раз театра берет тебя на поруки». И давали заключение и МК успокаивался. Так его вызывали периодически, и, в конце концов, на одном из этих сборов Пельтцер говорит: «Хватит этих инсценировок, больше нельзя. Он подводит театр… Давайте его гнать». Он опять: «Я больше не буду…. А вы, Татьяна Ивановна, вообще, мне надоели. Ведь вы знаете, что вас ведь никто не любит… кроме народа». Замечательная фраза, да?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это прекрасная фраза. А, как, вообще, работать в театре с творческими людьми, находясь под этим постоянным, пристальным контролем, вниманием и желанием вмешаться во все театральные дела? Это же тоже требует колоссального количества каких-то решений. Тут особо на авось не положишься.

А.ШИРВИНДТ – Ну, да, но времена-то разные. Сейчас, пожалуйста, делай, что хочешь. Никакой, действительно, цензуры нет, что не знаю, хорошо ли, потому что вседозволенность – это тоже, понимаешь, опасная вещь. Для того, чтобы гулять, мечтать и чего-то проявлять, нужно быть еще при этом талантливым, интеллигентным, грамотным, эрудированным человеком. А, когда этими поисками занимается, извините, шпана - ну, хорошо, что же делать, у нас же цензуры нет. В цензуре есть корень – ценз. Ценз совершенно растворен у нас сегодня. Потом это разные времена…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, в разные времена, как…?

А.ШИРВИНДТ – У того же Плучека несчастного было закрыто 11 спектаклей. Представляете себе, что это такое? Уже готовые.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, и как работать тогда? Как вы из этих ситуаций…

А.ШИРВИНДТ – Через не могу, через аллюзии, через фиги в кармане. И народ и зритель хотел…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – То есть это такая увлекательная игра получалась?

А.ШИРВИНДТ – Ничего себе игра! Это жизнь была. Захаровский великий спектакль был «Доходное место», закрытый всеми на свете. Это потом уже все «Ревизоры» выходили…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, тяжела была театральная жизнь, и, тем не менее, не было никогда решения отказаться от нее?

А.ШИРВИНДТ – Ну, во-первых, профессию надо иметь какую-то. Таксистом я очень хотел быт, но…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – После того, как у вас «Победа» появилась, вы захотели таксистом?

А.ШИРВИНДТ – Тогда частного извоза не было. Нужно было поступать куда-то. Еще чем-то хотел быть, но это надо было учиться, а ты знаешь, учиться было поздно, потому что после «Танкера «Дербент»» не очень поучишься.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – То есть как-то был выбран путь и не сворачивали вы с этого пути никак, несмотря на все изменения в стране.

А.ШИРВИНДТ – Ну, а как? А куда деваться? Да, потом, понимаешь, когда ты спрашивает насчет решений и поступков. Какие-то решения все-таки были. Вот Эфрос был великий режиссер. Я с ним работал в «Ленкоме» очень счастливое время, сыграл у него штук восемь центральных ролей – ничего себе! А потом начали гнобить: Эфрос, «Ленинский комсомол» - что это такое? И пошло. В общем, выгнали. И тогда из этого «Ленкома» по бульварчику в сторону Малой Бронной вместе с ним ушло 9 артистов, в том числе и я.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это серьезное решение.

А.ШИРВИНДТ – А как? Мы же там все были первые артисты: Гафт, Ольга Яковлева, Тоша Дмитриева, Круглый, Дуров, Мишка Державин, я. И начали новую жизнь в новом театре. Знаешь, как внедряться в чужое дело? Это о-о-о!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Тяжело.

А.ШИРВИНДТ – Очень. Это все было, действительно, по-настоящему болезненно, потому что не просто ушли и ушли. Акции, несоответствия репертуара названиям… и так далее. Так что видишь, какие-то решения все-таки были.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну вот, я же знала, что на самом деле все не так просто, как вы хотите выставить.

А.ШИРВИНДТ – Добрались до решений.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР - …Что этот «авось» - он не такой уж случайный. Может быть, со стороны кажется, что там все само собой сложилось.

А.ШИРВИНДТ – Себя программировать – это опасно, потому что взять себе картину какую-то нарисовать… Сейчас к этому, к столетию меня просят какую-то книжечку сделать, а там были у меня раньше две книжечки вполне симпатичные. Хотя эта мемуаристика сегодняшняя – она процентов на 55 такая подозрительная. Ведь врут.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Про себя же.

А.ШИРВИНДТ – Про себя и про окружающих. Во-первых, прихорашиваются.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, а то! Куда же без этого?

А.ШИРВИНДТ – Во-вторых, прихорашивайся, но не ври. Я иногда читаю что-то…. Вот мы вспоминаем Эфроса. Я читаю какую-то милую критикессу молодую, которая пишет об этюдном методе Эфроса с какими-то цитатами, с рассуждениями. Я читаю – ну просто, думаю: как это? Разбирает какие-то репетиционные спектакли: «Чайку», «Снимается кино», «Мольер» - разбирает репетиционный период. Я читаю, и я там играл и репетировал…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но, что-то такого не припомню.

А.ШИРВИНДТ – Как красиво, интересно, но это… Так вот, хочется все-таки… надежда, что бы кто-то что-то прочел – правду, хотя не читают книжки, в общем-то…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да читают, читают книжки.

А.ШИРВИНДТ – В общем, я пока не придумаю какое-то названице, то значит…. У меня был книжка: «Былое без дум» - красивое название.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Прекрасно!

А.ШИРВИНДТ – Потом у меня была книжица: «Ширвиндт, стертый с лица земли». Это город бы такой. Я тебе подарю – хорошая книжица.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Договорились.

А.ШИРВИНДТ – Под Кенигсбергом, Калининградом был немецкий город прусский, самый восточный город Пруссии, Германии – Ширвиндт. Он был уничтожен в войну совсем. А сейчас, значит мне: вот, у вас все-таки дата… Я не знаю, что, как? – Ну, что-то такое соберите. А как собрать? А, когда я уже придумал название, я решил: пусть будет. Знаешь, какое название придумал? «Склероз, рассеянный по жизни».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ой, какая чудесная штука. Слушайте, замечательно!

А.ШИРВИНДТ – Я тебе подарю, если издадут.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, а что? У вас какие-то сомнения есть, что издадут? Будем читать.

А.ШИРВИНДТ – Это так и есть, это все-таки проблески…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Склероз, рассеянный по жизни…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это программа «Разбор полета», программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Сегодня у нас будет такой спецвыпуск. Татьяна Фельгенгауэр в этой студии, и Александр Ширвиндт, не нуждающийся ни в каких дополнительный представлениях, как мне кажется, просто: великий, прекрасный, всеми любимый. Если говорить о том, как все менялось. Вот вы уходили за режиссером, вы сами что-то ставили. Вокруг жизнь же тоже менялась, и то, как менялась страна, сильно, вообще, влияла на вас или нет? Или мир театра живет как-то параллельно.

А.ШИРВИНДТ – Даже не мир театра… Во-первых, параллельно живет. Его муки – это вопрос репертуара, запрета и все. Но все равно театр – это такая же была ячейка общества со своими профоргами, парторгами и этими инсценировками, о которых я рассказывал, как все. Это все была бутафория внутри этой пены, вынужденности. Но артисты, режиссеры – они же словоблуды, они же могут сказать все: «народ и партия едины», «театр, партия…», никуда не денешься. А потом, те тоже ханжи были еще посильней. Успокаивались и уходили дальше в сторону другого театра, где не хотели этого делать, а здесь продолжалась своя работа. Когда возникали баррикадные театры, они возникали не с точки зрения сначала смысла, а с точки зрения сначала творчества.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, вот «Таганка».

А.ШИРВИНДТ – Вот «Современник»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – «Современник».

А.ШИРВИНДТ – Это сначала студия. Не сначала «долой советскую власть!», а сначала студия, сначала творческий метод, сначала так называемые единомышленники и так далее. А потом уже внутри этого единомыслия возникает программа и степень остроты… То же самое и с Юрием Петровичем. Я параллельно на курсе, когда он выпускал «Добрый человек из Сезуана» в Щукинском училище – это дипломный спектакль, я в то же время выпускал, был знаменитый такой дипломный спектакль «Беда от нежного сердца» с Наташенькой Гундаревой, с Сидоренко с Грабе. И все это мы параллельно работали в Щукинском. А потом у него возникла мысль не свергнуть советскую власть, а сделать острый «брехтообразный» театр. И, когда это удалось, и он, действительно, собрал ребят, тогда уже возникла необходимость «мяса» - что? А не то, что огромный театр, которому четыреста лет – они вдруг решают, что они будут революционеры. Так не бывает.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А в новой России, когда все – нет ни «железных занавесов», ни компартий, ничего. Есть 91-й года. На это же все равно как-то реагировать нужно или не нужно?

А.ШИРВИНДТ – Ну, как? Я все-таки на лестнице в Белом доме с Державиным мы шутили, когда победили.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Для вас это было важное решение?

А.ШИРВИНДТ – Ну, а как? Там тоже было нас с разных стороны Белого дома-то. И там ходили, и было страшно, и все равно стояли с микрофоном наверху этой огромной лестницы, которая с набережной. Помню там и Цой тоже были и там была большая… мы что-то говорили, шутили, пели. То есть мы были, так сказать, в меру сил гражданами.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Не жалеете об активной гражданской позиции?

А.ШИРВИНДТ – О пассивной.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – О пассивной жалеете?

А.ШИРВИНДТ – Сожалею ли я?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да.

А.ШИРВИНДТ – Да ни в коем случае.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А, вообще, насколько артист должен быть гражданином? Все-таки ведь поклонники – вы же для них образец не только тот образ, который вы воплощаете на сцене, но и, вообще, они же следят за вами.

А.ШИРВИНДТ – Таня, понимаешь, какая история. Играть в цельность, играть в глобальную левизну, играть в антисоветчину, или играть, наоборот, в советчину – играть – это позор, это жуть. Если это существо – это одно, а если этот талантливо сыграно в силу необходимости, обстоятельств и какой-то перспективы – это ужасно. Поэтому надо существовать. Я думаю, что каждый человек более-менее не идиот, должен к определенным годам, к этим вот жутким годам зажмуриться и понять свою нишу. Ниша, вот моя ниша. Я такой-то, такой. Пусть они там эти мемуаристы разбирают, где степень говна. Ну, так. Потому что, если вдруг, как это говорил: «здрав штаны бежать за комсомолом» в 80 лет – это стыдобина. Тем не менее, если зажмуриться и вот, ты говоришь, чего там… стыдно, не стыдно, так и иногда бывает вспомнить чего-то противновато, но, чтобы совсем стыдно – нет.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А противновато – это неправильно принятые решения или из тех, которые вы не захотели принимать.

А.ШИРВИНДТ – Неправильно принятые решения, недостаточная цельность, не захотел, испугался, решил, что а-а… Вот это нехорошо. Эта разбросанность моя бесконечная по желаниям что-нибудь попробовать. Радио – я там делал передачи, монтировал. Сейчас это кайф – электронный…, а тогда же клеили…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да, про это я знаю.

А.ШИРВИНДТ – Ночью клеили сами, это же целое дело. Чтобы пять минут эфира, нужно было ночь клеить. Ужас! Сейчас страшно подумать. Телевидение – там было сто передач всяких, я придумывал. Чего-то мы писали для цирка с Аркановым для «Фитиля». Понимаешь, эта беготня… Педагогика. Я же профессор, по-моему, один из самых старых в училище, а, тем не менее, я-то уверен, что зашоренность – она выигрывает. А это якобы метание, потому что интересно – разжижает.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – То есть вы каждый раз решали попробовать что-то новое, потому что было интересно.

А.ШИРВИНДТ – Да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Не думая о том, что вы разбрасываетесь, как-то распыляетесь.

А.ШИРВИНДТ – Ну, это потом приходит в голову, и при этом что-то уходит. Не потому, что «я не буду лучше играть, я пойду монтировать» - нет. Попутно. А попутность дает разжижение. Поэтому, пока ты тут монтируешь ночью, сосед, которые не монтирует – уже гандикап, уже выбежал вперед.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Большая конкуренция, кстати?

А.ШИРВИНДТ – В театре?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да.

А.ШИРВИНДТ – Вообще, театр соткан на конкуренции, на зависти.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Все акулы?

А.ШИРВИНДТ – Они не акулы. Понимаешь, они несчастные люди. А как? Это сейчас придумали слова эти идиотские: кастинг, рейтинг. Он прошел кастинг и попал в очень хороший рейтинг.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, а чего? Были пробы – тот же кастинг, в общем, просто слово привычное: «пробы».

А.ШИРВИНДТ – А кастинг, как переводится?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это примерно то же самое.

А.ШИРВИНДТ – Какой язык, непонятно – кастинг?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Английский язык. Смотрите, когда вы в театре не актер, а режиссер, тут же совсем другие решения надо принимать. Как среди этих творческих, ранимых, сложных людей принять решение так, чтобы театр сохранился?

А.ШИРВИНДТ – Ну, ужасно, понимаешь. Это «худрукство» - это страшный крест. Это не должность и не профессия. Есть люди, которые физиологически для этого созданы. Такие должны быть комплексы каких-то полноценностей для этого кресла, насколько я знаю. Вот такой был, например, Гончаров, такой был Ефремов, такой был Товстоногов, такой Марк Анатольевич Захаров, такой был Плучек. А есть масса замечательных режиссеров, которые никакие не худруки. Вот Эфрос был совершенно не худрук. Не умел. Ставить – да. Как говорил Гончаров, как надо: кнутом и пряником – это один девиз. Второй замечательной: «каждой твари по паре». И тогда, когда пара «тварей» - но эта пара должна быть идентичная по мощи – у них возникает сразу…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Электричество идет.

А.ШИРВИНДТ – Ты знаешь, я давно уже…, редко бываю, но когда-то с Аркановым погибали на бегах, и все последние копейки вместо того, чтобы кормить молоком детей, туда носили; и там всегда, знаешь, было такое ощущение, что бега – это такая помойная яма, где все куплено: договорные заезды и так далее. Но бред в этом посыле тот, что, во-первых… Ты никогда не бегах не была?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет, что-то до ипподрома еще не добралась.

А.ШИРВИНДТ – Ну сходи, сходи… Здесь погибнешь в духоте. Там – воздух!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, ладно, хорошо. Давайте вместе сходим как-нибудь посмотрим?

А.ШИРВИНДТ – Я тебя поведу. Поле, называется. Поле – это старт. Ну, поле может быть 5 лошадей, 6 лошадей, то есть это – сколько лошадей бежит в одном заезде.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Так. Понятно, да.

А.ШИРВИНДТ – И вот поле. И вот, предположим, я знаком с тобой, а ты наездница. Я с тобой договорился, что ты не поедешь, придержишь, потому что я тебя играю. Но поле – там три наездника – с ними можешь договориться, а с двумя нельзя – они вне дел – раз. Второе: лошадь – с ней договориться очень трудно. Ее можно держать, чтобы она не ехала, но я к нашему разговору – я в лицо знал лошадей, которые не умели проигрывать. Вот, понимаешь, это «каждой твари по паре»…. Вот, предположим, я с тобой договорился, что ты не едешь. И вот ты держишь свою лошадь, но, когда она видит, что мимо ее проезжает другая морда – держи, не держи – он все равно едет, она не может проиграть. Вот тебе «каждой твари по паре». Это все в атрибуте «худрукства». И потом жены худруков – это отдельный вольер «зоопарка», тоже очень важный.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – О да! Наслышана.

А.ШИРВИНДТ – У меня ничего этого нет. Во-первых, кнутом и пряником я не могу, потому что, когда кнут в руках у пряника, ничего не получается, а во-вторых, жена моя до сих пор не очень знает, чем я занимаюсь.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Боже мой, как это возможно! Расскажите мне, как так случилось, что он до сих пор не подозревает об этом? Вы как-то тщательно скрываете свою жизнь?

А.ШИРВИНДТ – Ну, потому что она самодостаточная дама. У нее полно внуков, правнуки сейчас у нее. Раньше она была архитектором очень известным. Она, кстати, строила театры. Она работала в Институте театральных, зрелищных и спортивных сооружений - огромный институт Мезенцева был. А вся моя семья – та сторона – сегодня архитекторы, все. Я один приблудный. А брат моей жены академик Владимир Николаевич Белоусов – сейчас он на пенсии – а раньше был очень мощный деятель. И он поехал с какой-то инспекцией в город Омск, и ему показывали Омский драматический театр. Он такой, как трамплин - шикарный сделан театр. «И вот у нас какой театр!», - ему говорят. А он говорит: «Между прочим, этот театр спроектировала моя сестра». А на следующий день: «Нет, это не ваша сестра, это жена Ширвиндта».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Действительно, как это возможно. Действительно, как это один и тот же человек может быть одновременно… Слушайте, а, если вы говорите, что вы весь такой «пряник», которые не хочет брать в руки кнут…

А.ШИРВИНДТ – Я хочу!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но не можете, не получается…

А.ШИРВИНДТ – Кнут, как пряник получается.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Тогда вы зачем согласились быть худруком?

А.ШИРВИНДТ – Нет, ну понимаешь, это была, действительно, трагическая история. Валентин Николаевич покойный – ему было очень много лет – 85-86 – он очень заболел, и стал как-то распадаться – ну, возраст. И, когда он уже просто престал…, возникла дилемма, и они на меня набежали все.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Они – это кто?

А.ШИРВИНДТ – Ну, театр, труппа.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Театр набежал. Я не знаю, мало ли кто набежал.

А.ШИРВИНДТ – Чтобы они не…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Никого со стороны.

А.ШИРВИНДТ – Ну, чтобы какой-нибудь варяг случайный не пришел. И так решили: «Сейчас ты возьмешь, а там…, мы пока…»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – 14 лет! Ничего себе! Ну, вы им припоминаете каждый раз: «Ребята, мы вроде договаривались ненадолго»?

А.ШИРВИНДТ – Я себе это припоминаю в основном.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но и ничего не меняется при этом – остаетесь худруком.

А.ШИРВИНДТ – Вообще, понимаешь, действительно, история с этими столетними худруками.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Расстраивает вас.

А.ШИРВИНДТ – Расстраивает не потому, что нет талантливой молодежи замечательной. Во-первых, как-то не очень хотят. Есть какие-то люди, которые… зачем на себя этот крест одевать, когда можно стать замечательным режиссером приглашенным, где угодно, а не сидеть на посту – слово-то, главное – «пост».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, потом еще будут из министерства культуры приходить, чего-нибудь вечно требовать: то делайте, это нет.

А.ШИРВИНДТ – Да это нет. Если не зовут, не кричат и не просят – это для них такой кайф! Ой, да эти…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Главное, у них денег не просить

А.ШИРВИНДТ – Не просить денег, ничего не требовать. Слово «доколе» - это самое страшное слово в действительности: «Доколе мы бы будем…».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А часто вас пытались в разное время – в 90-е, «нулевые» - втянуть в какие-нибудь политические, гражданские дела?

А.ШИРВИНДТ – Я в партии не был никогда, ни в какой партии не был никогда. Я и в комсомоле был очень недолго. Меня взяли тоже, как пионервожатого – может, подействует. Ничего не подействовало. Потом партии – это нет. Потому что менять партии все время – стыдно. Прикидываться, что каждая программа мерещиться, что-то неслыханное – тоже глупо. А вступать в партию из меркантилизма, как это было – нельзя.

Были разные разнарядки, например, творческий организм – театр – в театре должно быть, условно говоря, 25 партийцев или там 40, но нельзя было, чтобы были только рабочие сцены и бутафоры. Обязательно нужно, чтобы были артисты. Плучек, который сам – вот бы он вступил в партию! Никогда – он приглашал вступать в партию своих любимых артистов. Сначала он насел на Папанова. «Валентин Николаевич, вы с ума сошли! Напьюсь – потеряю партбилет – скандал!» Слинял. Потом он стал гоняться за Мироновым. «Да вы, что – с ума сошли? Да, что вы? У меня досье, меня поймали с иностранкой…» - не получилось. Потом что-то со мной. Я говорю: «Валентин Николаевич, как вам не стыдно…». Наконец, он вызвал Державина.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Так.

А.ШИРВИНДТ – «Миша!»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Надо!

А.ШИРВИНДТ – Да. – «Ты взрослый человек, ты мой друг…» - «А почему я? Почему не Папанов?» - «Папанов боится, что он напьется, то се…». – «Андрюшка?» - «Андрюшка – у него сомнительный…». – «А Шурка, что?» - «Миша, во-первых, ты единственный русский в нашем театре…». В конце концов, он его «вступил» в партию.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да вы что!

А.ШИРВИНДТ – Да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Заставил Державина идти в партию. А вы товарища, почему не отстояли?

А.ШИРВИНДТ – Он, по-моему, не очень сопротивлялся.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я надеюсь, вы ему не припоминаете долгими вечерами?

А.ШИРВИНДТ – Он в "Единой России".

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да?

А.ШИРВИНДТ – Мишка, по-моему, да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ой, я не знала. Слушайте, вот этого вы его как тогда уговорили, он до сих пор остановиться не может.

Ну, а там, если не вступать в партию, а кого-нибудь поддержать – не пристают? У нас же любят актеров известных, лидеров мнений, любят привлечь, сказать: сейчас мы все поддержим какого-то человека, или подпишем какое-то письмо или еще что-нибудь.

А.ШИРВИНДТ – Вот письмо, поддержать – да, всегда ходили, поддерживали куда угодно: и затравленных художников, и в МК ходили, когда Дом актера совсем отнимали – всюду ходили вереницей с Маргошей Эскиной покойной. Нет, этим всем мы занимались. Единственно, что коллективные письма – нет, не могу. Они мне очень подозрительны – коллективные письма. Как тебе сказать - напоминает «группен секс», понимаешь, когда можно сачкануть за счет коллективной эрекции, ну правда. Надо индивидуально. Что можешь – то можешь. Нет – нет, да – да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – О’кей, хорошо. А, вообще, вас сподвигнуть на такое публичное выступление можно, если тема касается театра, артистов, художников?

А.ШИРВИНДТ – Да нет, если тема касается того, что мне не кажется подозрительным и сомнительным по сути, то ради бога. А, когда это размытая болтовня – просто невыносимо.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Программа «Разбор полета». Татьяна Фельгенгауэр, Александр Ширвиндт. Давайте тогда к театру вернемся.

А.ШИРВИНДТ – Ну, вернись, ради бога.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я, вообще, далеко никуда и не уходила от театра.

А.ШИРВИНДТ – Да нет, можно и уходить, я ничего не боюсь, просто я, как тебе сказать, не могу обрадовать тебя революционностью.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да я и не хочу никакой революционности, я просто радуюсь оттого, что вы пришли ко мне на интервью, мне уже одно это делает сегодняшний день очень хорошим, светлым и осмысленным. Александр Ширвиндт в программе «Разбор полета». Как решать, что ставить в театре. Как это, вообще, происходит?

А.ШИРВИНДТ – Когда-то был такой кайф: условно говоря, это наше, это не наше. Это в русле нашей методологии, нашего мировоззрения материал? Отсюда искалось. Мы ставим Рощина, Солженицына, Шатров. Мы ставим «Принцессу Турандот». Сейчас, когда нет ни Рощина, ни Солженицына, ни Гриши Горина – это ужасно. Нет пьес. И эта размытость того, что везде может идти все, что угодно, лишь бы объявился материал. Но, сколько можно, понимаешь, мучить Вишневый сад, Ну, понятно – еще раздели кого-то, ну, подвесили Вассу Железнову за люстру за задницу. Ну, замечательно, но еще чего-то хочется. Это вот – нету материала. Инсценировки – вещь очень опасная.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Почему?

А.ШИРВИНДТ – Я тебе объясню. Был такой замечательный драматург Цезарь Солодарь в советское время, комедиограф. Он говорил: «Драматургия – вещь нехитрая» и лепил какую-то бодягу. Так вот, драматургия – вещь хитрая. А, когда берется, условно говоря, «Бесы» и «Война и мир» и делают из этого…, остается скелет, каркасина. А, если берется что-нибудь помягче и поминиатюрнее, там уходит автор. Вот, например, такие авторы, как Ильф и Петров, Джером-Джером, Генри, условно говоря – они велики своей авторской интонацией. Вот читаешь ты, читаю я, и, как бы по-разному не была возрастно со мной, но все равно автор настолько мощный по интонации…. В инсценировке авторская интонация выхолащивается, остается каркасина, потому что драматургия ¬ это другая совсем специфика. Так вот – нету.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нечего играть?

А.ШИРВИНДТ – Ну, да. Поэтому «что вы ставите?», «что вы хотите ставить?» - я хочу дорваться до хорошей пьесы. Тогда комедия, трагедия, фарс, мюзикл или водевиль – это совершенно не важно. Важно, что – О!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Хорошо, понятно с ставить – не ставить, а как вы решаете по молодым актерам: брать, не брать к себе?

А.ШИРВИНДТ – Здесь проще. Так как у меня все-таки в театре 19 моих учеников.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А, да вы их просто вырастили себе.

А.ШИРВИНДТ – Ну, как вырастил. Это не то, что 19, которых я вырастил, но разные они.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это понятно, что разные, в разное время.

А.ШИРВИНДТ – Я, действительно, я конъюнктуру театрального училища имени Щукина раньше знал просто досконально, а сейчас просто знаю. И потом, знаешь, когда четыре года или два года в дипломе занимаешься с этой шпаной, к ним прикипаешь - они становятся детьми. Все равно потом зажмуриваешься, понимаешь, что это да..., это да…, но все равно берешь. Вот эти 19 и получаются. Почему они и разновозрастные. У нас есть заслуженный артист замечательный Владимир Носачев – ему, извините, 75 лет. Это мой ученик.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Каким образом он стал вашим учеником?

А.ШИРВИНДТ – Потому что я начал преподавать-то когда? В 57-м году. Кончил в 56-м училище, и в 57-м начал преподавать.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, ничего себе! Тогда понятно, как он бог быть вашим учеником.

А.ШИРВИНДТ – Аллочка Демидова. Я же выпускал ее в дипломе. Наташа Гундарева – это следующая.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – С ума сойти…

А.ШИРВИНДТ – Так, понимаешь, есть любимые выпускники. Есть Светочка Рябова, замечательная актриса, мощная – моя ученица. И вот в прошлом году выпустил дипломный спектакль, которого я сочинитель, в училище – 5 человек взял. Взять-то некуда. Сейчас начнется бесконечная мольба: наконец решить театральную реформу. Все говорят, что репертуарный театр – это архаика, это каменный век, нигде в мире… Идиоты! Русский и советский репертуарный театр – это уникальное явление в мировой цивилизации, и никакие антрепризы его не спасут. Но то, что надо ему помочь – потому что мы все равно советское учреждение, советское…. Ах, что у вас - богадельня? Да, богадельня. Говорят: «Вы принимайте, выгоняйте. У вас столько людей ничего не делает». Я буду выгонять? Начинается «жизнь отданная театру», и, действительно, потрясающие дамы у меня - тьфу-тьфу – живы. Надечка Коротаева – жена Анатолия Дмитриевича Папанова, замечательная актриса, 92 года. Ниночка Архипова – замечательная актриса, вдова Менглета, 92 года. И я буду их выгонять?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, то есть пытаются давить на вас.

А.ШИРВИНДТ – Ну, а как? А вы мне спустите при помощи этой самой Думы, которая сейчас решает глобальный вопрос, насколько сажать – я вот ехал к тебе, слышал – сейчас во втором чтении, насколько сажать при втором задержании за рулем выпивши – на два года или на четыре. Вот там идет эта полемика.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Вы хотите, чтобы вместо этого они сделали, что?

А.ШИРВИНДТ – Занялись делом.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Они займутся делом, при их–то уникальной подготовке они вам таких дел наделают.

А.ШИРВИНДТ – Ну, да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Вам, Александр Анатольевич, мало не покажется. Может быть, лучше и не вмешиваться?

А.ШИРВИНДТ – А как? А, от кого же нам ждать указов, приказов и реформ? Мы же сами не можем делать театральную реформу? Я не могу сделать в театре Сатиры театральную реформу.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Министерство культуры.

А.ШИРВИНДТ – Они хотят, чтобы я сказал: «С завтрашнего дня переходим…»

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Хотят, чтобы вы за них сделали всю работу.

А.ШИРВИНДТ – Да, да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А, вообще, с министерством культуры тяжело выстраивать отношения?

А.ШИРВИНДТ – А мы не министерство культуры, нет. Мы Москва, мы мэрия.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А! Департамент культуры, город Москва.

А.ШИРВИНДТ – Да, Сережа Капков, умный парень. Другое дело, что он не любит театр, не потому что…, но как-то вот парки, аттракционы, Диснейленд – у него глаза открываются. Говорят: «А вот насчет…» Он так… никнет: «Да? И Что?» И понимаешь, что…. Ой, боже-боже!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но приходится часто обращаться за какой-то поддержкой театру?

А.ШИРВИНДТ – Ну, какая… Клянчим. Какой-то театр клянчит все время и надоедает, какой-то реже – к нему относятся уважительней. Мы редко клянчим.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Это как-то внутренне каждый раз надо с самим собой договориться – пойти клянчить.

А.ШИРВИНДТ – Ну, да – надо. Договариваешься.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – С другой стороны, когда такие дамы чудесные под крылом у тебя, конечно, приходится ходить.

А.ШИРВИНДТ – Ну, и так далее.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Тяжелая работа у художественного руководителя.

А.ШИРВИНДТ – Неприятная.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, хорошо. Тогда давайте, расскажите мне…

А.ШИРВИНДТ – Да давай!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР - …Было ли у вас такое решение - не знаю, сомневались вы или нет – вообще, уезжать из России?

А.ШИРВИНДТ – Да никогда в жизни. Что ты? Это не потому, что я…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Патриот.

А.ШИРВИНДТ – Может быть я и патриот, я не знаю, я не формулирую. Но березки и – чего там еще?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Березки, кокошники, балалайки…

А.ШИРВИНДТ – Балалайки, ложки…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Не променяете.

А.ШИРВИНДТ – Просто я же там везде бывал, неоднократно и довольно долго: больше двух недель…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нигде нельзя.

А.ШИРВИНДТ – Нет. Надо родиться. Ведь это же я не голословно говорю. Сколько замечательных стариков, вывезенных туда детьми, погибло сходу на корню. Это все равно, что взят вполне крепкий сидящий здесь кактус и посадить там не в песок, а в какую-то водяную ванну. Я знаю очень много людей. Родиться надо. Другое дело, я знаю много… - но не сейчас, это тогда было, когда было «раз и навсегда» - я знаю много случаев: уехать туда и на Брайтоне под одеялом все время слушать "Эхо Москвы" и выписывать газету «Комсомольскую правду», выходить и спорить о том, что сделал Путин. А были люди – я знаю их, – которые уехали и попытались «родиться» там. В большом возрасте это трудно. Но я знаю взрослых людей, которые приехали туда, условно, в 40 лет. Вот всё – я родился. Ни шлейфа, ни России, ни друзей…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, просто новая жизнь должна быть.

А.ШИРВИНДТ – Новая жизнь. Да, я понимаю: получилось, не получилось. Более того, я знаю, случай – не буду называть фамилии, - когда один наш замечательный артист поехал туда один из первых в то время и там стал искать своего друга, который у него работал и тот не захотел с ним встретиться. А потом он понял, что это, потому, что тот испугался «вернуться».

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А еще про решение, если говорить – было ли у вас такое, что вам предлагают роль, а вы говорите, что вы не хотите?

А.ШИРВИНДТ – Ну, это да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Как вы видите сценарий и понимаете, что это не ваше, или режиссер не тот, или как-то просто интуитивно?

А.ШИРВИНДТ – Понимаешь, в театре проще. Вот сейчас, например, мне дают пьесу и дают роль. Я читаю, я вижу: не то. Тогда я выхожу на художественное руководство, и говорю: «Извини, я этого делать не буду». Ну, скандал, крик. А так как эту пьесу я сам себе даю и сам у себя спрашиваю, то здесь проще.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А, когда было не так?

А.ШИРВИНДТ – А, когда было не так, были какие-то увертки. Все это зависит от степени убеждаемости этого художники. Вот у того же Эфроса, которого мы вспоминали ой! Он был страшно увлекающимся, Толя. Ну, там какая-то «Ромео и Джульетта», «Мольер» – я понимаю. И вдруг покойный – замечательный мужик, кстати, Алешин – принес пьесу: «Каждому свое». Это была история, как наш танкист во время войны на танке ворвался в зону неприятеля и на этом танке один… – был такой случай исторический, на этой основе Алешин написал пьесу, потому что его там схватили, посадили в лагерь и все…. Ну, пьеса та еще. А Толя читая, обрыдался…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ужас какой!

А.ШИРВИНДТ – Серьезно. Пришел и на худсовете нам читал и плакал. Мы говорили: «Толя…, Толя!» - «Вы ничего не понимаете, мудаки! Это же жизнь, судьба, война…». – «Толя, что это?» Так он начал это ставить, и он это поставил. И мы это играли.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – И вы это играли?

А.ШИРВИНДТ – Да, Гудериана я играл. Гудериана – это маршал танковых войск немецких. Гудериана! Хорошенький был, с усами, в генеральской немецкой форме. Толя решил, что Гудериан – это такой красавец еврей.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А почему бы и нет? Вы Эфроса очень любили, не смогли ему отказать?

А.ШИРВИНДТ – Сила убежденности.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Или он просто сказал, что надо сыграть?

А.ШИРВИНДТ – Он убедил, что это неслыханная…. Ну, «надо» - само собой. Это же было на гребне того, что «в театре Ленинского комсомола – что это там вы играете?», а здесь война, патриотизм. Но он не потому, что для этого…, а потому что, действительно, обрыдался.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Увлекло его.

А.ШИРВИНДТ – Да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ой, удивительная история, конечно. И часто так приходилось попадать-то в такие истории?

А.ШИРВИНДТ – С Эфросом - нет, никогда. Это был уникальный случай. Да нет, ну, как-то все увертывался в основном от дешевки.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А как-то внутри у вас было, что в театре люблю играть больше, чем в кино, или наоборот все-таки хочется в кино, но… как-то…

А.ШИРВИНДТ – Честно тебе сказать?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Честно, конечно.

А.ШИРВИНДТ – И не там и не там. Терпеть не могу!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Да ладно!

А.ШИРВИНДТ – Честно. Клянусь тебе.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, как?

А.ШИРВИНДТ – Вот преподавать – да, мне это нравится, и репетировать люблю, премьеры играть, а вот…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Потом, что надо играть – не нравится?

А.ШИРВИНДТ – Вот этот репертуар трехсотый, четырехсотый…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А! слушайте, так из этого же и состоит вся работа актера.

А.ШИРВИНДТ – В том-то и дело. Артисты есть, которым я страшно завидую – которые обожают играть, обожают.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А вы не любите играть.

А.ШИРВИНДТ – Нет.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Но в этом плане тогда кино должно вам нравиться больше – там один раз отыграл и…

А.ШИРВИНДТ – Еще противнее.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Почему?

А.ШИРВИНДТ – Потому что сидишь, этими кусочками, по одной реплике… пока…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ужас! Я ужасно вам сочувствую. Какой-то кошмар! Вся жизнь отдана на такое мучение…

А.ШИРВИНДТ – Насмарку, насмарку.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Ну, все-таки преподавание. Только у вас 19 учеников ваших, а сколько по другим театрам талантливых ребят, которых вы воспитали, так, что нет – уже точно не насмарку.

А.ШИРВИНДТ – Конечно. Нет, что-то да.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Слушайте, ладно, задам, я боюсь, уже последний вопрос…

А.ШИРВИНДТ – Не бойся – задай последний!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет, я всегда боюсь чего-то – мне положено. Да, боюсь чего-нибудь забыть , не успеть, не спросить, еще что-то. Есть какое-то решение, надо которым вы сомневаетесь сейчас?

А.ШИРВИНДТ – Сейчас, в данную секунду?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Прямо сейчас, да? Ну, кроме того – когда мы с вами пойдем на бега?

А.ШИРВИНДТ – Нет, то решение совершенно железное. Сомневаюсь я в завтрашнем дне, в каком плане – я сомневаюсь, имеет ли смысл шебуршиться?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР - В каком смысле «шебуршиться»?

А.ШИРВИНДТ – Я раньше где-то читал в настоящей литературе, особенно в восточных мудростях, что такое наше поколение – 80 лет. Я тебе скажу эту цифру, когда я говорю: 80 лет – это шутейно происходит, но, когда я вижу ее нарисованную на бумажке… Раньше всех этих… сбрасывали со скалы. И правильно делали. Они очень мешают развитию общества. И, чем талантливее и якобы мудрее эти старцы, тем они должны больше раздражать, потому что они мешают. А, если они идиоты, которые брюзжат и все кричат, что им мало внимания – их нужно сбрасывать еще быстрее. Вот у меня такое ощущение, что сейчас настало время, когда надо как-то под кустом сесть… А, почему не садисси? Вот хочу играть – не хочу играть, хочу руководителем…, хочу ставить, не хочу ставить, хочу слышать эти бесконечные вопли, интриги? А, когда возникает такая естественная пауза, предположим, моментально, ты знаешь, уже проверено: все болячки, коленки, отдышки, давления – всё. Это же не разговоры, что, когда человек выходит на сцену – все проходит. Это я видел. Недавно потеряли Олечку, Ольгу Александровну Аросеву – она же до последнего выходила на сцену.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Я ходила на ее спектакли.

А.ШИРВИНДТ – Ноги не ходили, все. Это ты знаешь, где-то уже рассказывал, но не здесь. У нее ноги совсем плохо ходили. Она в тапочках подходила, подводил я ее в кулисы, и потом прямо перед выходом она влезала в ботинки и в это… и выходила. Так вот, ее подвозили на машине прямо к ступенькам – там 5 ступенек – ее вынимают, она выходит. Бежит какой-то чмур мимо, говорит: «Ой, это вы!» Она говорит: «Да». Потом видит, что ее начинают поднимать. Он говорит: «Все работаете?» Она говорит: «Да». Он поворачивается к этому дому, к Сатире, наверх туда кричит, в сторону моего кабинета, кричит: «Вот суки!» Мучают старуху, понимаешь?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – А! Какой ужас!

А.ШИРВИНДТ – Это она сама рассказывала, Ольга. Так вот, понимаешь, ползала работать. А, если бы она на даче лежала, она бы ушла еще раньше. На этой оптимистической ноте…

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Мы не будем вас сбрасывать со скалы. Я лично этого не допущу.

А.ШИРВИНДТ – Но сбрасывать надо со скалы – скал нет, понимаешь?

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Нет скал, нет.

А.ШИРВИНДТ – А сбрасывать с крыльца в театре – ну, сломаю шейку бедра – еще больше натерпятся.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Хорошо. Я рада, что мы так оптимистично заканчиваем.

А.ШИРВИНДТ – А я как рад?!

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР - И до 80-летия нам еще жить и жить, гулять и гулять.

А.ШИРВИНДТ – Договорились, Таня, договорились.

Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР – Все, Ура! Спасибо! В «Разборе полета» сегодня был Александр Ширвиндт, блистательный и всеми любимый. Народ вас любит, и не только народ. Спасибо большое!

А.ШИРВИНДТ – Пока!


Напишите нам
echo@echofm.online
Купить мерч «Эха»:

Боитесь пропустить интересное? Подпишитесь на рассылку «Эха»

Это еженедельный дайджест ключевых материалов сайта

© Radio Echo GmbH, 2025