Леонид Печатников - Разбор полета - 2014-03-31
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Здравствуйте. Это программа «Разбор полета», программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Ирина Воробьева, Татьяна Фельгенгауэр – классический состав.
И. ВОРОБЬЕВА: Добрый вечер. Очень рада быть в этой студии. И рада приветствовать нашего сегодняшнего гостя, чей полет мы будем разбирать. Это заместитель мэра в правительстве Москвы по вопросам социального развития Леонид Печатников. Леонид Михайлович, добрый вечер.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Добрый вечер.
И. ВОРОБЬЕВА: У нас есть традиционный вопрос, с которого мы начинаем все наши эфиры. Это вопрос о самом сложном, самом тяжелом решении, которое вам приходилось принимать в своей жизни, которое, может быть, не только вас лично касалось, но и затрагивало людей вокруг вас.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Мне трудно сейчас вспомнить. В силу своей профессии я принял очень много тяжелых решений, от которых зависели жизнь, здоровье, моральное самочувствие родственников моих пациентов, и это, как правило, были тяжелые решения. Я вам точно могу сказать о самом легком решении, которое я принял в своей жизни. Самое легкое решение я принял года в три. Я решил стать врачом.
И. ВОРОБЬЕВА: В три года?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: В три года. Это было самое легкое решение. И когда смотрю сегодня на детей, на их сверстников, я понимаю, насколько это было счастье мое. Потому что я смотрю, как нынешняя молодежь мечется, как иногда им трудно принять решение, чем заняться, как им трудно найти интерес в жизни. Этого вопроса для меня не было никогда. Я говорю это без всякого кокетства. Потому что в мое время все хотели быть космонавтами, а я хотел быть врачом. И я стал врачом. И никогда, ни одной минуты я об этом не пожалел.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А на пути к воплощению этого решения в жизнь были развилки? Надо же было решать, каким врачом вы хотите быть.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Конечно. Но это были не очень тяжелые вопросы. В начале я очень хотел быть хирургом, как, наверное, любой мужчина, который поступал в медицинский институт. Но довольно быстро я понял, что, во-первых, я не рожден для хирургии, просто в силу того, что у меня руки не так устроены. Во-вторых, на мое решение оказали влияние люди, очень известные в свое время врачи, с которыми мне посчастливилось в студенческие годы познакомиться и узнать их очень близко, которые убедили меня в том, что моя стезя – это терапия. И я тоже ни минуты об этом не пожалел.
Видимо, самым трудным моим решением было как раз то решение, которое мне пришлось принять три с небольшим года тому назад, когда я должен был покинуть практическую медицину. Я вам скажу по секрету, я ее до сих пор до конца не покинул, не могу ее покинуть до конца. Поэтому до сих пор, как в том известном анекдоте про портного, я и по субботам, иногда и по вечерам смотрю пациентов, смотрю больных по просьбам своих коллег. И для меня это самый главный отдых в жизни. Потому что это тот момент, когда я просто отдыхаю, для меня это чрезвычайное удовольствие. Я никогда не уставал на своей работе. Никогда.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Про решение уйти из медицины, пусть и не до конца, мы поговорим чуть позже, а вообще, если сравнивать эти два состояния, решение где сложнее принимать – когда вы врач или когда вы чиновник, бюрократ?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Мой ответ будет тривиальным. Любой разумный человек меня поймет. Решения, которые приходится принимать сейчас, они гораздо сложнее. Потому что за решения, которые я принимал у постели больного, я нес ответственность, и если рисковал, то этот риск был легко просчитываем. Те решения, которые я принимаю сейчас, они касаются очень многих людей, они зачастую бывают очень тяжелыми. И самое главное, что их эффект просчитать до конца никогда невозможно. Поэтому эти решения самые тяжелые. Это решения, которые иногда вызывают реально бессонные ночи. Я всегда спал хорошо, это меня спасало.
То ли в силу возраста, то ли в силу того дела, которым я сейчас вынужден заниматься, у меня появляются симптомы бессонницы, потому что у меня в голове постоянно крутится мысль, а правильно ли я делаю, правильно ли я сделал, приняв то или иное решение. Они, действительно, очень трудные. Очень большой у нас город, очень много людей в нем живет. И решения, которые приходится принимать, касаются многих сотен, тысяч, десятков тысяч, а может быть, и миллионов людей. Это то, что касается тех реформ, которые мы проводим и в системе здравоохранения, и в системе образования, а это очень чувствительные вещи. Видите, я даже не успел придти к вам на радиостанцию, как Ирина и вы…
И. ВОРОБЬЕВА: Я напала немедленно.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я сидела и улыбалась. У нас всё распределено: Ира – злой полицейский, я – добрый.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Танечка, я вас давно знаю, поэтому не прикидывайтесь, пожалуйста. У каждого из нас либо кто-то болеет, либо дети, которые учатся или ходят в детский сад.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это два главных состояния нашего общества: либо болеешь, либо учишься.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Конечно. Поэтому все решения, которые здесь принимаются – а чаще всего эти решения непопулярные, потому что их эффект должен проявиться не сразу, - за них надо нести ответственность. И если я их принимаю, то я должен быть готов за них отвечать, не перекидывать их на кого, ответственность эту не перекидывать. И я стараюсь отвечать.
И. ВОРОБЬЕВА: Раз уж вы сами заговорили об этом, давайте тогда на примере того, за что я на вас напала при входе на радиостанцию. История с московским детским садиком, который закрывают, 521-й детский сад «Умка». Там были приняты решения. Очевидно, они будут непопулярными. Когда вы принимаете какое-то решение или соглашаетесь с чьим-то решением, вы на что обращаете внимание? В данном случае вы на что обращали внимание в первую очередь?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я узнал о существовании этой проблемы только тогда, когда она возникла сейчас, просто в силу того, что я не так давно занимаюсь проблемами образования в том числе. Я вынужден был сам проверить, что же там происходит. Бернард Шоу (кстати, он был врачом по образованию) сказал: «Кто умеет, тот делает сам. Кто не умеет, тот учит других». Так вот кто умеет и делает сам, он ведь, как правило, доступа к начальству не имеет. А через посредников в лице начальников среднего звена, более высокого звена эта информация доходит до начальников, которые сидят высоко, иногда уже в искаженном виде, в том виде, в каком этим, более мелким начальникам хочется это представить. Поэтому когда я узнал об остроте проблемы, о которой вы говорите, об этом детском саде в Зоологическом переулке, я решил проверить, на самом ли деле всё так, как мне рассказывают. Должен сказать, что на самом деле всё так и есть.
И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. аварийны.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Детский сад уже давно находится в аварийном состоянии. По-хорошему, наверное, эта проблема должна была возникнуть раньше. Сегодня уже состояние здания этого детского сада действительно опасно для детей. И это я увидел собственными глазами. Что я могу твердо обещать от своего лица и от лица мэра, с которым мы не далее как сегодня этот вопрос обсуждали? Я гарантирую, что на месте этого детского сада будет только детский сад, не торговый центр, не какое-то коммерческое заведение. Там обязательно будет детский сад.
Там очень маленький участок земли. Детский сад придется делать по индивидуальному проекту. Мы уже дали задание на проектирование. Детский сад удастся сделать на 75 мест, больше не получится. Это не самое лучшее решение, со всех точек зрения. Такой маленький детский сад, там же надо обеспечить зарплату сотрудникам, воспитателям. Финансирование, вы знаете, идет через ребенка, за каждым ребенком идет финансирование. Будем что-то делать. Но могу гарантировать вам и вашим слушателям, что никаких торговых центров, ничего, кроме детского сада, на этом месте не появится.
Теперь когда. Сейчас детей будем переселять. Думаю, что восторга это ни у кого не вызовет. Тем не менее, надо будет снести эту постройку. Уже сегодня мэр дал указание начать проектирование. Это будет индивидуальный проект, поэтому проект будет не очень быстро сделан, как всякий индивидуальный проект. Но очень рассчитываю, что в 16-м году детский сад там заработает.
И. ВОРОБЬЕВА: Два года.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я бы мог сказать, что через полгода, но я ведь пришел сюда не для того, чтобы рассказывать небылицы. Наверное, постараемся сделать быстрее, но думаю, что к началу 2016 года.
И. ВОРОБЬЕВА: Как вы вообще приняли решение ехать самому? Это же наверняка не первый раз, когда вы решаете по какой-то проблеме, что вам недостаточно того, что докладывают.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Как правило, это бывает связано с проблемами, которые имеют общественный резонанс и за которые мне придется отчитываться перед вами, журналистами, перед общественностью, перед людьми заинтересованными. И мне просто не хочется выглядеть идиотом, если я буду рассказывать небылицы. Я должен всё это увидеть сам. Такая же история была в Молжаниново, когда я тоже туда поехал. Такие вещи бывают не очень часто. Но когда эти вещи приобретают общественный резонанс, я предпочитаю убедиться на месте, что всё, что мне рассказывают, это правда.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В истории с лекарственным обеспечением онкологических больных тоже был такой принцип личного участия и выяснения всех обстоятельств?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Вы имеете в виду эту историю с Апанасенко?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Сначала с Апанасенко, а потом с суицидами.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Давайте мы разберем. Да, безусловно. Ведь каждый день я начинаю с того, что вы пишете.
И. ВОРОБЬЕВА: Сайт «Эхо Москвы».
Л. ПЕЧАТНИКОВ: И сайт «Эхо Москвы» в том числе. Есть специальный человек, который за это деньги получает, который собирает всю информацию, включая некоторые блоги. Я не очень большой знаток, я не пользуюсь этим и сам не читаю. Но всё, что касается блока социальных вопросов, которым я руковожу, каждое утро у меня начинается с того, что я просматриваю всё, о чем пишут. И если я вижу, что есть проблема, который имеет не частный случай, то я занимаюсь этим сам, это правда. Причем я ведь хорошо знаю и вашего брата, журналиста. Для вас важна новость. И затем вы придаете этой новости то звучание, чтобы она привлекла внимание читателей. Я вас абсолютно в этом не упрекаю, это ваша профессия.
История с адмиралом Апанасенко была громкой, она была печальной. Но самое главное, что в этой истории я понимал, что есть некая системная ошибка. Потому что я эту ошибку хорошо знал. В чем проблема? Нет проблемы в обеспеченности самими наркотическими анальгетиками, этими препаратами. Стоят они копейки. Нет проблемы в их количестве. Проблема в том, что врачи запуганы. Они запуганы тем прессом, который на них уже в течение многих лет оказывается всей этой историей с наркоманией, с тем, что каждый врач боится выписывать рецепт, потому что он понимает, что если выписанный им препарат…
Он ведь не знает каждого человека, которому он выписывает лекарство, он выписывает по показаниям. Он приходит не в самую благополучную семью. Он видит больного, нуждающегося в обезболивании, и он обязан выписать ему этот самый наркотик. Рядом он видит не очень благополучных родственников. У него нет гарантии, что то, что он выпишет, достанется этому пациенту. Но за то, что произойдет, и, не дай бог, не достанется, будет нести ответственность этот врач. Врач будет нести ответственность даже в том случае, если родственники больных после использования ампул с фентанилом, промедолом или морфином не сдадут эти ампулы в поликлинику. Ведь эти законы у нас сегодня по объективным причинам. Я не спорю, что наркомания – это страшная история, которая у нас развивается. Но, тем не менее, врач запуган. Процессы, если вы помните, которые у нас были по ветеринарам.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Чудовищные истории.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Вспомните историю, которая была в 20-й больнице с трансплантологией, когда врачей обвинили в том, что они чуть ли не живых, здоровых людей на органы расчленяют.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Леонид Михайлович, вы же сами сказали, что это проблема системная и известная. Как в таких случаях решение можно сформулировать? Потому что речь ведь идет о человеческих жизнях, о страданиях.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Это правда. Мы сейчас с вами рассматриваем то, что происходило с адмиралом Апанасенко. Поэтому я, естественно, разбирал этот случай сам. Должен сказать, что это благополучная семья. И самое удивительное, что у вдовы были наркотические средства. Т.е. не было ситуации, при которой она была их лишена. У нее были так называемые наркотические пластыри, и она знала, как ими пользоваться. Но в силу каких-то причин то ли недостаточно их наклеила, то ли не очень хорошо наклеила. Я это знаю, не потому что мне об этом рассказали, а потому что она сдала после смерти своего мужа остатки этих пластырей, как и положено по закону, принесла и сдала в поликлинику. Значит, они у нее были.
Но то, что сегодня нам надо каким-то образом либерализовать это законодательство, снять с врачей, все-таки сделать какую-то презумпцию невиновности. А то считается, что каждый врач, он чуть ли не наркобарон и наркодилер. Хотя известно, что медицинские наркотики, они не имеют никакого значения в обороте наркотиков, практически ноль. И самое главное – нам надо объяснить и обществу, и врачам, что мы перестали их подозревать в том, что они наркоторговцы, дать им свободно вздохнуть.
И еще одна важная проблема. Вы заметьте, что в аптеках невозможно купить эти наркотические препараты. Ведь не потому что их нет. Потому что у нас с вами сеть аптек в основном коммерческая, аптеки – это сегодня частные магазины. А для того чтобы наркотиками торговать, продавать наркотики или выдавать наркотики по рецептам бесплатно, аптека должна провести некие вложения в оборудование специального помещения, где она должна их хранить. Это капиталовложение. Маржинальность этих препаратов нулевая, на этих препаратах ничего не заработаешь.
И аптеки, просто как черт от ладана, бегут от наркотических препаратов. Им это не выгодно материально. А заставляют вкладывать средства в создание этих сейфовых комнат. Поэтому мы вынуждены были – это было мое решение, тоже не очень простое – оставить в городе 76 муниципальных аптек в бюджете, которые являются государственными и в ассортименте которых обязаны быть наркотические препараты.
Здесь возникает новая проблема. Они же не могут торговать только наркотическими препаратами, всё равно коммерческий успех у них должен быть. А поскольку они бюджетные, то покупать лекарства они могут только по 94-му или по нынешнему 44-му закону, т.е. по МНН, т.е. ничего хорошего они купить не могут. Значит, их надо просто содержать. Вот сейчас мы ищем решение этого вопроса, для того чтобы они все-таки могли как-то существовать, кроме того, что обеспечивать препаратами наркотическими. Но я считаю, что мы все-таки должны наших коммерсантов так суметь попросить, чтобы они этим занимались, это будет такая социальная нагрузка. Я думаю, что мы просто прекратим выдавать фармацевтические лицензии тем аптекам, которые не имеют сейфовой комнаты и не имеют в ассортименте наркотических препаратов.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Радикальное решение.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Оно тоже непростое, тоже тяжелое, но выхода другого нет. Я понимаю, что для них это будут дополнительные расходы. Но людей ставить в положение, что они должны бегать. Рецепт действителен всего 5 дней. Вот только сейчас Николай Герасименко внес в Госдуму предложение, чтобы рецепт был хотя бы 30 дней, чтобы можно было какой-то запас создать человеку, который завтра еще не умрет. Тем не менее, я думаю, что мы пойдем по этому пути. Мы должны заставить аптеку, как во всем мире это происходит, я же не придумываю ничего. В любой аптеке или хотя бы одна аптека в квартале, если даже она коммерческая, она должна иметь сейфовую комнату и уметь продавать наркотические препараты.
И. ВОРОБЬЕВА: Леонид Михайлович, когда вы принимаете решения по вопросам именно здравоохранения, мне показалось, что я сейчас это услышала, что вы, конечно, все-таки принимаете эти решения как врач, исходя из интересов врачей и пациентов.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Всегда пациентов. Почти никогда врачей.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Почему? Как так?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Это большая проблема, я много думал о ней. Когда я начинал вместе с мэром - по-видимому, поэтому он и позвал меня в свою команду, - когда я начинал реформирование здравоохранения, имея большой опыт работы в государственной системе и уже достаточно большой опыт работы в частной клинике, я прекрасно понимал, что одна из главных проблем московского здравоохранения - может быть, не только московского, но я буду говорить только о Москве – это неэффективное использование коек. Совершенно было не понятно, почему во всем мире человек с воспалением легких либо вообще не госпитализируется, либо госпитализируется на 7 дней максимум, а чаще всего на 2-3 дня, почему в Москве человек с воспалением легких, не осложненным, обычным, должен лечиться 21 день.
И. ВОРОБЬЕВА: У меня не было воспаления легких, поэтому для меня сюрприз такой – 21 день. Ничего себе.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Оказывается, был такой порядок, что пока 21 день больной с воспалением легких не пролежит в больнице, то страховая компания не оплатит лечение этого больного. Я вам привожу один пример, но их множество. Первая задача была – это отстегнуть эту самую оплату от количества проведенных дней. Когда врач считает, что больного можно выписать… Вот я из коммерческой клиники выписывал больных с пневмонией на 2-й, 3-й день. Я не буду вдаваться в медицинские подробности, но поверьте мне, что это правильно.
Так вот прежде всего надо было отстегнуть этот самый пресловутый койко-день от оплаты страховой компанией. Это первое, что мы сделали. Вот врач решил, что можно отпустить домой, – он отпускает домой. Койка освобождается. На эту койку сразу поступает новый больной. И когда заработала система в таком режиме, то оказалось, что и лечиться мы можем столько же, сколько в Европе, и болеем мы так же, из тех же костей, из того же мяса мы устроены. С антибиотиками, слава богу, у нас проблем никаких, сейчас с лекарствами неплохо. И больницы начали увеличивать оборот койки, снижать койко-день. И выяснилось, что почти 30% этих самых коек на самом деле просто пустуют.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как это пустуют? А эти бесконечные чудовищные снимки, когда мама с ребенком в коридоре.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Скажите мне, когда вы видели последний раз больного в коридоре? Я иногда объезжаю больницы сам, не предупреждая о своем приезде. Я увидел в коридоре одной из московских больниц в терапевтическом отделении койку в коридоре. Выяснилось, что да, действительно, места в палате не было, но привезли ночью, и уже утром пациент оказался в палате.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Могу вам привести много контр-примеров, но просто не хочу тратить на это эфирное время.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Таня, я вас уверяю, что при нормальной организации лечебного процесса в больнице, коек в Москве предостаточно.
И. ВОРОБЬЕВА: Нам нужно прерваться на несколько минут, потом мы вернемся в программу «Разбор полета» и продолжим эту тему. Еще вернемся к тому, как вы все-таки оставили медицинскую практику и стали заместителем мэра Москвы по вопросам социального развития.
НОВОСТИ
И. ВОРОБЬЕВА: Продолжается программа «Разбор полета». У нас в гостях заместитель мэра Москвы по вопросам социального развития Леонид Печатников.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ваше появление мгновенно вызвало огромное количество рассказов: что, у кого, где и как. Когда же вы были врачом, наверное, больше про болячки рассказывали. Сейчас вы работаете заместителем мэра, до этого были главой Департамента здравоохранения. Тут уже объем жалоб всерьез увеличился. Почему вы все-таки решили туда пойти? Было такое: вот я сейчас туда приду, я их всех разгоню, всех этих бездельников, которые ничего не знают, и я им всё расскажу? Как вы решили?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я ничего не решал. Так случилось, что за меня всё решили. Должен вам сказать, что в конце 2010 года, это был декабрь месяц, я был абсолютно доволен своей жизнью. К этому времени уже работала клиника, которую я создавал, если угодно, под себя. Потому что я создавал там ту медицину, которая мне казалась правильной. Меня в этой жизни всё устраивало. Это была достаточно высокооплачиваемая должность. Кроме того, я был членом медицинской комиссии МОК, ибо я был первым главным врачом сочинской Олимпиады и создавал всю ту структуру медицинской службы, которая в конечном счете работала в Сочи в этот раз. И это тоже была оплачиваемая должность. Я хорошо зарабатывал и получал удовольствие от того, что я делал.
Поверьте, я никогда не был знаком ни с Сергеем Семеновичем Собяниным, ни с Ольгой Юрьевной Голодец, которая в тот момент занимала ту должность, которую сейчас занимаю я. Мне раздался телефонный звонок на мобильный телефон, это была как раз Ольга Юрьевна, которая сказала, что она бы хотела со мной познакомиться. Я сказал, что я с удовольствием познакомлюсь с ней, но, наверное, после нового года. Надо знать ее характер. Она сказала: нет, сегодня. Заместитель мэра вызывает – я меняю маршрут, еду в мэрию. Познакомившись со мной, она сказала без обиняков: «Мы хотели бы, чтобы вы возглавили московское здравоохранение».
Я сказал, что это абсолютно невозможно, потому что я практикующий врач, я никогда не занимался чиновничьей работой. Действительно, никогда в жизни этим не занимался. И я сказал, что я не могу, тем более есть государево задание – Олимпиада в Сочи. Она сказала: «Ну, это вы сейчас будете рассказывать Сергею Семеновичу». И в этот же день, через несколько минут я оказался в кабинете Собянина, которого видел до этого только по телевизору. Он тоже сразу мне это предложил, и я сразу отказался. Тем не менее, я сказал, что очень признателен ему за это предложение, потому что я вижу, что, во-первых, это кресло все-таки не просто так, а ищут какого-то специалиста, что уже приятно. Во-вторых, я ему тогда сказал такую фразу: «Вообще, приятно, что вы ищете кого-то в Москве, а не из Тюмени приглашаете».
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да вы просто душка, Леонид Михайлович. Невозможно.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я сказал, что я счастлив такому доверию, но я абсолютно к этому не готов. И с этим я и покинул кабинет мэра, очень гордый собой, что я ему сказал то, что думал. И я думаю, что всё. На следующий день мне позвонили и попросили приехать снова к Сергею Семеновичу. Чем он меня обезоружил? Он сказал: «Я ведь всё равно кого-то назначу. Ты же первый скажешь, что я назначил дурака». Я говорю: «Абсолютно не исключено». На что он сказал: «И вот не стыдно тебе? У тебя есть возможность. Это такой вызов».
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Взял вас на слабо.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Да, взял на слабо. Подумай. Я сказал, что хорошо, подумаю. Буквально через два дня вышел указ о моем назначении.
И. ВОРОБЬЕВА: Подумали.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Самое смешное было немножко позже, спустя год, когда мне позвонили из управления кадров и сказали: вот у нас тут очередная проверка, мы, видимо, потеряли ваше заявление о приеме на работу. Я сказал, что вы ничего не потеряли, я просто его никогда не писал. Видите, я год проработал, не написав заявление о приеме на работу. Я проработал полтора года. Я сейчас не буду рассказывать, но это были очень тяжелые полтора года, потому что это была серьезнейшая программа модернизации, с поломкой рынка медоборудования, который был к тому времени создан.
После того, как мы снизили цены в 3-4 раза, иногда в 10 раз, появилась большая статья в «Компромате.ру» о том, что в Японии я беру эти аппараты абсолютно бесплатно или за 5 или 10 процентов их стоимости, а затем половину этих денег в бюджет возвращаю, а половину кладу себе в карман. Тоже была такая история. Поскольку это была первая грязь в моей жизни, то я жутко переживал. Мне было так обидно. Потом были статьи о том, что так дешево можно было купить только что-то подержанное, что-то обманное. Потом, когда все убедились, что мы купили лучшее, что только было на рынке, это притихло. Но думаю, что у многих людей на меня зуб остался немаленький.
И. ВОРОБЬЕВА: Давайте вернемся к вашему первому рабочего дню в этом качестве. Вы пришли. Какие решения вы сначала принимали? Повесить табличку, убрать табличку.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я уже сейчас не помню. Но я пришел на совершенно опустевший корабль. Потому что предыдущий руководитель, когда узнал, что прихожу именно я… У нас была с ним история знакомства, когда я работал в московской системе здравоохранения. Он, видимо, всем сказал, что приходит такая сволочь, что лучше убираться самим. Поэтому я пришел на опустевший корабль. Мне пришлось набирать людей. У меня никакой команды не было. Всё это было методом проб и ошибок. Тем не менее, все-таки довольно быстро мы сформировали какой-то штаб. У нас не было времени, нам нужно было срочно заниматься этим делом. А оно было очень тяжелым.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: У меня вопрос о нынешней вашей работе. Когда на вас обрушивается шквал жалоб, что в Боткинской бабушки лежат в коридоре, тут такая ситуация, тут сякая, насколько вы это всё фильтруете и говорите, что я вокруг себя сейчас выстрою какой-то экран, потому что иначе просто невозможно работать. Или нет?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Возможно работать без экрана. Вещи, которые происходят в здравоохранении – да пусть меня простят мои коллеги, - они всё равно для меня остаются самыми близкими, самыми болезненными. И те проблемы, которые возникают в здравоохранении, я их принимаю особенно близко к сердцу. Поэтому эти вопросы я стараюсь во многом решать сам. Если я передаю это в Департамент здравоохранения, то обязательно это контролирую. Просто потому что это моя профессия, просто потому что я этим занимался всю жизнь. Даже при наличии министра здравоохранения, который очень старается делать всё хорошо… Ему со мной тяжелее всех. Потому что я постоянно ему морочу голову своими звонками: тут я прочитал вот это – надо проверить, тут я прочитал вот это, а тут мне сказали вот это. Ему со мной очень тяжело. Именно потому что мы с ним оба врачи. Во всяком случае вашему любимцу Сергею Александровичу Капкову гораздо проще.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ему достается с другой стороны, Леонид Михайлович, могу вас уверить.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Тем не менее, Георгию Натановичу Голухову, который сменил меня в Департаменте здравоохранения, ему со мной тяжело, тяжелее, чем Калине или Капкову. Хотя 60-70% моего времени уходит на здравоохранение, всё равно все эти проблемы, которые возникают периодически в учреждениях культуры, как они называются, или в образовательных, особенно в детских садах, они же всё равно не могут пройти мимо. Возникают конфликтные ситуации. Иногда приходится принимать очень тяжелые решения.
Самые тяжелые решения – это, конечно, решения, связанные с увольнением начальников. Иногда это бывают люди, с которыми тебя связывают многие годы дружбы. Если не дружбы, то во всяком случае знакомства. И когда ты вдруг понимаешь, что быть просто хорошим товарищем и просто хорошим человеком явно недостаточно, чтобы руководить такими крупными лечебными учреждениями, которые мы сегодня создали, это очень тяжелое решение.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Поссорились с кем-нибудь из-за таких решений?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я ни с кем не ссорился. Они, вероятно, со мной не ссорятся, потому что я большой начальник. Наверное, поэтому. Но я, естественно, чувствую обиду с их стороны. Я это чувствую, и мне это бывает ужасно горько и обидно. Потому что я понимаю, что я их обидел. Вы мне сказали, что с врачами и пациентами. А я говорю, что у меня обязательства перед пациентами. У меня нет обязательств перед врачами. Перед врачами у меня есть те обязательства, которые мне диктует прежде всего указ президента РФ: их зарплата должна быть вот такой, как это написано в указе президента. Вот это мое обязательство. Но основное и главное обязательство – это обязательство перед пациентом. И если этот главный врач, даже притом что мы с ним очень давно знакомы… Вот у меня была история с человеком, с которым мы были знакомы 30 лет, когда-то сидели в одной ординаторской, дружили. Он был главным врачом крупной больницы. И я вынужден был подписать приказ о его увольнении. Это было для меня очень тяжелое решение. Я его не принял сразу. Я почти два года пытался дать ему шанс что-то исправить. Но ничего не было исправлено. Это тяжелое решение, которое было мною принято. И оно принято.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В условиях необходимости принятия таких тяжелых решений, этих бесконечных проблем, больших, серьезных, глубоченных, системных проблем, людей, которым тяжело, плохо, горько, вы не можете им помочь, сколько раз в день вы хотите принять решение бросить это всё к чертовой матери?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я просыпаюсь с этой мыслью практически каждый день. И самый большой сторонник того, чтобы я это бросил немедленно, это моя мама. Ей уже 87 лет, слава богу, она еще в здравом рассудке и твердой памяти. И первое, с чего начинается, это со слов матери о том, что когда наконец это закончится. «Познакомь меня с Собяниным, я ему всё скажу сама», - говорит моя мама.
И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. получается, что вы каждый день принимаете решение не бросать и остаться.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Мы начали глубинные изменения. Сейчас это всё уже должно отлаживаться в ручном режиме. Это касается прежде всего здравоохранения и образования. До момента, пока мы это не завершим, я думаю, мы не сможем это бросить. Надо отвечать за те решения, которые мы приняли. Они были очень непопулярны, прежде всего среди врачей. Потому что когда из 500 поликлиник в городе осталось, включая детские, 86 юридических лиц, когда мы поликлиники объединяли в поликлинические объединения… А ведь это уже только один главный врач, только максимум два заместителя и только один главный бухгалтер. Ведь остальные люди уходили, и уходили часто на улицу. Это было тоже тяжелое решение. И я прекрасно понимал, что это люди, которые, много лет проработав в этой маленькой поликлинике, еще не достигнув пенсионного возраста, вынуждены будут уходить. Но просто терпеть дальше такую историю, которая у нас была в здравоохранении, было невозможно.
И. ВОРОБЬЕВА: Я хочу спросить про решения, которые принимает врач. Когда пациент серьезно и тяжело болен и уже не помогают никакие обезболивающие, он просит: пожалуйста, сделайте что-нибудь, я хочу прекратить жить, - как доктор, врач принимает решения? Что происходит в этот момент?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Это перекликается с тем скандалом, который сейчас возник из-за этих самоубийств, о которых все пишут, что 8 онкологических больных за неделю покончили с собой. И на одном то ли блоге, то ли сайте была такая надпись: «Печатников назвал всех онкобольных психами». Печатников не называл онкобольных психами. Просто это вещь, требующая серьезного профессионального анализа. Во-первых, из 8-ми больных, которые покончили с собой, как выяснилось, только у троих были опухоли. У остальных пятерых опухолей не было. В каждом из этих случаев к суициду привели совершенно определенные обстоятельства.
Некоторые из этих людей были очень пожилыми людьми. А пожилые люди, они иногда склонны к состояниям старческих депрессий. Что касается онкологии, то, о чем я говорил, это то, что во всем мире – слава богу, теперь уже у нас – существует целая наука – онкопсихиатрия, когда психиатры занимаются психическими нарушениями у больных онкологией. У нас же долго обсуждался вопрос, нужно ли говорить онкологическим больным, что у них рак. Помните, мы ведь долго это обсуждали. Я, как человек старого поколения врачей, считаю, что в случае, когда у человека есть рак и мы понимаем, что мы ему уже ничем помочь не можем, надо по возможности ему об этом не говорить.
И. ВОРОБЬЕВА: Как так?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Это моя позиция. Мы с вами можем об этом спорить, на это уйдет еще час. Это моя позиция. Если мы понимаем, что у человека есть шанс, а он по каким-то причинам не хочет оперироваться, не хочет проводить химиотерапию, а мы понимаем, что это может его спасти, мы обязаны сказать ему всё как есть, и тогда он должен решать. Но иногда к нам попадают больные уже запущенные, и мы понимаем, что мы ничего уже сделать не можем. И тогда я сторонник того, чтобы человеку морочить голову. Потому что, к сожалению, для подавляющего большинства – хотя это уже не так в наше время – слово рак – это смертный приговор. У них в голове этот смертный приговор. И когда человек считает, что ему осталось жить совсем немного, и он понимает, какая это будет жизнь, у него возникают совершенно понятные психические и психологические расстройства. Видите, в Европе этот вопрос решают с помощью эвтаназии.
И. ВОРОБЬЕВА: Извините, что перебиваю. Я же спросила не про самоубийства, а про то, когда к врачу приходит пациент и говорит: пожалуйста, помогите мне расстаться с жизнью.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я скажу вам только одно. На мой взгляд, врач не имеет права помогать никому расставаться с жизнью. Это мое твердое убеждение. Я и начал вам говорить, что надо морочить голову. Поэтому я абсолютно убежден, что врач обязан морочить голову. Сегодня нет такого болевого синдрома, который нельзя было бы снять современными обезболивающими препаратами. Но с больными надо работать именно психологически. Для них очень важна в этой ситуации семья, то, как семья будет настроена. Моя точка зрения – абсолютно не истина в последней инстанции. Но я считаю, что в случаях, когда мы понимаем, что человеку нельзя помочь, медицина не в состоянии помочь, моя точка зрения, что ему не надо говорить, что его дни сочтены.
И. ВОРОБЬЕВА: Еще про работу врача хотела спросить. Понятно, что вы принимали много решений, тяжелых решений, от которых зависела жизнь ваших пациентов или состояние их родственников. И все-таки наверняка были какие-то решения, которые были самыми тяжелыми, в отношении какой-то группы пациентов, или каких-то болезней, или еще чего-то, вот то, что вам очень тяжело давалось, это были решения, над которыми вы сомневались, мучились.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Вы имеете в виду скорее в нынешней ситуации?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда были практикующим врачом.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я сейчас не вспомню таких решений, которые были бы мне особенно тяжелы. Скорее это были ситуации, при которых люди довольно близкие, которые умирали у тебя на руках, в твоем отделении, и потом некоторые из родственников, иногда твоих же, тебя считали в чем-то виноватым. Я еще был достаточно молодым врачом, хотя был главным терапевтом очень крупной республиканской больницы, и у меня в отделении лечился один очень известный советский композитор, изумительный композитор, великолепный человек. Мы случайно познакомились, я был дружен с его семьей. И я вдруг увидел, что он мне не понравился, по каким-то причинам мне казалось, что что-то не так.
Я его госпитализировал к себе. И я у него искал рак. Он производил на меня впечатление онкологического больного. Это было очень давно, не было никаких компьютерных томографов, ничего подобного. И ничего найти я не смог. А он уже устал от больницы. И мне его жена говорит: «Нам предложили путевку в Дом творчества композиторов, мы 2 недели отдохнем». Я говорю: «Только обязательно через 2 недели возвращайтесь». Жене я сказал, что мне не нравится, что я ищу. Хотя ничего найти не мог. Они уехали. И буквально через несколько дней мне позвонили из того города, где они были, и сказали, что он умер. Оказалось, что у него был очень-очень маленький, со спичечную головку, рак бронха, который дал метастазы в сердце, от чего он и умер.
Это для меня была страшная трагедия, особенно когда на похоронах этого человека – это был очень знаменитый композитор – я подошел к его семье, а они от меня просто отвернулись, посчитав, видимо, что я несу за это ответственность. И такие случаи в моей жизни бывали. Это самое страшное, что есть в профессии врача. Ничего более страшного я в своей жизни не переживал.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда такие истории происходят, никогда не возникает сомнений относительно того, правильно ли вы решили в три года стать врачом?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Никогда. Поверьте, Таня, никогда за всю свою жизнь я не пожалел о том, что я стал врачом.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тяжело же людей терять постоянно.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Очень тяжело. Но я никогда не жалел о выбранной профессии. Это мое счастье. Я считаю, что это такое счастье в жизни, редкостное счастье.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Если говорить про вашу работу врачом, в 90-й год очень многие уезжали. Вы никогда не хотели уехать из страны? Наши врачи делают совершенно фантастические карьеры за границей.
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Я никогда не хотел уезжать. Никогда. Единственное, у меня была такая мысль, наверное, в 70-е годы, по целому ряду причин. У меня были такие мысли. Но уже после новой России у меня таких мыслей не было. Никогда не думал никуда уезжать. Я много объездил стран. Я в течение пяти лет работал в Париже, в университете преподавал, читал лекции, много общался со своими коллегами. Хорошо знаю, как устроена европейская медицина, неплохо знаю, как она устроена в Америке, в Израиле. Нет, не было у меня таких мыслей.
И. ВОРОБЬЕВА: Я хочу спросить про тех больных, которые содержатся в хосписах. Какие решения, вступив в должность человека, который может принимать решения, вы приняли в отношении именно этих людей? В Москве что изменилось за это время?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: У нас в каждом округе есть хоспис. В хосписе, как правило, находятся онкологические больные, вы это знаете. Мое отношение к хосписам… Они казенные, т.е. они работают по смете. Мы никогда не снижали их финансирование. Но я хочу быть правильным понятым и вами, и нашими слушателями. Я абсолютно убежден, что ни один хоспис не может заменить человеку семьи. И эти люди все-таки должны умирать, если им так суждено, в кругу близких людей, при условии, что, конечно, им обеспечено обезболивание и какая-то психологическая поддержка.
Я убежден, что в хоспис поступают люди, которые по каким-то причинам - может быть, вполне объективным – не могут быть обеспечены таким уходом дома. Этим людям лучше находиться дома. Мне тут приходили такие блоги про мою собственную смерть. Вы же знаете, что пишут блогеры. Я скажу откровенно - я бы хотел умирать дома, даже если я буду знать, что у меня 4-я стадия рака, мне уже никто не может помочь. Но мне бы все-таки хотелось умирать в кругу близких людей.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Наш последний традиционный вопрос. Над каким решением вы сомневаетесь сейчас?
Л. ПЕЧАТНИКОВ: А я вам этого не скажу.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как всегда. Спасибо большое. Леонид Печатников, заместитель мэра в правительстве Москвы по вопросам социального развития, был гостем программы «Разбор полета».
Л. ПЕЧАТНИКОВ: Спасибо вам.