Алексей Венедиктов - Разбор полета - 2014-03-17

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Здравствуйте. Это программа «Разбор полета», программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Эфир для вас ведут Ирина Воробьева и Татьяна Фельгенгауэр. Добрый вечер.

И. ВОРОБЬЕВА: Добрый вечер. И мы приветствуем в нашей программе гостя, это главный редактор «Эха Москвы» Алексей Венедиктов. Алексей Алексеевич, добрый вечер.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Добрый вечер.

И. ВОРОБЬЕВА: Вы как человек, который знаком с нашей программой, думаю, готовились к нашему первому вопросу. От этого ответ не менее интересен. Вопрос о самом сложном, самом тяжелом решении, которое вы принимали в своей жизни.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Конечно, я готовился и думал над этим вопросом. Их было два. Первое решение – это было решение жениться.

И. ВОРОБЬЕВА: Тяжелое и сложное?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Очень тяжелое и сложное решение. Потому что я сделал предложение Лене, мне было 42. Я с 16 лет жил один и привык жить вполне свободно. У меня был некий образ жизни 26 лет, с 16 до 42 я жил свободно. Такой образ жизни. Учитель, еще не главный редактор, но уже журналист. В общем, жизнь была весела. С Леной мы уже встречались года два, если не три. И это был февраль 98-го. Мы разговариваем. И я ловлю в ее глазах какой-то вопрос. И я не понимаю, что за вопрос. Не понимаю и не понимаю. Я только был избран главным редактором на первый срок. И потом я понимаю, что за вопрос. Я говорю: «У тебя паспорт с собой?» Я повторяю, мы встречались три года. Я понимаю, что мне надо принимать решение сейчас или я ее потеряю.

Я вывел правило семи секунд. За семь секунд надо принимать важное решение. «Паспорт с собой?» - «С собой». – «Завтра с утра в ЗАГС». Такое было банальное предложение. И сам испугался. Тут же, на том же самом месте. Но уже хода назад не было, решение было принято. Оно было принято очень быстро. Может, она хотела спросить, где у тебя тут сахар, или куда подевал ложечку. Я сразу стал весь мокрым, вспотел. Вот эти семь секунд были тяжелые. Ты понимаешь, что образ жизни повернется. И так встречались, и так жили. А это уже всё. Это решение было тяжелым, действительно. Семь секунд было очень тяжело. Извини, Лена.

И. ВОРОБЬЕВА: Главное, что мы знаем, что потом всё было хорошо.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Потом всё было хорошо.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Теперь я в кабинете главного редактора буду каждый раз говорить – раз, два, три…

И. ВОРОБЬЕВА: Семь секунд.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Что вы молчите-то? Семь секунд прошло.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я обычно укладываюсь в семь секунд. А второе решение с теми же семью секундами – это когда президент сделал предложение стать доверенным лицом. Контекст был такой, что буквально за месяц до этого началась кампания против нас. Не просто я стоял на грани увольнения, а «Эхо» стояло на грани закрытия. Мы об этом не рассказывали, я вел свои войны, как обычно. И совершенно неожиданно президент наезжает по поводу того, что вы меня поносом поливаете, причем он говорил это под камеры. И ты понимаешь, что он дает сигнал. Это фас. Тем более, что главные редактора никогда не встречались с президентом под камеры. Я увидел камеры. А я же был инициатором этой встречи, после первых митингов. Я сел, и мне Песков говорит: «Инициатива должна быть наказуема». – «А камеры-то зачем? Это же закрытая встреча». – «Надо». И с размаху.

Может, он этого не хотел, но сигнал всем бюрократам, от которых зависело «Эхо»: выключить это, включить то… ОМОН, шмон и так далее. И всё это заканчивается, камеры уходят, я уже готовлюсь произнести последнюю речугу, и тут он это выстреливает. И ты понимаешь, что у тебя семь секунд, Таня. Это покруче, чем жениться на Лене. Надо принять решение. И ты понимаешь, что от тебя зависит, будет «Эхо» или нет. Ты должен принять правильное решение. С одной стороны, это же двор, мы все придворные в этом смысле, притворные я бы сказал. Это же сидит 20 или 40 главных редакторов, это всё публично. Вот что я должен – соглашаться или не соглашаться? Черное, белое, черное, белое… Результат вы знаете – я не согласился. Но это решение было рисковое, безусловно.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Испортили красивую цифру количества доверенных лиц.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я думаю, что Владимир Владимирович знал. Он реально понимает, он неплохой психолог, скажем мягко. Он понимал, что процентов на 80 я отвечу так, как я ответил. А если я соглашусь, то тогда меня нет, «Эхо» уже другое – и он в выигрыше всё равно. Тут он благороден - вот только что мочили… Там же была фраза гениальная. Он говорит: «А почему вы не ходите на выборы? Вы что, мне не верите?» Я начал блеять, что типа я выборам не верю. Он говорит: «Видите, я вам верю и доверяю, а вы мне не доверяете». Надо было принимать решение. Я понимал, что это не моя судьба в данном случае, не с точки зрения, что меня сейчас схватят, потащат в узилище, начнут насильно кормить чесноком, а то, что это реально «Эхо», потому что контекст был такой. Контекст был такой. Вот два тяжелых решения. И выработано правило семи секунд. Такие решения я принимаю за семь секунд.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но есть же решения, которые так же связаны с тем, будет «Эхо» или не будет, которые приходилось принимать в долгую. Например, в первом году.

А. ВЕНЕДИКТОВ: В первом году были не мои решения, от меня зависел только уровень петляния. Причем все петляния не связаны с редакционной политикой, надо понимать. Это мои личные петляния, количество выпитого виски.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это программа лично о вас.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Совершенно верно. Но там были не мои решения. Во-первых, я президента знал плохо. В то время он был молодой президент, 2000-2001 год. Я его знал, но я с ним не общался. И как разговаривать с ним, психологически не представлял. Это были не мои решения. Я, конечно, на них влиял, как любой человек, принимающий участие в дискуссии…

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хорошо. А в 8-м году, после войны с Грузией.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Тоже не мое было решение. На самом деле от меня вообще ничего не зависело. У президента была папочка. У меня была готовность. Потому что друзья, главные редактора не все люди, которые хотели потом похрустеть моими костями и поплясать на моих костях. Меня предупредили о том, что папочка. Там же было три часа ни о чем. Три часа мы ели мороженое, что называется. Там шел общий разговор, а потом хрясь – пополам. Хрусь пополам. У меня было три часа, и я понимал, что он меня вымачивает.

И. ВОРОБЬЕВА: Вы нервничали.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я нервничал, конечно. Я же не знал, что в папочке. К сожалению, в папочке оказались реальные вещи, там не было фальшака. Они, конечно, были выдернуты из контекста, но там были и реальные «косяки», которые при желании можно было интерпретировать плохо, что Владимир Владимирович и сделал. Но там не было моих решений, меня вело по колее. Я сидел, потом пошел. Потом все пошли к автобусу, и вдруг он меня опять вызвал. Мы с ним сидели, а все ждали. Это не я. У меня решений не было.

И. ВОРОБЬЕВА: Тут много вопросов задают о текущих делах, о политике. Я обращаю внимание, что сейчас у нас программа о принятии решений, программа о нашем госте Алексее Венедиктове. А вопросы о политике – это завтра в «Особом мнении».

А. ВЕНЕДИКТОВ: В 21 час. Марина Королёва приболела, и Ольга Журавлева проведет со мной «Особое мнение». Я понимаю, что интересует мое мнение, тем более я сейчас ездил много: и Киев, и с Лавровым Лондон, и с Ходорковским Берлин, и другие места. Я расскажу, но это завтра.

И. ВОРОБЬЕВА: Завтра в 21-00. Когда вы сейчас рассказывали о решениях, вы говорили об атаке на «Эхо». Мы пытаемся понять, сколько было этих атак. Или это непрерывная история? И какие решения приходится принимать лично вам как главному редактору, чтобы эти атаки не увенчались успехом?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Можно сказать, что они перманентные, это правда. Каждую неделю кто-то чем-то недоволен. Но понятно, что судьба медиа в нашей стране, крупных медиа или известных медиа зависит напрямую от президента. Если кто-то скажет, что по «Ленте.ру» решение принимал не президент… Наверное, решение он не принимал, но он точно был информировал и наверняка выказывал свое мнение. Это первое. Второе – когда власть недовольна медиа, это нормально, так же как оппозиция когда недовольна медиа, это нормально. Мы для другого здесь сидим. Болезненные атаки, угрозы, они были. Нулевой-первый год, когда была общая атака на «Медиа-Мост». Были еще до этого, но я не был главным. 2003 год, после посадки Ходорковского - очень сильно мочили. Дальше был 2008, Грузия. Дальше был 2011 год, начало 12-го – между Болотной и Сахарова. И дальше вот. Если говорить о крупных, критических атаках. Иногда это индивидуальные атаки на «Эхо», иногда это индивидуальные атаки на меня, иногда это индивидуальные атаки на медиа вообще, и мы попадаем просто в общий тренд, под горячую руку.

И. ВОРОБЬЕВА: Все эти атаки – это в то время, когда президентом или руководством страны является Владимир Путин.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Да.

И. ВОРОБЬЕВА: Насколько ваши решения стали отличаться? Первый, третий, восьмой, 11-й год.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы в начале совсем не знали Путина и не понимали его.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Как ни странно, с Путиным – сейчас скажу вещь, которая нашим слушателям не понравится, - в нашем случае честность – это лучшая политика. Да, я считаю, что история с Крымом – это ошибка. И когда я встречусь, я ему это скажу. Но пока он это читает в блоге и раздражается, как мне говорят. Вот такой позицией, не только моей, а вообще. Но при этом, насколько я понимаю – я его давно не видел, не разговаривал, - он понимает, что мы это делаем, потому что мы в это верим, мы полезные дураки. Не потому что нам заплатил Госдеп или кто-то еще, или жидо-бандеровцы украинские, как сейчас принято говорить.

И когда возникает разговор, и с ним, и с его окружением я предпочитаю говорить абсолютно честно. Тем более что там есть люди, с которыми уровень откровенности зашкаливает у меня - в частности, с Вячеславом Володиным, например, - просто до грубости зашкаливает. Но поскольку мы давно знакомы, мы позволяем себе говорить в глаза то, что нам друг в друге не нравится. Мне кажется, что эта позиция, она работает. Поэтому не меняю позицию. Решение было принято когда-то. Это, может быть, не последнее место моей работы, поэтому лучше я свою репутацию на честности заработаю. Честность очень выгодна.

И. ВОРОБЬЕВА: По поводу Крыма я очень хорошо помню, когда Алексей Алексеевич написал тот пост о том, что он не завидует Путину, ему предстоит принять решение. У меня тогда даже мысли не возникало, что нас ждет то, что ждет сейчас. Даже когда мы обсуждали с вами это в эфире…

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хитрый Венедиктов, как всегда, всё знал, запустил это заранее.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Это не мое решение, по Крыму.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Решения по поводу людей. Про внутреннее общение потом, про журналистов. Вы уже обмолвились по поводу выпитого виски. Решения дружить, оппонировать, общаться, знакомиться – как здесь можно понять, что вот с этим человеком я могу дружить, а с этим могу только по делу встречаться?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Эти решения не принимаются как решения. Это не высчитывается.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Может быть решение, что вот с ним я больше вообще не общаюсь?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Есть такие решения, были у меня недавно такие решения. Я, например, Олега Борисовича Добродеева вычеркнул из своей записной книжки. У меня в моей записной книжке есть масса людей, которые ушли из жизни. Егор Гайдар. У меня его телефон до сих пор, я не вычеркиваю. Для меня почему-то это важно. Я иногда листаю, смотрю. Я имею в виду свою записную бумажную книжку. И в электронке, и в телефоне есть люди, когда они уходят, я стираю, но это служебные. Но есть люди, которые у меня остаются.

И впервые я живого человека просто стер из телефонной книжки и вычеркнул после того, что стал вытворять второй канал. Я считаю, что за это отвечает один человек, как я отвечаю за всё, что происходит на «Эхе». За это отвечает Олег Добродеев. Только не надо мне рассказывать, как его мучают тем же чесноком, которым не домучился я. Его телефон я просто взял и стер. И больше ничего не сделал. Я это делал для себя. Это для меня тяжелое решение. Я с людьми расстаюсь тяжело. У нас всё время количество журналистов вокруг ста, вы, наверное, знаете, что по своей инициативе – я 16 лет главный редактор – я уволил четыре человека. За 16 лет четыре! Мне вообще кажется всегда, что расставание даже с негодяями – это тяжелая история. Потому что всегда нарастают какие-то связи, какие-то отношения, какая-то история отношений. А потом люди меняются. Т.е. я не видел, что он негодяй, или, наоборот, я ошибался… Я тоже ошибаюсь.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А часто ошибаетесь в людях?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Нет. Я тебе должен сказать, что во всех тяжелых кризисах, когда вокруг обнаруживается пустота и люди исчезают, я могу посчитать, кто исчезнет, а кто нет. Ты общаешься со всеми, но когда над тобой угроза… На меня тяжелейшее впечатление произвела история со Светланой Миронюк, с ее увольнением. Я имею в виду не само увольнение – тут всё понятно, - а то, что у нее немедленно замолк телефон. Я в книжках про это читал. Но я просто знал, сколько людей Свете обязаны, скольким людям она информационно помогала. Я имею в виду госчиновников и коллег, главных редакторов. Сколько ей ручки целовали на день рождения, цветочки приносили, всё дарили. Я просто помню, я же крутился во всей этой истории.

Она узнала об отставке из «Эха», играя утром где-то на даче в теннис. Я приезжаю в пустой кабинет, где только несколько сотрудников. Я сижу там три с половиной часа, пью то, что дают, - и там один звонок проходит. Одна смс-ка от Кости Эрнста и один звонок от одного члена правительства. Может, не надо было называть, но не важно. Просто сочувствие. Не «мы с тобой», а просто сочувствие. Конечно, были еще люди, еще люди. Потом я поехал к ней на день рождения в январе – и опять там мало людей, скажем мягко.

И я понял, что многих ждет такая судьба. Я к этому готов. Но я думаю, что представляю кто. И эти последние события с моим назначением. Там были люди, которые не могли повлиять, но выражали симпатию, говорили, что твой виски стынет, приезжай. Да у меня всё хорошо, не надо. И были люди, которые затаились в ожидании, потому что понимали, что решение по мне принимается наверху. Я ошибаюсь редко, но по-крупному. Если уж я ошибусь, мама не горюй.

И. ВОРОБЬЕВА: Кстати говоря, вот последние события в связи с выборами главного редактора, назначением, переназначением. Когда мы еще все не знали, что вас переназначат, какие решения вы прогнозировали себе, думали о них? Ведь это же не только вы, это же еще радиостанция.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я человек вполне себе технологичный. Были вырыты окопы, поставлены доты, дзоты. Ведь важно было что? Важно было сохранить редакционную политику на период турбулентности. Понятно, что устав вполне защищал редакционную политику, поэтому с моими заместителями Сережей Бунтманом, Владимиром Варфоломеевым мы обговорили всё: если вдруг чего, то как. Для меня, например, возникло несколько проблем. Когда я был в поездке, случилась история с «Лентой.ру». Я сижу в городе Киеве и думаю: вот хорошо, вот придут ко мне люди, вы, человек 30 и скажут «мы уходим вместе с вами». Это правильно или это неправильно? Вот как в «Ленте» сделали. Не знаю. У меня до сих пор нет ответа для меня.

Надо держать площадку, высотку, даже если командира убили, по-моему. И только если тебя разоружают, не дают тебе возможность держать площадку или стоять с флагом, тогда надо эту площадку покидать. Я всегда говорю: не делайте за них их работу. Теперь могу сказать. У меня заместители – народ горячий, я понимал, что их будут доводить до того, чтобы они швырнули заявление. Я взял с них слово, что прежде чем швырнуть заявление, они придут ко мне, где бы я ни сидел и ни пил на пенсии, и посоветуются, и только потом они напишут заявление. Потому что надо понимать, надо видеть ситуацию целиком. Мы приняли вместе со всеми заместителями такое решение, что даже если я частное лицо, они придут ко мне поговорить. Слушайте, все-таки 20 или 25 лет работаем вместе. Я потребовал к своей старости минимального уважения.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Если вспоминать вашу работу в качестве главного редактора…

А. ВЕНЕДИКТОВ: Не надо в прошедшем времени. У меня пошел шестой срок, шестая пятерочка.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Алексей Алексеевич, всё то время, что вы работаете главным редактором, журналисты разные, колумнисты разные, люди вокруг разные. И конфликтные ситуации возникают. Здесь как принять решение? Потому что мы видим разные истории, которые заканчиваются по-разному: либо примирением сторон, либо когда уходят журналисты. Или вот недавно история с Тихоном Дзядко, например.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Во-первых, я обожаю войну. «Мы самураи», - говорит младший. Мы, Венедиктовы, самураи.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Главное, чтобы это потом не превратилось в «47 Ронинов».

А. ВЕНЕДИКТОВ: А почему? Хорошая книга. Я имел в виду, что сражения, внутренние и внешние, мобилизуют мозг, заставляют быстрее двигаться и зорче смотреть, для меня во всяком случае. Для меня наличие конфликта – это всегда способ внимательнее посмотреть на конфликтующие стороны. Я хочу сказать, что я по Тихону Дзядко решение не принимал. Решение принял он. И ему никаких условий не выставлялось. Т.е. это вопрос не к этой программе и не ко мне, а к Тихону.

Вообще, я всегда говорю, что если ко мне человек приходит с написанным заявлением, я сначала его подписываю. Человек принял решение, оно она бумаге. Если он пришел ко мне с разговором, можно болтать бесконечно. Заявление я подписал, но в течение двух недель ты можешь его забрать обратно. Что и было всем сказано. Это первое. Это не мои решения. Мое решение – никогда не не подписываю заявления, когда на бумаге уже нарисовано.

Что касается конфликта внутри, ну да, я арбитр в этом смысле. У меня есть представление, что правда, что неправда, что справедливо, что несправедливо, и я, в соответствии со своими представлениями, скорее в соответствии со своими представлениями, а не с интересами службы принимаю решения – либо развести людей, либо посадить их в один челн. Но это скорее такая психологическая история, которая во мне сохранилась от времен классного руководства. Это такой вопрос манипуляции в хорошем смысле слова, когда ты расставляешь как «Лего» людей и понимаешь, что здесь не сходится, а здесь сходится. Но бывают и ошибки.

И. ВОРОБЬЕВА: В этом смысле решения, которые вы принимали как учитель, как классный руководитель, и решения, которые вы принимаете как главный редактор, имеется в виду по внутренним решениям радиостанции, насколько они отличаются по механизму?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Ни насколько. Потому что решения главного редактора и классного руководителя – это вопрос взаимодействия людей. Кого с кем на какую парту посадить и кого в походе поставить парами, кого поселить в одной палатке. Это та же самая история.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Какую поставить оценку.

А. ВЕНЕДИКТОВ: А какую поставить оценку – это очень плохо.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Если решается оценка в четверти.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Это очень плохо. Это ты сейчас понимаешь. Когда я пришел школьным учителем, мне было 22, а моим старшим ученикам было 17, я имею в виду 10 класс. Т.е. я сверстник, грубо говоря. Мне даже в голову не приходило – должно было, но не приходило, – когда я принимал решение честно поставить двойку, что за эту двойку дома человека убьют, изобьют в усмерть. И такие случаи бывали. Ставишь двойку - ну, не 10-класснику, а 5-класснику, - честную двойку, он не выучил, ставишь ему двойку – и его дома просто смертным боем. Несколько таких опытов привели к тому, что лет через пять работы я вообще перестал ставить двойки. Выгонял, орал, но двойки не ставил. Потому что я не знал последствия этой истории. Я принял для себя решение практически не ставить двойки в младших классах. Старшие – им по фигу.

И. ВОРОБЬЕВА: Разберутся.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Поэтому никогда не знаешь последствия своей деятельности как учитель. Я имею в виду поставить оценку.

И. ВОРОБЬЕВА: Опять же если говорить о решениях внутренних на «Эхе». Когда приходит человек на «Эхо» работать, есть же ощущение, что он подходит «Эху Москвы» или не подходит.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Это же вопрос ощущения.

И. ВОРОБЬЕВА: Насколько этим ощущениям вы доверяете?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Теперь не доверяю. Я же пропускаю всех приходящих через заместителей сначала, а сам высоко сижу, далеко гляжу. Если заместители ко мне приходят и говорят «обратите внимание, зацепите его», я, как правило, доверяю. Это делегирование ответственности. Мое решение вторично. Оно последнее. И когда тот же президент говорит: «На «Эхе» за всё отвечаете вы», - он прав, потому что все решения принимаю я, ответственность на мне. Я принимаю решение поставить программу, снять программу, уволить человека, принять человека, какие бы советы мне ни давали. Поэтому если говорить о решении, то это мое решение. Но оно сейчас строится на сложном и более тонком сборе информации, чем раньше. Я научился больше терпеть. Я научился терпению перед принятием решения. Раньше был менее терпелив, я быстрее их принимал. Сейчас я всё время медленно взвешиваю, смотрю – а вдруг я ошибся. Для меня это пустое решение, а для человека, может быть, это его судьба – придти на «Эхо», остаться на «Эхе» или уйти с «Эха». Поэтому решения я стал принимать трудно.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А как вы из раза в раз решали для себя и решаете быть опять главным редактором?

А. ВЕНЕДИКТОВ: По-разному. Каждый раз исходим из обстановки. Я могу только уйти с «Эха», если уж не быть здесь главным редактором. Просто уйти и всё. У меня планов громадьё, я еще не выработал весь ресурс. Я вообще еще только начинаю быть главным редактором «Эха». Мне вообще интересно. «Эхо» же меняется. Это вам изнутри, может, не видно, а я же всё время хожу по внешнему контуру, я смотрю на «Эхо» глазами его критиков в первую очередь и друзей. Я вижу, что у них меняется взгляд на «Эхо», «Эхо» само меняется. Возникают совершенно новые дивные проекты. Мне пока интересно. Я работаю, пока мне интересно.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Каждый раз вы главный редактор нового «Эха».

А. ВЕНЕДИКТОВ: Конечно. И с новой программой. Я вполне себе заслужил уже право в этой жизни заниматься тем, что мне интересно. Я уже не делаю что мне выгодно, мне уже это не интересно. Вот мне интересно – и я этим занимаюсь. Как только мне станет скучно заниматься «Эхом», я свалю.

И. ВОРОБЬЕВА: Вы часто слушаете «Эхо»?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я часто слушаю «Эхо». Я слушаю «Эхо» дома, оно у меня гундит. Как-то Владимир Владимирович сказал… Не бормочет, не трындит… Журчит! У меня оно журчит. Оно журчит в машине, и оно журчит у меня в кабинете.

И. ВОРОБЬЕВА: Тогда сейчас послушаем новости, прервемся в программе «Разбор полета».

НОВОСТИ

И. ВОРОБЬЕВА: Продолжается программа «Разбор полета». Татьяна Фельгенгауэр, Ирина Воробьева эту программу для вас ведут. И в гостях у нас главный редактор «Эха Москвы» Алексей Венедиктов.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы говорите, что вы занимаетесь тем, что вам интересно, вы на этом закончили прошлую часть нашего эфира. У меня вопрос, как вы принимаете решение поучаствовать, по-моему, во всех существующих общественных советах при всем подряд?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Если мне становится интересно, я иду туда. Если мне перестает быть интересно, я оттуда выхожу. На сегодняшний день я в пяти советах реально: Министерство внутренних дел, Общественная палата горда Москвы, Министерство культуры, Министерство образования, Министерство обороны. И когда у тебя там появляется некое дело, где ты можешь победить сам себя… Например, Общественная палата Москвы – это выборы мэра. Безумно интересная была работа. Она была интересная для меня, новая, технологичная. Там же были риски уронить репутацию, это была серьезная история. Принимая решение идти и работать с этой группой, я принял риски. Сейчас я принял решение не идти работать - и я об этом объявляю – на выборы Мосгордумы. Не идти работать наблюдателем.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Потому что не интересно?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Потому что не интересно больше, потому что я всё знаю про это. Министерство обороны – мне было безумно интересно, я начал работу, возглавил группу по кодификации памятников Первой мировой войны, в Калининградской области их много. Но она затухла, и затухла не по моей вине. Мне стало не интересно, я практически не хожу, хотя ругаюсь по этому поводу со своими друзьями в Министерстве обороны. В Министерстве культуры я хочу заниматься пиратством и авторским правом. В Общественном совете мы пытаемся с Мединским найти ту схему, при которой я могу наконец реально этим заниматься. Мне это интересно. Поэтому я хожу туда, удовлетворяю свои собственные интересы. Были другие предложения от других ведомств. Я говорю: «А чего я там буду делать? Мне не интересно». «Не обижайся, мой друг, - говорю я, - но я к тебе не пойду работать. Мне не интересно».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А так, чтобы по дружбе?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Мне жалко времени. У меня мало времени. Самое дорогое, что есть, это время, и я его почему-то должен дарить, выслушивая бесконечные пламенные речи. Я и не хожу на те советы, даже где я член совета, где какие-то парадные мероприятия. Мне не интересно. Я лучше здесь посижу, поработаю, или куда-нибудь съезжу, или что-нибудь посмотрю. Поэтому когда я принимаю решение участвовать в чем-то, я понимаю, что под удар ставится моя репутация и репутация «Эха Москвы», и я взвешиваю риски. Я, конечно, могу промахнуться, но, по-моему, пока не промахнулся.

И. ВОРОБЬЕВА: Кстати, про репутацию и дружбу. Многие говорят, что Венедиктов дружит со всеми подряд – и с теми, и с этими.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Не со всеми подряд сто пудов.

И. ВОРОБЬЕВА: Как вы принимаете решение?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Как вы принимаете решение дружить? Возникает какая-то химия между людьми.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мы с Воробьевой просто периодически принимаем решение не дружить, не разговаривать, а потом принимаем решение – давай опять дружить.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Про не дружить, про записную книжечку я рассказал?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Про дружить. Совсем иная история. Приехал в Москву молодой, сравнительно молодой новый замминистра науки Андрей Фурсенко. Знать не знал, ведать не ведал. Про папу читал, папины книги читал, очень уважал. Пришел ко мне на эфир рассказывать какую-то историю про науку. Просто позвали, а я вел эфир. Потом сели, посидели, поговорили, это называется зацепились языками - и понеслась. Говорить, говорить, говорить. Стали дружить. Жены знакомы. Когда его папа, великий ученый, ушел, я поехал в Питер. Он не ожидал меня увидеть. Я поехал – у товарища умер отец. Я поехал к нему и был рядом с ним. Это называется дружить. И мне совершенно всё равно, кооператив он «Озеро» или не кооператив. Боря Немцов, который «Эху» сделал немало неприятных вещей, да и лично мне, и продолжает это делать, а он всё равно товарищ. Я дружу с ним и прощаю всякие его выпендрежности. Он не вредный. И мы когда-то зацепились в 90-м году и не расцепились. Значит, у меня есть кооператив «Озеро», у меня есть оппозиция. А есть люди во власти, с которыми у меня нет никаких отношениях, я имею в виду эмоциональных, и в оппозиции, с которыми у меня тоже нет никаких отношений. Нельзя сказать, что я дружу с Михаилом Михайловичем Касьяновым. Не смешите.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хорошо. А тогда создание вот этого образа всеобщего собутыльника…

А. ВЕНЕДИКТОВ: Собутыльник – это не дружба.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это результат какого-то осознанного решения, или просто так случайно сложилось – ах, какой удачный образ?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Как говорил мой самый любимый герой Винни-Пух, «и то, и другое, и можно без хлеба». Естественно, когда ты встречаешься с людьми и сидишь в компании, наливаешь по привычке. Как-то постепенно Юрий Георгиевич Кобаладзе перевел меня на виски, до того я пил белое вино. Я стал пить хороший виски, стал ходить в гости со своим вискарем, потому что, вообще, поганое дают всюду, особенно кто на государственной службы. Экономят, видимо. И так сложился этот образ. А потом я стал его эксплуатировать. Конечно, я не пью столько, сколько я пишу в Twitterе.

И. ВОРОБЬЕВА: Зачем вы об этом говорите, Алексей Алексеевич?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я пью столько раз, сколько я пишу в Twitterе, но я не пью те объемы, которые я пишу в Twitterе.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В принципе, мы можем представить себе, как наш главный редактор проводит время на самом деле.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Вот именно. Но при этом я могу сказать, что когда встречаешься с человеком, он говорит тебе «вот есть такое хорошее вино», ты говоришь «а я сейчас перешел на пиво «Балтика №7». Тоже тема для разговора. Конечно, никакой большой роли это не играет, но это часть образа, так же как часы, которые носятся поверх рубашки.

И. ВОРОБЬЕВА: Из ваших слов я поняла, что вычеркиваются из записной книжки…

А. ВЕНЕДИКТОВ: Один.

И. ВОРОБЬЕВА: В принципе, человек, который сделал плохо «Эху».

А. ВЕНЕДИКТОВ: Нет, не «Эху». Того человек уже нет. R.I.P. Этот человек мне не известен. Он носит то же имя, фамилию, отчество, у него тот же самый телефон. Но я того человека знал очень хорошо, общался с ним, дружил с ним, а этот просто мне не знаком – зачем мне его телефон?

И. ВОРОБЬЕВА: Я имею в виду, когда люди во власти, депутаты или чиновники, они принимают решения, в стране принимают решения, которые у вас вызывают внутренне очень плохое чувство.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я об этом говорю в эфире, или пишу блог, или говорю им.

И. ВОРОБЬЕВА: Но при этом продолжаете общаться.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Да. У меня есть несколько приятелей, которые развелись или в разводе. Я дружил с их женами. И я не могу занять позицию за или против. Что, мне теперь не общаться, что ли? Бросил, например, жену. Что я должен делать?

И. ВОРОБЬЕВА: Например, проголосовал или не проголосовал?

А. ВЕНЕДИКТОВ: А я всё говорю. Я просто говорю – ты поступил как шмакодявка, как говорили моя бабушка. В глаза, в присутствии его близких, его мамы, условно говоря. Из-за этого скандал, но я говорю открыто. Дружба в этом и заключается, чтобы говорить честно. А он говорит про радио, что он про вас думает, про меня думает. В этом-то тоже важная история. Потому что в каждой критике есть доля истины. И я слушаю внимательно, когда на радио наезжают, я имею в виду государственные чиновники. И бывает, что там есть резоны. Нельзя отбрасывать критику или даже ругань, когда тебя ругает государственный чиновник.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А когда коллеги ругают?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Это как два врача спорят, как лучше лечить. Когда коллеги ругают, я это воспринимаю как зависть и конкуренцию.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А когда возникает вопрос по журналистской этике?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Этик индивидуальна, на мой взгляд. Я не могу навязать свою этику. Я могу навязать свою этику только своим подчиненным, редакции. Навязать свою этику Константину Ремчукову или Константину Эрнсту я не могу. У них другое видение этики: у одного такое, у другого такое. Мы можем это обсуждать, но это абсолютно теоретические споры. Недаром единственная точка, в которой пришли к согласию все главные редактора, это не давать слово террористам во время теракта, потому что слово – это размен на жизнь заложников. И мы не умеем торговаться. Здесь должны присутствовать представители ФСБ, которые включаются и торгуются. Тогда мы выкупаем жизни, когда даем слов террористам, а не просто отдаем.

И вот это единственная точка, на которой все главные редактора сошлись после Дубровки. Я помню очень хорошо, сам принимал в этом участие. Всё остальное… Вот это можно, вот это нельзя. Как мне говорили? Вот мы ведем войну с Грузией, идут гробы с российскими военнослужащими. Это было преувеличение, но мне было так сказано. Как вы даете слово министру обороны Грузии? Вы бы дали слово Геббельсу? Ну и так далее.

Это и есть вопросы, если говорить о профессиональной этике. И каждый принимает свое решение: можно прослушку ставить в эфир или нельзя, можно ли подсматривающие видео ставить или нельзя, или можно ставить только видео про оппозицию, или наоборот, можно ли говорить о квартирах Собянина, но нельзя говорить о Черногории Навального или наоборот. Вот эти вопросы. Но все редакции к этому относятся по-разному. По разным причинам, не хочу их обсуждать. У нас есть наша позиция, наша редакционная политика. Я в ней чувствую себя комфортно.

И. ВОРОБЬЕВА: Что касается принятия решений извиниться…

А. ВЕНЕДИКТОВ: Совсем легко. Если я понимаю, что я накосячил или радио накосячило, а чего тут трудного? Если я внутри себя признал, что радио накосячило, да это даже выгодно, я скажу, потому что это повышает доверие к радиостанции. Вот мы накосячили. Выходит главный редактор. Я напомню, что право извинения только у главного редактора. Латынина накосячила – я вышел и извинился. Я вышел, а не Латынина. Потому что это мои слушатели, а не Латынинские, радиостанции имеется в виду. Вот вообще легко, если ты знаешь, что, действительно, косяк был. Если ты не знаешь, что косяк был, или сомневаешься, тогда, как любому человеку, извиняться. Но если есть косяк, чего тут мучиться-то?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А если говорить о людях, которые не будут никогда выступать в эфире «Эха Москвы»?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Слово «никогда» я бы не говорил.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Какое-то ограниченное время.

И. ВОРОБЬЕВА: Сейчас, по крайней мере.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Сейчас есть список из пяти людей. Это мои индивидуальные решения. Этот список, как правило, меняется, но частично остается неизменным.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Эти индивидуальные решения быстрые, понятные, простые или нет?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Есть рамки, за них вышли. Была история с Дугиным. Он блестящий полемист, он хорошо дискутирует. Для радио это большая выгода. Но господин Дугин провел митинг на Триумфальной площади, Маяковского, с требованием закрыть «Эхо Москвы». Я закрыл «Эхо Москвы» для него. Если он проведет митинг с требованием открыть «Эхо Москвы», я дам ему эфир. Было же с Владимиром Вольфовичем Жириновским, который потребовал закрыть «Эхо Москвы». Я закрыл ему «Эхо Москвы». Он мне позвонил на следующий день. «Владимир Вольфович, ну как же?» - «Это же политика, Алексей». – «Ну, Владимир Вольфович…» - «Что я должен сделать?» - «Вы должны как-то назад сказать». Он с трибуны сказал: «Лучшее радио «Эхо Москвы». Слышали вчера? Лучшее радио». Это самоуважение. С Владимиром Вольфовичем это игра, это понятно. Но самоуважение должно быть.

И фашисты не должны получать слово на «Эхе Москвы». Фашисты – это которые призывают убивать людей, уничтожать людей по этническим причинам. Есть определение Нюрнбергского трибунала. Товарищ Баркашов, до свидания. А Ле Пен здесь был, как известно. Вот такие решения. Главное, что они публичные. Я всегда говорю слушателям. Вы меня спросили, кого нельзя. Я говорю, кого нельзя. А дальше как хотите. Я никогда не скрываю какие-то черные списки. Вот они все, эти пять, пожалуйста, смотрите. Договорились, извинился – пришел, всё.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И то же касается сайта – кого публикуете, кого не публикуете.

А. ВЕНЕДИКТОВ: То же касается сайта. Но на сайте есть какие-то реальные истории. Например, я недавно принял решение. Поскольку температура в обществе совсем зашкаливает, стали переходить на личные оскорбления – рост, вес, фамилия, обзываться. Я говорю: слушайте, у нас престижная радиостанция, престижный сайт. По политике, пожалуйста. Можно не по росту, не по весу? И мы вступаем в переписку с некоторыми авторами, от Андрея Пионтковского до Кристины Потупчик . Приходит пост – там есть личные выпады, оскорбления. Мы пишем: «Уважаемый автор, это нарушает правила сайта «Эха Москвы». Просим вот эти слова заменить. Замените сами, и мы опубликуем». Иногда заменяют – тогда публикуется. Иногда не заменяют – тогда не публикуется. Это ваше право. У нас правило. Конечно, бывает, что промахиваемся, и получаем за это. Но мое решение таково: личные качества, личные параметры не должны быть аргументом в дискуссии. И вся история, она простая, легкая.

И. ВОРОБЬЕВА: А как часто вам звонят с криками «ваше «Эхо»?!

А. ВЕНЕДИКТОВ: Зависит от того, что вы говорите и что происходит. Звонят редко. А в светских разговорах… Ты встречаешься в поездках, на встречах, на посланиях президента Федеральному Собранию. «Я твое радио не слушаю, но вот вчера у тебя…» И с интонациями Шевченко он высказывает. И я киваю. Я же не буду рассказывать о редакционной политике, о том, что он гость. Там же есть замечательные вещи, которые у нас, к сожалению, отсутствуют в крови. Вот я недавно беру интервью у американского посла в Киеве, у Пайетта. Он что-то говорит, отвечает. «И потом, - говорит Пайетт, - ваши московские средства массовой информации…» Я говорю: «Господин посол, первая поправка». Он говорит: «Ладно, перейдем к другому». Первая поправка! Это есть в тексте интервью. Там даже интонационно надо слушать, как он сразу свернулся. Первая поправка – свобода мнений. И я адепт этой первой поправки, которой у нас нет.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Журналистика на ваших глазах проделала очень серьезный путь в России. Не очень понятно, правда, в каком направлении. Никогда не возникало желания принять решение уйти из этой профессии?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Танечка, так я ушел. Вы что, не увидели? Мое присутствие в эфире минимально. У меня нет передачи на «Эхе». На своей радиостанции я могу сделать себе сколько угодно передач. Все мои передачи на «Эхе» - с кем-то. Раньше «48 минут». Я даже ушел, отдал Наргиз и Гусману. Басовская теперь с Бунтманом. Передач нет просто, в этом смысле журналистикой я перестал заниматься. Я, конечно, веду интервью с теми людьми, которые мне интересны или которые меня требуют. Знаешь, первое лицо, Венедиктов известен. Пожалуйста. На здоровье. Или когда в поездке надо быстро бегать и мало готовиться. Потому что на самом деле внутри всё есть. Я менеджер. Я сейчас в меньшей степени журналист, чем я менеджер. Я думаю, что я в журналистике свое дело сделал.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А помните, как пришли к этому решению, что вы теперь не журналист, а менеджер?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Постепенно. Сначала оно возникало из-за отсутствия времени. Потом я понял, что это не время, а мое нежелание. Отдельно – не желание. Если у меня есть желание, я всё разгребу и сяду в эфир. Я совершенно не понимаю, когда некоторые наши молодые журналисты отказываются от эфиров. Когда я пришел на «Эхо», я лет 10 за любую возможность цеплялся. Это и тренировка, и себя показать, и славы добыть немножко. Потерзать Майю Плисецкую или Черномырдина. Я этого не понимаю. Но бывает по-разному. Это медленное сползание было. Если бы я хотел, я бы себе придумал передачу и сделал. Я с таким удовольствием сидел на ночном новогоднем эфире, совершенно не связанном ни с какой журналистикой!

И. ВОРОБЬЕВА: Была прекрасная музыка, я слушала.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: От всей радиостанции плейлист составляли.

И. ВОРОБЬЕВА: Я хотела вернуться к слову «репутация». Ведь «Эхо» периодически или вы, в основном вы вписываетесь в какие-то общественные кампании: в защиту этого или в защиту этого, какие-то письма подписываете, какие-то не подписываете.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Я не помню даже, когда последний раз я подписывал письмо.

И. ВОРОБЬЕВА: Почему? Подписывали письмо в защиту Дениса Синякова, например.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, я подписывал письмо в защиту журналиста Дениса Синякова. Да, там, где первая поправка, там, где свобода мнения (даже не слова, а мнения), естественно, если нет призывов убивать, там я подпишусь.

И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. это только журналисты.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Когда народ на акциях протеста хватают… Последний раз захватили 431 человека. Я поехал и вынул одного.

И. ВОРОБЬЕВА: Своего журналиста.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Если бы я знал, что там были захвачены другие журналисты, как это было на прошлых митингах, я бы ездил и вынимал, как член Общественного совета при МВД, потому что это незаконно. Они на работе. Мне очень неудобно, когда я вынимаю журналиста, а там еще сидит 15 девчонок в возрасте 20 лет или до 20 лет, и я их не вынимаю. Может быть, я их и могу вынуть – пойду, опять откупорим бутылки, выпьем с начальником отделения. Могло быть. Но нет, это мое специальное ограничение. Так же, как я пытался объяснить президенту, что я не голосую с 1996 года, с момента избрания главным редактором. Он не понял.

Я не хожу на выборы. Что, у меня нет приоритетов, нет желания, чтобы человек получил мой голос? Есть. Но я считаю, что главному редактору политической радиостанции этого делать нельзя. Я так считаю. Отсюда и отказ в доверенном лице. Мне что, только Путин предложил быть доверенным лицом? Да еще два кандидата. Только это не так публично было. Я отказался. Не потому что «ах, они меня используют» или «я их буду использовать и получу корочку». Это неправильно, с моей точки зрения. Это самоограничение. Я отказался. Это мое решение. Оно доставляет массу неудобств.

Я говорю, когда я вынимал в свое время из отделений полиции журналистов, особенно на предыдущих митингах, еще до того, как мы с Колокольцевым договорись, что журналистов не трогают, я ездил. А это где? Это в Тушино. «Мама родная, - говорил мой водитель, - в Тушино!» И мы пилили в Тушино, вынимали. Потом мы пилили в Бирюлево – вынимали из отделения милиции. И это журналисты даже не известных мне изданий. Но я там оставлял задержанных незаконно, с моей точки зрения, людей.

Самоограничение. Неприятное. Я его осознаю. Мне очень не хотелось ехать и вынимать Андрюшу Познякова, потому что я знал, что столкнусь с задержанными людьми, поведу его сквозь строй, мимо автобуса, где сидят также незаконно задержанные или невинные люди. Закрыл глаза и повел.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А если говорить о таких делах типа болотного. Вы ведь как главный редактор имеете определенный вес и влияние.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Да.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хочется же как-то высказаться, сказать.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Таня, у меня есть микрофон, и меня слушает огромное количество людей. Я же не молчу, я высказываюсь. Мало того, что я там высказываюсь, все видели, как я говорил об этом Путину. Слава богу, тогда федеральные каналы показали всё. Я высказываюсь, я никогда не молчу. Просто я знаю, что мое место у микрофона. Как главный редактор, как гражданин. Люди, которые на площади, у них нет микрофона. У них нет каждый день, каждую секунду доступа. А я в любой момент могу зайти и сказать свою точку зрения сотне-другой тысяч людей. Это у меня такая возможность, поэтому я ей и пользуюсь. Что же я буду у них отнимать еще ту возможность, занимать их силы и время?

И. ВОРОБЬЕВА: Хочу вернуться к семи секундам. Как принимается решение что ответить в момент, когда президент страны называет вас врагом?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Семь секунд. Это же импровизация. Ты же не ожидаешь этого. Вся твоя предыдущая жизнь, весь твой предыдущий опыт дает тебе возможность сказать глупость, шутовство – или уйти в "серьез". Семь секунд – это огромная пауза. Отвечаешь и рискуешь не попасть. Это риски. В любой истории. Так же, как в истории с женщинами. Ты говоришь. Думаешь, что ты говоришь умность. А ты говоришь глупость. Ты думаешь, что ты делаешь комплимент, а ты делаешь подлость. Это же не только то, что ты говоришь, это же восприятие твоего собеседника. Я уже давно понял, что полагаться на своего собеседника нельзя, потому что я самый умный, самый лучший и лучше знаю, кому всем чего надо.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мне сейчас показалось, или Алексей Венедиктов сравнил общение с президентом с общением с женщинами?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Конечно. Потому что очень многое в нашей жизни зависит от президента и от женщин.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я просто зафиксировать момент.

И. ВОРОБЬЕВА: Поняла, заместитель главного редактора?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Спасибо, что напомнила.

И. ВОРОБЬЕВА: Я сижу с главным редактором и с заместителем главного редактора радиостанции. Надо что-нибудь попросить немедленно.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Проси.

И. ВОРОБЬЕВА: Хочу попросить ответить на личный вопрос.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Давай.

И. ВОРОБЬЕВА: На самом деле историю о том, как вы пришли на «Эхо», мы все знаем, все эти сидения под столом…

А. ВЕНЕДИКТОВ: Легенды и мифы.

И. ВОРОБЬЕВА: А как вы вообще здесь оказались? Как вы оказались на «Эхе»? Вы же учителем работали.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Друзья позвали. Позвали друзья и сказали: «Заткни дырку. У нас некому вести интервью. А сейчас будет 1 сентября. Приведи кого-нибудь и спроси. Ты школьный учитель. А мы не знаем, что спрашивать». Я привел тогда Кезину, сел и начал спрашивать. Всё делается ради друзей и любимых. Вся жизнь строиться ради друзей и любимых.

И. ВОРОБЬЕВА: Решение работать на «Эхе» вы же потом принимали.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Вползал.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы то вползаете, то петляете.

А. ВЕНЕДИКТОВ: А результат-то какой! Как, оказывается, эффективно!

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Есть какие-то четкие процессы?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Нет. Всё туманно, всё размыто. И это хорошо.

И. ВОРОБЬЕВА: Последнее событие в жизни нашей радиостанции, когда нам сменили генерального директора. Вы тогда выступили очень жестко и сказали, что это давление, это политика.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Да.

И. ВОРОБЬЕВА: Это тоже было решение – сказать вот так?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Конечно. Я же понимаю, что я человек публичный, я понимаю, что мои слова дойдут до ушей не только любопытствующих, но и тех, кто принимал решение. И эти люди, которые принимали решение сделать неудобно, должны понимать, что я это понимаю и так это не оставлю. Я вырос из того возраста, когда позволял ходить себе по ногам. Я не позволю ходить себе по ногам. Я себя уважаю, меня уважают другие. Поэтому моя публичная позиция всегда расчетлива. Цинична и расчетлива.

И. ВОРОБЬЕВА: А когда говорят, что сейчас не лучшее время, что давайте вы все притихните…

А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, говорят. Я принимаю решение, исходя из собственного представления о добре, зле и блондинках.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Может, не тебе. Знаешь, сколько блондинок у нас на радиостанции?

И. ВОРОБЬЕВА: Здесь блондинка только я.

А. ВЕНЕДИКТОВ: И не только на радиостанции. Блондинка – это образ, это не цвет волос.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Последний вопрос. Над каким решением вы сомневаетесь сейчас?

А. ВЕНЕДИКТОВ: Очень тяжелое решение, которое я откладываю. Это решение об участии наших журналистов в социальных сетях. Я уже об этом говорил на закрытом совещании. Я пока для себя не решил, каким образом и стоит ли вообще ограничивать журналистов «Эха Москвы» на участие в социальных сетях. Потому что часто это наносит ущерб репутации «Эха Москвы» - и значит, мне. На сегодняшний день я не принял никакого решения и никаких изменений пока не предусматриваю. Но я над ним думаю беспрестанно, изучаю иностранный опыт других корпораций. Потому что проблема есть, ее надо признать. Я, как главный редактор, не могу допустить, чтобы ущерб моей лично репутации и репутации «Эха», которую я вместе с вами выстраиваю уже довольно долго, был причинен таким вот странным способом.

И. ВОРОБЬЕВА: Спасибо.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Про Twitter забыли спросить.

А. ВЕНЕДИКТОВ: Twitter веду сам. Сам! Пью сам и веду сам.

И. ВОРОБЬЕВА: Главный редактор «Эха Москвы» Алексей Венедиктов - пьет сам, Twitter ведет сам – был в программе «Разбор полета». Всем счастливо.