Вячеслав Костиков - Разбор полета - 2013-11-11

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Здравствуйте. Это программа «Разбор полета», программа о людях, которые принимают решения, о том, как они эти решения принимают. Эфир для вас ведут Ирина Воробьева и Татьяна Фельгенгауэр. Добрый вечер.

И. ВОРОБЬЕВА: Добрый вечер. И сегодняшний наш гость в программе «Разбор полета» - это российский государственный деятель, дипломат, журналист, писатель…

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мы можем очень долго продолжать.

И. ВОРОБЬЕВА: Вячеслав Костиков. Вячеслав Васильевич, добрый вечер.

В. КОСТИКОВ: Добрый вечер. Я бы еще добавил – хороший человек.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: У нас час впереди, для того чтобы разобраться в этом.

И. ВОРОБЬЕВА: Наша программа начинается с традиционного вопроса – какое для вас самое сложное, самое тяжелое решение было в жизни, не только ваше личное, касающееся вашей личной жизни, но и, может быть, других людей оно в результате коснулось?

В. КОСТИКОВ: Наверное, самое тяжелое решение приходилось принимать, когда политическая судьба вынудила меня расстаться с Борисом Николаевичем Ельциным. Мы были единая команда, мы любили нашу работу. В отличие от многих администраций, та команда помощников президента, которая пришла в Кремль в 1991-92 году, мои друзья и я, мы пришли туда работать во имя идеи. Но сложилось так, что, поскольку Борис Николаевич переживал очень трудные времена и в какой-то степени, несмотря на прожитые годы и несмотря на карьеру первого секретаря Свердловского обкома, тем не менее, в политике он был не очень опытный человек и в значительной степени полагался на помощников.

Поэтому мы были единая семья в хорошем смысле: он доверял нам, мы доверяли ему, и отношения были очень близкие. Поэтому какие-то ссоры, дрязги – а они случаются везде, в том числе и в Кремле – всегда воспринимались близко к сердцу. И наступил момент, когда то ли я надоел Борису Николаевичу, то ли та политика и та манера государственного поведения, которую стал в последние времена моего пребывания на посту пресс-секретаря демонстрировать Борис Николаевич, стала многих из них раздражать. Возникли большие внутренние трения. А поскольку мы ощущали себя членами семьи, мы считали себя обязанными сказать Борису Николаевичу всё, что мы о нем думаем.

И случилось это, когда мы ездили с Борисом Николаевичем в Берлин, эта поездка была связана с выводом остатков советских войск из Берлина, с ликвидацией военной базы там. И Борис Николаевич, поскольку политическая ситуация была очень сложная, он воспринимал этот уход России из Германии очень эмоционально, в какой-то момент он увлекся и, помните, дирижировал оркестром. Об этом очень много писала пресса, в том числе та пресса, которая Бориса Николаевича всегда поддерживала. Но острота момента была такова, что все обрушились на Бориса Николаевича.

Я, как пресс-секретарь, вынужден был на это формально отреагировать. Во-первых, в пресс-справке (обзор печати), которую мы готовили для Бориса Николаевича каждый день, мы описали, как по этому поводу высказывались журналисты. Ситуация накалялась. Борис Николаевич утрачивал политическую инициативу: стал меньше работать с журналистами, реже встречаться с клубом главных редакторов, меньше работать с интеллигенцией, и это притом, что интеллигенция его очень поддерживала, писала ему письма, требовала более энергичных мер.

Возвращаясь к самому сложному решению, я хочу сказать, что это было не только мое личное решение, это было сложное решение всей группы политических помощников Бориса Николаевича. Понимая, что Борис Николаевич утрачивает связь с демократическим обществом, мы решили откровенно с ним поговорить. Но поскольку его характер серьезно менялся и так, как раньше, просто придти и выложить всё, глядя ему в глаза, было сложно, мы решили написать ему серьезное политическое письмо, не отталкиваясь от этого частного эпизода, а просто более общая ситуация. Смысл этого письма был в том, что мы от имени общественности, которая к нам обращалась – интеллигенция, писатели журналисты, демократически настроенные политики, они требовали от Бориса Николаевича активизации реформ, всё это решили написать.

Первый помощник Виктор Васильевич Илюшин, который знал Бориса Николаевича очень хорошо, поскольку он приехал с ним из Свердловска, он был решительно против этого письмо, видимо, лучше, чем мы, разбираясь в характере Бориса Николаевича. Документ ведь. Вершители судеб не любят, когда остаются неприятные документы. Но мы его не послушали и написали.

Элементы для письма готовили практически все помощники президента. Но само письмо собирал из клочков я. А поскольку Борис Николаевич мой стиль знал очень хорошо, он очень быстро расшифровал. Причем у нас была даже такая маленькая хитрость. Мы понимали, что очень важно, чтобы Борис Николаевич это письмо прочел. Иногда документы, даже серьезные, в администрации теряются, по злой воле или случайно. Поэтому мы договорились с Коржаковым, который был руководителем охраны Бориса Николаевича, что он даст ему это письмо в самолете. Таким образом его вынудили это письмо прочитать.

Когда он вернулся, я мгновенно почувствовал, что ситуация решительно изменилась. Борис Николаевич всегда ко мне был доброжелателен, было очень много откровенных вещей между нами. Связано это, видимо, с тем, что я рабоче-крестьянского происхождения. И я умел найти подходы к Борису Николаевичу, поговорить с ним по-простецки, посочувствовать, побрюзжать, поругаться, он это всё воспринимал нормально. Но документ ему не понравился. Я помню, что я иду по длинному кремлевскому коридору, навстречу идет Борис Николаевич. Он всегда подавал руку. Проходит мимо, руки не подал. Более того, демонстративно отвернулся. В такой ситуации работать стало сложно. Тем более что и Борис Николаевич это понимал. И через какое-то время раздается телефонный звонок. Я не слишком разговорился?

И. ВОРОБЬЕВА: Очень интересно.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И спрашивает вас, не против ли вы поработать за границей.

В. КОСТИКОВ: Да, он меня спросил. Это из книги «Роман с президентом». Борис Николаевич спросил: «Не против ли вы поработать за границей?» Ну что мне было сказать? Во-первых, я был уже не против. Потому что работать стало тяжело, тем более после этой ситуации с Борисом Николаевичем моя эффективность как пресс-секретаря стала снижаться. Уменьшился прямой доступ к президенту, который всегда был очень простой: берешь трубку - Борис Николаевич, можно к вам зайти? Да, Вячеслав Васильевич, заходите. Короче говоря, я сказал, что если вы считаете, что я больше не нужен здесь, то я не против поработать и за границей.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда вы это письмо собирали по кусочкам и у вас уже было сформулированное решение, что нужно донести до президента это общее ощущение и впечатление от того, что происходит, вы понимали, что это так может обернуться для вас?

В. КОСТИКОВ: Думаю, что мы не понимали. Если бы мы понимали, что это так заденет лично Бориса Николаевича, заденет его гордость, можно даже сказать гордыню, что это обидит его, что это усложнит работу всего коллектива, конечно, мы бы на это не решились. И в этом смысле Виктор Васильевич Илюшин был прав. Кстати, в конечном счете, когда это письмо все-таки было написано, он его подписал. Так что была какая-то солидарность, честь ему и хвала. Не понимали последствий. Было ощущение единства семьи, единства политических целей и задач. И мы исходили из того, что надо. И был некий наивный романтизм, что мы сейчас Борису Николаевичу напишем, а он прочтет, покается, сходит в церковь, поставит свечу, и всё пойдет так, как хотелось бы братьям-демократам. Но такого не случилось.

И. ВОРОБЬЕВА: Сейчас, по прошествии стольких лет, вы считаете это решение ошибочным? Письмо было ошибкой?

В. КОСТИКОВ: Так судить, ошибка были или не ошибка, я бы не стал. Письмо стало частью истории. О нем вспоминают все, кто пишет о Борисе Николаевиче Ельцине, о работе кремлевской администрации, все, кто пишут о помощниках. Это уже часть истории.

И. ВОРОБЬЕВА: Именно для вас.

В. КОСТИКОВ: Всегда ведь большие политические движения, она существуют не сами по себе, они накладываются и на какую-то человеческую судьбу. Для моей личной судьбы – я не жалею, что я принял в этом участие, потому что в результате я оказался в Ватикане. И это была страница моей жизни, наверное, не менее интересная, более экзотическая, менее ответственная, но которая открыла мне новые грани и тоже стала частью судьбы. Не прими я участие в этом письме, не напиши его текст, наверное, этого бы не случилось. Пробыл бы я до конца президентского срока помощником президента. Наверное, мне дали бы какую-нибудь должность при какой-нибудь госкорпорации. Наверное, я стал бы побогаче, подовольнее. Но я на судьбу не жалуюсь.

Кстати, Борис Николаевич – это удивительная его черта, - он ведь очень отходчивый человек, совершенно не злобный, не мстительный. Вот этот процесс оформления на дипломатическую работу, он же длинный, там не только сдаются медицинские анализы, там целая процедура. МИД – это сложная организация. И прошло, наверное, полгода, пока проект созрел. И вот я пошел на коллегию МИДа. А мне Борис Николаевич сказал: «Вячеслав Васильевич, поедете чрезвычайным и полномочным послом». И вот идет коллегия МИДа, и мне говорит Козырев: «Вы поймите нас, вы же не карьерный дипломат, у вас нет дипломатического опыта. Конечно, Борис Николаевич посылает вас на ответственную работу. Вы поезжайте представителем, поработайте. А через годик мы вам дадим чрезвычайного и полномочного посла».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вам и дали в итоге.

В. КОСТИКОВ: Нет, мне дали не через годик.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну, попозже.

В. КОСТИКОВ: Нет. Я просто хочу проиллюстрировать, какой человек был Борис Николаевич. Я, памятуя о его обещании, из МИДа поехал в Кремль, позвонил Борису Николаевичу, заехал к нему, говорю: «Борис Николаевич, нас, по-моему, обманывают». – «Что такое?» Я ему рассказал ситуацию. У него трубка, телефон, на котором написано – Козырев. Он поднимает трубку и без всяких предисловий: «Я по поводу Вячеслава Васильевича. Я же сказал – чрезвычайного и полномочного». И поставил трубку на место. Через 15 минут звонит помощник Козырева: «Вячеслав Васильевич, случилось недопонимание. Вы чрезвычайный и полномочный посол».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Полагаю, отношения с главой МИДа у вас были не самые нежные.

В. КОСТИКОВ: Нет, совершенно нормальные. Просто надо знать МИДовские особенности. Более того. Вот я уже должен уезжать. Борис Николаевич, вопреки всяким кремлевским канонам – такого никогда не было, - устраивает мне проводы, с выпивкой, с закуской, приглашением Козырева. Сидит Коржаков, помощники. Выпиваем и прочее. А через несколько дней после этого запись Бориса Николаевича по поводу какого-то события, телевизионщики приехали. Последняя моя запись – всё, я должен уже уезжать. И что-то мне нужно было Борису Николаевичу сказать во время записи. Я подхожу к нему. Он говорит: «Ну что, уезжаете?» - «Борис Николаевич, наверное, в ближайшие дни». – «Может быть, останетесь?»

И. ВОРОБЬЕВА: Ух ты!

В. КОСТИКОВ: Представляете, какой кульбит судьбы?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Какие слова у вас пронеслись в этот момент?

В. КОСТИКОВ: Это было так неожиданно. А мне так уже хотелось поехать в Ватикан. Я уже проштудировал всю литературу, начиная от принятия христианства и чуть ли не от рождения Христа. Мне хотелось в Ватикан. И у меня вылетела такая фраза: «Борис Николаевич, но вы же приняли свое решение. И я свое решение принял». – «Ну, пусть так и будет», - сказал Борис Николаевич. На этом мы с ним расстались.

И. ВОРОБЬЕВА: Это было мгновенное решение, которое вы приняли. Секундное.

В. КОСТИКОВ: Потом я думал: а почему я не сказал? Наверное, надо было сказать. Потому что столько я нервов и столько крови потратил на работе в Кремле… Я же пришел в 1992 году и прошел и через 93-й год… Всё было тяжело. Помню эту страшную Москву октября 1993 года. Может быть, правильнее было сказать: «Борис Николаевич, служу Советскому Союзу». Но стал шпионом Ватикана.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Если сравнивать решения, которые принимает пресс-секретарь, и решения, которые принимает дипломат, вы себя где чувствовали свободнее и независимее.

В. КОСТИКОВ: По-настоящему как рыба в воде я чувствовал себя в Кремле. Потому что Кремль был совсем другой, нежели сейчас. Это была большая вольница, это была большая автономия. Нас слушали, мы были востребованы, мы писали очень серьезные документы, мы принимали участие во всех серьезных мероприятиях. Конечно, смешно говорить, что я приложил руку к Конституции, но у меня есть в сафьяновом переплете уникальный экземпляр (их всего 10 или 12), где написано: «Вячеслав Васильевич, выражаем вам благодарность за участие в работе по подготовке российской Конституции». И подпись Бориса Николаевича. Это была дань уважения, некий ритуал. Я, конечно, участия не принимал в работе над Конституцией, но, тем не менее, такой подарок от Бориса Николаевича у меня есть. Т.е. автономия была очень большая и влияние было очень большое.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Т.е. вы понимали, что ваши решения глобальны? Или близость к таким решениям – что вас так привлекало?

В. КОСТИКОВ: Я бы не стал такие комплименты сам себе отвешивать, что моя работа была какая-то глобальная. Прежде всего это была работа в команде. Но ответственность была большая. Мы чувствовали, что то, что мы говорим Борису Николаевичу, то, что ему пишем, то, что с ним обсуждаем, это реализуется в его публичных действиях. Чтобы лучше было понятно, что такое группа помощников в то время была. Мы были не просто чиновниками, которые слушатели, что сказал президент, щелкнули каблуками «чего изволили» - и пошли выполнять.

Мы были ретрансляторами тех настроений и тех требований, которые выдвигало президенту и администрации президента общество. И это была очень большая миссия. У меня были личные дружеские связи со всеми главными редакторами, со всеми крупными российскими писателями, со всеми политиками. И доступность кремлевских помощников для людей со стороны была абсолютная.

Скажем, Алексей Венедиктов, когда хотел придти в Кремль к пресс-секретарю, ему было достаточно позвонить. И не только Алексей Венедиктов, но и просто журналисты из «Известий», из «Интерфакса», из других газет. Были личные отношения со всеми главными редакторами, причем отношения уважительные, которые никогда не транслировались в какую-то указиловку, в приказ.

Если мне нужно было что-то сделать для Бориса Николаевича с помощью прессы, я только просил. И то далеко не всегда получалось. Например, очень сложные отношения (в хорошем смысле сложные) были с Голембиовским, тогда главным редактором «Известий», одна из газет, которая поддерживала Бориса Николаевича. Но когда нужно было что-то сказать по поводу той критики, которая зрела в недрах общества, у Голембиовского никогда не ржавело: говорили, и говорили очень остро. И Борис Николаевич частенько обижался.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Борис Николаевич и на программу «Куклы» обижался.

В. КОСТИКОВ: Обижался на программу «Куклы», тем не менее, программа «Куклы» существовала долгое время.

И. ВОРОБЬЕВА: Исходя из этого всего, когда вы готовили для президента эту пресс-справку или что-то происходило, где-то кто-то что-то написал, и вы принимали для себя решение: это нужно Борису Николаевичу рассказывать или это не нужно рассказывать – вот как эти решения вы принимали?

В. КОСТИКОВ: Тут была очень большая автономия. Конечно, мы иногда что-то обостряли. В принципе, старались рисовать картину объективной, в том числе после этой несчастной поездки в Германию. Но над пресс-секретарем не было никого, кто бы ему говорил… Как система работала? Ночью работали сотрудники, 3-4 человека оставались ночью в Кремле, им приносили газеты, которые еще не дошли до читателя, они всё это читали, составляли «рыбу», формировали это меню. И утром я приходил где-то часов в 8 в Кремль, смотрел всё это, что-то вычеркивал, что-то иногда вписывал.

И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. та картина, которую видел президент, она фактически была вашей субъективной картиной.

В. КОСТИКОВ: В какой-то степени да. В то время, особенно 1992-й, 93-й, начало 94-го, я считал себя единомышленником Бориса Николаевича, поэтому я считал себя вправе говорить ему правду. Были какие-то вещи, о которых я иногда жалею. Например, инцидент с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, которого я очень уважаю и который, я надеюсь, меня простил за это. Собственно, он меня и простил, он мне говорил об этом неоднократно.

И. ВОРОБЬЕВА: Мы не успеем полностью рассказать эту историю. Давайте мы сейчас прервемся на краткие новости и небольшую рекламу и потом начнем с этой истории с Михаилом Сергеевичем. Я напомню, что у нас в программе «Разбор полета» Вячеслав Костиков. Через несколько минут вернемся.

НОВОСТИ

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Продолжается программа «Разбор полета». У нас в гостях Вячеслав Костиков, российский государственный деятель, дипломат, журналист, писатель, бывший пресс-секретарь президента РФ, ныне директор аналитического центра «Аргументы и факты». Вы обещали рассказать про историю с Михаилом Горбачевым. Ваше решение, о котором жалеете.

В. КОСТИКОВ: Решение, о котором жалею, но которое замолил, вымолил прощение у Михаила Сергеевича. Связано это было с тем, что Борис Николаевич сравнительно недавно стал президентом, и, естественно, как неофит, как новый президент очень ревностно относился к своему авторитету, к своему положению. А Михаил Сергеевич поехал с лекциями за границу. Будучи уже вольным человеком, высказал несколько критических замечаний в адрес Бориса Николаевича и его политики. Моя обязанность была рассказать Борису Николаевичу об этом. Это вошло в пресс-релиз, в обзор прессы. Борис Николаевич звонит мне по телефону: «Вячеслав Васильевич, что это там Михаил Сергеевич разговорился? Это не принято».

В принципе, если очень строго судить по дипломатическим канонам, то крупный государственный деятель, бывший президент, выезжая за границу, наверное, должен был быть чуть сдержаннее. Я выступил с очень резким заявлением. Это было одно из моих самых первых заявлений. Я только оттачивал свое перо. И мне хотелось хлестко, ярко выступить. И выступил. Получилось, может быть, даже слишком ярко, и слишком зло, и слишком неуместно. «Известия» разразились большой критической заметкой или статьей, которая называлась так: «Говорите, Михаил Сергеевич». В общем, они меня хорошо потоптали, очень критически выступили. Мне было крайне неприятно, я понял, что я совершил бестактность, хотя и по поручению президента. Но можно было найти более элегантные слова. Но тоже новенький в Кремле, всё это слепит, близость к президенту. На защиту Бориса Николаевича! Ну и сказал. Потом много раз встречался с Михаилом Сергеевичем. В конечном счете он меня простил.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вообще, в ситуациях, когда президент говорит: мне не нравится такой журналист, сякой журналист, вот тут плохо написали, - вы обычно как для себя решали? На сторону журналистов собирались встать и как-то защитить или защитить президента?

В. КОСТИКОВ: Такой ситуации не возникало. Вы не поверите, а такой ситуации практически не возникало. Борис Николаевич обижался, конечно, на острые публикации, но никогда не говорил, что, Вячеслав Васильевич, надо бы прищучить такого-то.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А не прикрыть ли нам этого?..

В. КОСТИКОВ: Опять-таки вспомню эпизод с Голембиовским. После этой ситуации с дирижированием оркестром Борис Николаевич рассердился на Голембиовского. «Ну что там ваш Голембиовский? Неужели нельзя что-нибудь сделать?» Я говорю: «Борис Николаевич, сегодня мы сделаем с Голембиовским, завтра мы сделаем с Гусевым, послезавтра с Венедиктовым. А с кем вы останетесь?» «Да-а-а», - сказал он. Он очень ценил поддержку журналистов. И если и сердился по своему темпераменту, то в целом всё это быстро сходило. Никогда никаких репрессий не было. Единственный момент был, когда он снял руководителя ОРТ, Яковлев, по-моему, тогда был. Но и то это не по злобе, а просто была какая-то передача, посвященная какой-то из бывший советских республик, и кто-то из этих руководителей, не помню – Ниязов, Рахмонов, кто-то приехал и очень на Яковлева накляузничал Борису Николаевичу. А Борис Николаевич в сердцах сказал: «Ну ладно, отдаю». А в принципе никого никогда.

И. ВОРОБЬЕВА: Давайте пойдем немножко назад. Мы сейчас очень много говорили про Кремль. А если возвращаться к самому началу вашей биографии, по крайней мере которую я нашла в Интернете, изначально вы работали токарем. А потом вдруг факультет журналистики МГУ.

В. КОСТИКОВ: Рабочий, жил как пролетариат, который профессор Преображенский так ненавидел. Всё складывалось неожиданно. Жизнь у меня полна таких неожиданных кульбитов. Видите, как я одет. Я же простой крестьянский парень, хотя родился в Москве.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Не надо сейчас вот этого. Знаем мы таких крестьянских парней.

В. КОСТИКОВ: Родители, бабушка, дедушка из Рязани. У меня, кстати, хорошее рязанское произношение. Рязанский диалект считается основополагающим кирпичом в русском языке. И я рос в простой семье: папа шофер, мама ткачиха. Московский дворик, 2-я Мещанская. Школа. Учился средненько. Но по литературе, по истории всегда было хорошо. Математика, геометрия, тригонометрия – это кошмар просто. Окончил школу, собрался поступать в университет. Нет, собрался поступать в Институт стали и сплавов.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ой. Внезапно. Вы же гуманитарий. Куда вам стали и сплавов? Прошу прощения за такую наглость.

В. КОСТИКОВ: Во дворе во 2-й Мещанской у друга детства мама там работала. Я не был посвящен в систему, кто там чем занимается. Мне сказали: «Слава, иди туда, хороший институт. Будешь работать. Почетным сталеваром станешь». Не получилось. И пошел тогда учиться на токаря в ПТУ. До этого эти же самые заведения назывались ремеслуха. Вот я там целый год учился, потом работал на заводе. Причем должен сказать, что, видимо, все-таки такая рабоче-крестьянская косточка – из меня получился токарь 5-го разряда. Еще бы одна ступенька – и мастер.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Еще одна ступенька – и не было бы пресс-секретаря у Бориса Николаевича, а был бы токарь 6-го разряда, был бы мастер.

В. КОСТИКОВ: Почетный токарь вагоностроительного завода какого-нибудь.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: «Уралвагон».

В. КОСТИКОВ: Да, «Уралвагонзавод».

И. ВОРОБЬЕВА: И где же перелом с факультетом журналистики произошел?

В. КОСТИКОВ: И тут началась судьба. Рядом со мной в техническом училище стоял станок Тамары Коновой, девочка, которая училась тоже на токаря. И она, умница, поступила на факультет журналистики. И я туда за ней. Первая любовь, первая влюбленность. Целый год я готовился, ходил на курсы к какому-то бывшему иммигранту, занимался английским языком. Но когда я поступил на факультет журналистики, Тамара Конова была уже замужем за летчиком «Аэрофлота».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да что вы? Какая грустная история.

В. КОСТИКОВ: История грустная. Но история обернулась можно казать счастьем всей моей жизни. Поплакал, постонал, повздыхал и увидел во время лекции Ясеня Николаевича Засурского, что на меня обратила внимание Марина Смирнова. И вы не поверите, через несколько недель, в День Татьяны, 25 января у нас будет 50-летие нашей совместной жизни.

И. ВОРОБЬЕВА: Вот этот да.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А Ясен Николаевич Засурский по-прежнему в МГУ.

В. КОСТИКОВ: Да. Ясен Николаевич – любимый мой учитель, который прощал мне, как я там сидел и смеялся всё время. А Марине Смирновой это, видимо, очень нравилось.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы смеялись на лекциях?

В. КОСТИКОВ: Да, смеялся на лекциях. Я был очень улыбчивый и громкоголосый. Таким образом на 2-м курсе после того, как мы побывали на целине, побывали в походах, побывали на практике, кстати, в Воркуте, которую я до сих пор помню, которая произвела на меня очень тяжелое впечатление и каким-то образом тоже сформировала мое мировоззрение. Многие ребята поехали в Ялту на практику, в газету «Ялтинская правда», а мы с Мариной поехали в «Воркутинскую правду». Это было где-то в 63-64 году. Там вся редакция была бывшие зэки. И кругом Воркуты стояли едва не вчера покинутые лагеря. На меня это произвело такое тяжелое впечатление, что я до сих помню об этой эпохе. И для меня эпоха репрессий, эпоха сталинизма – это не просто исторические воспоминания, которые я почерпнул из книги, а мне главный редактор этой газеты рассказывал, как это было. Это тоже тяжелая, но познавательная страничка.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А как при всем таком разнообразном бэкграунде все-таки работать за границей? Как верно заметил министр Козырев, вы ведь не карьерный дипломат. Быть чрезвычайным и полномочным послом – это же совершенно другая история, другой уровень решений. Это нужно быть другим человеком.

В. КОСТИКОВ: Дипломатом и другим человеком я не стал. И поплатился вскоре за это. Потому что когда я приехал в Ватикан, я никак не мог забыть своих кремлевских друзей, свой стол и тот масштаб работы, который был. И вот маленький Ватикан. Хотя хороший кабинет. Но всего два дипломатических работника в моем подчинении.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В масштабах государства.

В. КОСТИКОВ: Масштаб государства, кстати, очень большой, но если не говорить о территории. Все-таки миллиард католиков.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Согласна.

В. КОСТИКОВ: Я никак не мог избавиться от этого кремлевского проклятья и продолжал жить кремлевской жизнью. Я приходил на работу и первым делом читал не библию, а читал газеты. Более того, когда я уехал туда, я договорился с ребятами из «Интерфакса», они мне эксклюзивно присылали краткую сводку новостей, что, кстати, вызывало большую ревность посла России в Италии Кеняйкина. И другие вещи вызывали ревность. Потому что все, кто приезжал в Рим, приходили ко мне. В результате этого произошла не очень красивая история, о которой я не хочу рассказывать. Короче говоря, я продолжал жить московской жизнью. Едва обустроившись там, я начал писать эту несчастную книгу «Роман с президентом».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И начались звонки.

В. КОСТИКОВ: И начались звонки. Кстати, Марина Смирнова (оставила свою девичью фамилию – видимо, не верила в меня), она меня предупреждала: «Ну что ты делаешь? Ну зачем ты?»

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Судя по книге, вас все предупреждали.

В. КОСТИКОВ: Да. Видите, какой наивный человек сидит перед вами. Я думал, что вот теперь я всю правду выложу, расскажу Борису Николаевичу. Вот он прочтет и вызовет меня снова в Кремль. Это я шучу. Знаете, с этой книжкой получилась интересная история. Борис Николаевич на книжку не обиделся. Ведь меня оттуда отозвали не из-за книжки. Книжка вышла в преддверие 1996 года, когда приближались выборы. Шла бешеная схватка между кланом Гусинского и кланом Березовского. Естественно, в этой войне принимали активное участие журналисты. И ко мне от НТВ приехала приятная дама, которая взяла у меня интервью по поводу выхода книжки. Книжка была практически готова, но еще не вышла. Я растекся мыслью по древу, рассказал и то, и другое, и третье, и так завернул, что итог-то позитивный. Но вы же знаете, как всё это делается. В Москве это всё нашинковали.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Собрали по словам.

В. КОСТИКОВ: И оказалось, что Костиков-то написал что-то такое гадкое, мерзкое. Конечно, Коржаков тут тоже постарался - Борису Николаевичу постоянно по этому поводу капал. Короче говоря, в один прекрасный момент я получаю телеграмму. Представляете, посол получает телеграмму: «Вячеслав Васильевич, предлагаем вам выехать в Москву первым же рейсом «Аэрофлота». Не просто в ближайшее время, собирайте чемоданчик, а первым же рейсом. Ну, думаю, всё.

Борис Николаевич сам это интервью не смотрел, но ему рассказали. Рассказал Коржаков, который обиделся на то, что я, может быть, тоже не совсем корректно… У меня, в принципе, к нему неплохое отношение, он очень неплохой человек, бессеребренник и человек, преданный Борису Николаевичу. Просто разошлись политические векторы. Я, наверное, не совсем корректно написал, что основная работа Коржакова состояла в том, что он подносил Борису Николаевичу тапочки в Кремле. Генерал Коржаков обиделся смертельно. Так что Борис Николаевич был проинформирован.

Я поехал в Москву. Причем Маринка очень опасалась за безопасность, сказала: ты никуда не ходи, куда тебя будут приглашать. А приглашали, действительно, в некоторые такие места… Потом, когда я анализировал ситуацию, я думал: хорошо, что я туда не пошел. Но пошел к Примакову. Потому что министром иностранных дел в то время был уже Евгений Максимович Примаков. Пришел к нему в МИД. Он поглядел на потолок, говорит: «Вячеслав Васильевич, я вам сказал всё, что я должен был сказать. Вы поступили очень недипломатично, не как посол. Действующий посол не должен писать книги о действующем президенте. Поезжайте туда. Я постараюсь уладить». И я уехал снова в Ватикан.

Прошло полгода, уже все стали забывать о том, что что-то такое произошло. Но опять возникла мрачная фигура. Опять Борису Николаевичу напомнили. И мне в конечном счете пришлось оттуда уехать. Я помню, что мне ватиканские послы устроили шикарные проводы. Дуайен этой посольской братии, господин Тун, по-моему, посол Германии в Ватикане, зная все перипетии этой ситуации – я был с ним в дружеских отношениях, - сказал: «Вячеслав Васильевич, если хотите говорить правду, надо держать коней наготове».

И. ВОРОБЬЕВА: Когда вы возвращались в Москву после этого, вам пришлось принимать решение, что вам делать дальше.

В. КОСТИКОВ: Да, мне пришлось принимать решение, что делать дальше. И тут я не могу не вспомнить – сейчас вы удивитесь, - вот когда я уезжал оттуда и когда стало ясно, что я уезжаю, первый кто мне позвонил… Знаете кто? Бидзина Иванишвили.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Который здесь у нас проходил под именем Борис.

В. КОСТИКОВ: Он тогда был владельцем банка «Российский кредит». И он сказал: «Вячеслав Васильевич, насчет работы не беспокойтесь. Приезжайте, мы вас возьмем к себе». Я пришел, поговорил. Я понял, что мне там угрожает роль свадебного генерала и отказался, несмотря на весьма соблазнительные материальные предложения.

И. ВОРОБЬЕВА: Вы как-то же принимали решения: я буду журналистом… Или еще кем-нибудь.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Напишу еще одну книгу.

И. ВОРОБЬЕВА: Или пойду, попробую еще дипломатическую карьеру продолжить.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Или стану мастером, слесарем, токарем.

В. КОСТИКОВ: Это когда?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда вы уже вернулись с дипломатической службы.

В. КОСТИКОВ: Я же профессиональный журналист. Поэтому где-то тут. У меня были некие литературные амбиции. И связаны они с тем, что, когда я жил в Париже в общей сложности 12 лет, очень тесно сошелся с русской эмиграцией, застал еще последние остатки. Старая эмиграция, новая эмиграция. Тоже, кстати, было сложно, потому что меня чуть и оттуда не выслали.

И. ВОРОБЬЕВА: Что, за то же самое?

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: За связи.

В. КОСТИКОВ: А потому что связи с эмигрантами в те годы карались жестоко и очень немилосердно. Меня спасло то, что у меня были хорошие отношения с Александром Сергеевичем Пирадовым. Он был постоянный представитель России при ЮНЕСКО. А Александр Сергеевич Пирадов, царствие ему небесное, он был не кто иной, как зять Громыко.

И. ВОРОБЬЕВА: Боже мой. Как всё связано! Потрясающе.

В. КОСТИКОВ: А я в те годы пел на гитаре, сочинял песни под Высоцкого. У меня даже есть целая пленка с моими собственными песнями. Я пел. Мы с Александром Сергеевичем иногда встречались.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Не зря проводили время в Париже.

В. КОСТИКОВ: Да. Пел песни. И он меня защитил, сказал: «Слава, не беспокойся». Я сочинил маленькую эпиграмму про него, дружескую такую: «Все говорят, что шит я лыком, а я Пирадов, зять Громыко».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Очень мило. Так все-таки про возвращение в Москву после дипломатической службы. Насколько быстро вы смогли принять решение по своему дальнейшему пути?

В. КОСТИКОВ: Было несколько чисто временных этапов. Я работал в «МДМ-Банке». Просто не знал, как пристроиться. Кстати, даже зашел однажды в Кремль: а вдруг предложат какую-нибудь должность с будущим золотым парашютом? Но ничего интересного предложено не было. Выходя из Кремля, из Спасской башни, встретил Бориса Абрамовича Березовского. Поздоровались, обнялись, не скрою, поцеловались. Он говорит: «Ну что, без толку сходил? Ну приходи, я тебя устрою». Романа с Березовским не получилось. Даже не знаю, по каким причинам.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Получился с «Медиа-Мостом».

В. КОСТИКОВ: Да.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Совсем даже наоборот.

В. КОСТИКОВ: Кстати, был очень интересный период. Владимир Гусинский – яркая личность. Малашенко – яркая личность.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Настоящая dream team.

В. КОСТИКОВ: Да, настоящая команда. Я помню, что, когда я оказался на распутье, я позвонил Малашенко. Он говорит: «Ну, приходи». Я на следующий день пришел к Гусинскому. Поговорили. Он уже всё знал, Малашенко уже всё решил за него. Единственный вопрос, который он мне задал: «Ты сколько получал в банке?»

И. ВОРОБЬЕВА: Да, человек же из банка переходит.

В. КОСТИКОВ: Я ему сказал. Он чуть-чуть прибавил.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Есть последний традиционный вопрос в программе «Разбор полета». Над каким решением вы сомневаетесь сейчас?

В. КОСТИКОВ: Сомневаюсь очень долго. Дело в том, что у меня же написано несколько романов, по одному моему роману выпущен фильм. Задумок много. По правде говоря, надо было бы всё бросить к чертовой матери и сесть за письменный стол. И многие друзья мне говорят: «Славка, ну чего ты губишь себя какой-то аналитикой? Зачем тебе это? Всё уже доказано. А вот сядь и напиши еще один роман». Типа «Диссонанс Сирина», мой любимый роман, который вы, конечно, не читали. И вот я сомневаюсь: может быть, действительно, тряхнуть пером, бросить всё и написать что-нибудь. Валентин Петрович Катаев, с которым я познакомился в Париже и который помог издать мне мою первую книгу, он говорил мне: «Слава, надо писать книги, а не статьи. Написал книжечку, поставил на полочку, и она там стоит».

И. ВОРОБЬЕВА: Жалко, что время заканчивается. Мы будем следить за тем решением, которое вы в результате примете.

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И читать романы, которые мы еще не прочитали.

И. ВОРОБЬЕВА: Спасибо большое. Я напомню, что у нас в гостях был Вячеслав Костиков, российский государственный деятель, дипломат, журналист, писатель, директор аналитического центра «Аргументы и факты».

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Спасибо большое. До встречи.