Александр Лазуткин - Разбор полета - 2012-10-01
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Здравствуйте. Это программа «Разбор полета». Татьяна Фельгенгауэр, Ирина Воробьева.
И. ВОРОБЬЕВА: Это программа про людей, которые принимают решения. Мне кажется, что сейчас название программы «Разбор полета», оно очень подходит к нашему гостю.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Даже несколько иронично, я бы сказала. Александр Лазуткин, герой России, летчик-космонавт, директор Мемориального музея космонавтики, у нас сегодня в гостях. Александр Иванович, здравствуйте.
А. ЛАЗУТКИН: Здравствуйте.
И. ВОРОБЬЕВА: Александр Иванович, традиционный вопрос, который мы задаем всем гостям, которые попадают в эту студию. Какое самое тяжелое решение, которое коснулось не только вас, но и других людей, вы принимали в своей жизни?
А. ЛАЗУТКИН: Это вопрос, который поставил меня в тупик. Как правило, вроде бы легкие все решения. Наверное, тяжелое решение из теперешней жизни…
И. ВОРОБЬЕВА: Уже после космонавтики.
А. ЛАЗУТКИН: Да. Будучи директором, принять решение о том, чтобы человеку сказать нет, ты не на месте работаешь.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Для вас принять решение об увольнении человека сложнее, чем принять решение, находясь в космосе в какой-то аварийной ситуации?
А. ЛАЗУТКИН: Ой, там попроще. Там ты отвечаешь за себя и за того человека, который рядом. В случае сложной, опасной ситуации кидаешься на амбразуру. Ты делаешь добро для человека, это проще.
И. ВОРОБЬЕВА: Осознавая при этом степень опасности для себя и в принципе степень опасности.
А. ЛАЗУТКИН: В момент наступления опасности, как правило, об этом не думаешь. Если ты начнешь осознавать степень опасности, ты подумаешь: а вообще мне стоит лететь туда или не стоит, стоит так делать или не стоит. Допустим, когда у нас были какие-то страшные ситуации, тот же пожар или столкновение со станцией, то когда наступал момент, ты кидаешься пожар тушить (даже не думаешь, насколько это опасно) или дырочку закрываешь. А потом, когда ты осмысливаешь ситуацию, тебе становится страшно, думаешь: если бы по-другому пошло всё, то я, может быть, уже и не думал бы.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Т.е. эти решения, они молниеносные, над ними особо не раздумываешь, и только постфактум вы эти решения продумываете про себя?
А. ЛАЗУТКИН: После этого ты не продумываешь принятое решение, ты думаешь о последствиях, которые могли бы случиться, если бы немножко по-другому начало развиваться. Когда был пожар, было страшно, да, но мы тушили этот пожар все вместе…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Расскажите поподробнее. Мне кажется, на ваш полет выпало максимальное количество внештатных ситуаций.
А. ЛАЗУТКИН: Наверное. О пожаре. Возник он совершенно случайно, загорелась кислородная шашка. Это такой металлический контейнер, в котором находится химическое вещество. Это вещество при нагреве выделяет кислород. Там идет химическая реакция, выделяется кислород. Больше там ничего не выделяется – ни огня, ни дыма, ничего. Нагрев небольшой. А тут случилось так, что это загорелось. Почему загорелось? Почему такое произошло, до сих пор никто точно сказать не может. Это из очевидного-невероятного. Была маленькая вероятность, что может загореться, это и случилось. Так вот когда это загорелось, я был этому непосредственным свидетелем.
И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. прямо на ваших глазах.
А. ЛАЗУТКИН: Прямо на моих глазах. Как ребята потом шутили, я был поджигателем всего этого процесса. Вот тогда у меня первая реакция была: пожар на станции – мне страшно. Я думаю: господи, пожар!
И. ВОРОБЬЕВА: И вы в космосе при этом. Чтобы люди просто понимали.
А. ЛАЗУТКИН: Я на станции, в космосе, в одном из модулей, запускаю эту шашку, которая должна давать благо, давать кислород, а тут она загорелась. И стало гореть то, что не должно было гореть. Есть фильтр несгораемый, нам говорили, что эта ткань не горит, а я смотрю – она горит.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как же так?
А. ЛАЗУТКИН: А потому что в кислородной среде. Шашка кислородная, кислород продолжает вырабатываться. В кислороде горит всё.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Даже несгораемая тряпочка.
А. ЛАЗУТКИН: Даже этот контейнер, он был сделан из нержавеющей стали, это то, из чего у нас ножи сделаны, приборы, чем мы кушаем, это сгорело.
И. ВОРОБЬЕВА: Сложно себе представить, чтобы это горело.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я не могу себе представить чувства человека, который находится на космической станции, где открытый огонь и что-то горит.
А. ЛАЗУТКИН: Я же тоже не мог представить. Я полетел, я не думал, что пожар на станции вообще возможен. А тут только прилетел, был еще зеленым юнцом…
И. ВОРОБЬЕВА: Сколько вам лет было?
А. ЛАЗУТКИН: По возрасту я был уже взрослым, полных было 39 лет. Умный, подготовленный, взрослый. Но я только на станцию прилетел, там всего 2 недели пробыл, я еще боюсь ее, она огромная, куча приборов. Я их знаю, но одно дело – я знал на земле, а тут прилетел, уже в космосе. На земле тебе помогают методисты, если ты чего-то не знаешь, а там всё на тебе. Еще был страх перед этой станцией – и вдруг этот пожар случается, который меня добил. Ступор такой. Что делать? Голова не соображает, но включается механизм какой-то памяти.
И. ВОРОБЬЕВА: Глаза боятся, а руки делают.
А. ЛАЗУТКИН: Руки начинают делать. Они делают то, чему нас учили в случае возникновения внештатной ситуации. Руки раз – кнопочку нажимают, выключают одно, потянулись за огнетушителем. Я забыл, как огнетушитель включается. А руки помнят. И я смотрю, они работают. А потом начали тушить. Во время пожара был еще такой момент. Я сначала видел огонь, а потом, когда дым повалил, станция стала наполняться дымом, сирена завыла, тут уже весь экипаж прилетел, нас 6 человек было.
И Валера Корзун, он был командиром всех шестерых, взял у меня огнетушитель и взял тушение пожара в свои руки. А нам сказал всем – огнетушители ему поставлять. Мы по станции разлетелись, начали огнетушители поставлять. Но когда станция стала заполняться дымом, прозвучала команда: готовиться к срочному покиданию. Нужно было подготовить корабли, у нас их два было, к срочному покиданию: нужно было их открыть, посмотреть. И я влетел в этот корабль, смотрю, а он весь в дыму. И реакция человека, попавшего в задымленную комнату, – открыть окошко. Эта реакция возникла.
А потом моментально пришел страх, потому что я понял, что окошко-то не откроешь в космосе. И вот здесь я испугался, стало страшно второй раз. Первый раз, когда я увидел огонь, то, что в ступор ввело, и второй раз, когда пришло осознание, что Земля там, далеко, что станция маленькая, между нами по высоте 400 километров, и нам пожарные не приедут. Окошко открыть не можем, пожар продолжается – значит, можно здесь и умереть, не выберешься.
Это был мгновенный страх. Он тут же прошел, потому что нужно было что-то делать: нужно было поставлять огнетушители, нужно было брать противогазы. В принципе, животного страха не было, я знал, что мы спасемся. Тренируют нас на это дело. Не выживать в дыму, у нас нет таких способностей и в пожаре не гореть, а выжить в этой ситуации. Покинем станцию, вернемся на Землю.
И. ВОРОБЬЕВА: Пожар потушили.
А. ЛАЗУТКИН: Я думаю, да.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Давайте вернемся сильно назад. Вы космонавтом с самого детства хотели быть?
А. ЛАЗУТКИН: Да.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Не одно поколение детей, когда их спрашивали, – кем ты мечтаешь стать, когда вырастешь, они твердо говорили: я мечтаю стать космонавтом. Вы были таким ребенком?
А. ЛАЗУТКИН: Был таким ребенком, потому что я жил в это же время, на моих глазах первые люди полетели. Я был совсем ребенком, когда полетел Гагарин. А потом уже стал осознавать, всё смотрел, как они летают, на каких кораблях и так далее.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тысячи детей говорят о том, что они мечтают стать космонавтами, а становятся единицы. В какой момент ваша мечта превратилась в ваше решение?
А. ЛАЗУТКИН: Во-первых, мечта была с самого детства, и она на протяжении всей жизни меня сопровождала. И так получилось, что вся жизнь была построена – и в принятии решений тоже – вокруг этой цели, вокруг этой мечты. Я понимал, что в космос может полететь только здоровый человек, а здоровый – значит, мне нужно спортом начать заниматься. И я пошел заниматься гимнастикой. Не скажу, что мне это нравилось. Со слезами на глазах, но пошел, занимался там и стал мастером спорта по гимнастике.
И. ВОРОБЬЕВА: Ничего себе воля.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мечта.
А. ЛАЗУТКИН: Это, может быть, воля, а может быть, и безволие. Я пришел заниматься, и не хватило воли уйти или найти другой вид спорта, который был бы мне более интересен. Я закончил школу, и у меня был выбор куда пойти: либо в Институт физкультуры, либо в летное училище. Была возможность уйти в сторону – пошел бы я по спортивной стезе, я бы там, может быть, достиг побольше того, чего сейчас достиг. Тогда мне говорили так, тренер говорил: Саша, успеешь налетаться, налетаешься, попадешь в сборную страны, ты будешь летать по этим странам. Мне жутко хотелось полететь в другие страны в то время. Думаю: если я пойду в физкультурный, я не стану космонавтом.
И я сжимал зубки и шел в ту сторону, где можно стать космонавтом. Я пошел в авиационный институт, поступил. Потом попал на предприятие, которое делает космическую технику. И наступила перестройка. Я был еще не в отряде. Мне тогда было приятно, что наступила перестройка: можно делать то, что ты хочешь. И с друзьями мы решили: надо организовать кооператив и делать там то, что ты хочешь, и действительно зарабатывать деньги, не воровать, а зарабатывать. И начал в этой области крутиться.
Но как только подошел к этому перекрестку, что я ухожу в этот бизнес, я подумал, что если я уйду туда, то я не стану космонавтом. И очень больно было отказываться от этого. Когда я заканчивал институт – тоже был такой момент, нужно было принять это решение, – мне в конце предложили пойти в МГИМО на 3-й курс. Вот тогда у меня всё в душе заиграло: я пойду, я могу там быть, я стану дипломатом, я буду ездить. А это тоже была страсть. И опять – если я туда пойду, я не стану космонавтом.
И даже когда в отряд попал, это уже были 90-е годы, когда пошел развал всего, и ребята, которые ушли в бизнес, как нормальные люди, они уже стали богатыми. Помню, мы встречаемся с ними, они говорят: как ты там? – Нормально, готовлюсь к космическому полету? – Когда полетишь? – Лет через 10, наверное. Они говорят: а когда полетишь, тебе, наверное, квартиру дадут. Я говорю: да. – Машину. – Да. Думаю: действительно, когда слетаю, это всё дадут. Потому что купить на тот момент не было возможности у меня. Они говорят: а пойдем к нам. Сколько ты получаешь? – Вот столько-то. – У нас будет получать в 10 раз больше. Через год ты купишь квартиру, машину. Помню, всё сжалось внутри, думаю: сверну – не полечу, не стану космонавтом. Они сказали – больной человек
И. ВОРОБЬЕВА: Потрясающе. Т.е. вся жизнь состоит из перекрестков: если я туда пойду, я никогда не полечу и не стану космонавтом. Вы рассказываете, как вас спрашивали: когда полетишь? Лет через 10. Т.е. вы понимали, что полет в космос, он состоится очень нескоро, что к этому очень долго надо готовиться. Я просто не очень представляю себе, как это – ждать 10 лет, 5 лет, зная о том, что раньше этого не произойдет.
А. ЛАЗУТКИН: Я скажу больше. Даже будучи в отряде, когда ты готовишься, вероятность твоего полета не 100%, потому что ты можешь не дожить до своего полета: я имею в виду, что на экзаменах срезался – и тебя отстраняют, по здоровью нашли зацепочки – тебя отстраняют. Т.е. вероятность достижения цели не стопроцентная. И когда я разговаривал с ребятами, я говорил, что не знаю когда, это же не определенное время. Можешь и 10 лет, можешь и 15 лет там просидеть. Они и сказали – больной человек. Потому что это ненормально для теперешнего понимания, когда люди говорят: я четко понимаю, что я хочу, и меня эти «может быть» не устраивают.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это такая теория малых дел: я вот здесь и сейчас сделаю то и это. А когда есть одно большое дело, одна большая цель, идти к ней, не сворачивая, каждый раз принимая решение, исходя только из этого…
А. ЛАЗУТКИН: Это сложно. Я скажу, что, даже достигнув этой цели, я опять оказался на этом перекресточке. Даже более того, ведь я же всё время стремился полететь, посмотреть на землю со стороны, т.е. полететь в космос. Я никогда не ставил себе вопрос, что я буду делать дальше. Я не мог ставить вопрос так, потому что знал, что если я полечу, то там всё будет понятно, если не получу, что думать о том, что будет после полета. И я оказался в ситуации прозаической. Помню, проснулся после полета, на земле, хорошая погода, небо голубое, солнышко светит, т.е. всё хорошо. И я вдруг осознаю, что моя мечта сбылась, а я еще живой. Мечта жизни сбылась. У тебя больше нет мечты. На самом деле это тоже было очень трудно – внутри себя смириться с этим. Ведь ты должен новую мечту родить.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И вы приняли решение придумать себе новую мечту?
А. ЛАЗУТКИН: Я какое-то время жил без мечты, была бесцельная жизнь, всё шло по течению, и я плыл вдоль этих берегов жизни с той же скоростью, куда меня несет это русло, и не знал, чего же я хочу дальше. Я хотел, конечно, полететь. Но это уже была не мечта. Второй полет, если бы он состоялся, я бы уже по-другому смотрел, менее восхищенными глазами на ту же землю, и я ничего нового не увидел бы. То, чего я хотел по жизни, – походить по другим планетам, я понимаю, что не получится, просто я не доживу до того момента, когда построят этот космический корабль, и люди полетят хотя бы к Марсу.
И. ВОРОБЬЕВА: Вы сказали, что каждый готовится, не факт, что он полетит. А где вот этот перелом? После чего случилось чье-то решение, что вы летите? Что произошло?
А. ЛАЗУТКИН: Во-первых, это было некое стечение обстоятельств. Начальство, оно смотрит, кто должен полететь. Они же не решают, кто в этом году полетит. Там сейчас расписывают всё. Отряд космонавтов расписывают на долгие годы, на год, на два, на 3-4 в экипажи, потому что есть такая долговременная программа. И ты уже знаешь: тебя там запланировали через 3 года. Ты начинаешь работать. Но через 3 года тебя запланировали, каждый год ты подтверждаешь это, т.е. каждый год все собираются и смотрят: он успевает всё сдать, не нарушал ли он где дисциплину, всё ли у него хорошо со здоровьем. И решают: да, всё нормально, значит, остается в плане. Я так и оставался в плане. В принципе, я по плану и полетел. Единственное, что мне повезло: я не 10 лет ждал, я ждал 5 лет. Но эти уже были внешние обстоятельства, которые помогли мне: люди, которые были передо мной, у них были проблемы по здоровью…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В порядке живой очереди за 5 лет дошло и до вас дело.
А. ЛАЗУТКИН: Да.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я думаю, мы уже после перерыва обсудим, какие решения принимает человек, который просыпается утром и понимает, что мечта всей его жизни сбылась.
И. ВОРОБЬЕВА: Мы видим, и вы сами рассказываете, что это был длинный путь, и каждый раз этот путь состоял из этих перекрестков. А какие перекрестки потом возникают, мы узнаем после перерыва. Наши слушатели задают вопросы. Я понимаю, что интересует наших слушателей. Когда я вижу живых космонавтов, мне хочется спросить что-нибудь глупое, потому что очень интересно, очень много книжек про космос мы прочитали, очень много фильмов мы посмотрели. И насколько это похоже на наши представления о космосе? Если честно, не всегда похоже. Мы зададим вопросы нашему гостю буквально через пару минут.
НОВОСТИ
И. ВОРОБЬЕВА: Продолжается программа «Разбор полета». У нас в гостях герой России, летчик-космонавт, директор Мемориального музея космонавтики Александр Лазуткин.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Обещали вы нам рассказать, как это – принимать решение после того, как мечта жизни исполнена.
А. ЛАЗУТКИН: Я сказал, что это очень неприятный момент в жизни, когда ты понимаешь, что у тебя нет другой мечты, а ты всю жизнь шел к мечте. Как по инерции: ты уже привык бежать, и вдруг ты останавливаешься, и оказывается, что бежать не нужно. Я привык лезть на гору, покорять ее, а потом, когда покорил ее, смотрю: больше гор и нет. А что делать? Что я еще хочу в жизни? И года четыре я жил без решений. Я искал: ну что же мне придумать? Наверное, нашел себя. Я начал какие-то образовательные программки для детей делать, уже интерес почувствовал, что могу чем-то увлечь детей. Но такой большой мечта у меня пока так и не пришло, и я грущу об этом.
И. ВОРОБЬЕВА: Мы к этому еще вернемся. Вы рассказываете про отряд. Что это такое? Как туда попадают? И как это всё происходит? Я в перерыве пыталась выяснить, мне правда очень интересно, как живут люди, которые готовятся к полету в космос.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мне еще хотелось бы отдельно выделить – решения, которые принимает отряд, они насколько коллективные и насколько могут быть индивидуальными. Ведь вы же работаете все вместе в космосе.
А. ЛАЗУТКИН: Экипажем мы работаем.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тогда расскажите, что есть отряд, что есть экипаж.
А. ЛАЗУТКИН: Отряд – это набор людей, компания людей, группа людей, которые готовятся к космическому полету, каждый к своему. Они изучают космическую технику, науки разные, тренируются и готовятся лететь.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но не факт, что все вместе полетят.
А. ЛАЗУТКИН: У нас отряд около 40 человек, они все вместе, конечно, не полетят. У нас трехместный корабль. Поэкипажно, каждый по своей программе.
И. ВОРОБЬЕВА: Как проходит день человека, который готовится полететь в космос?
А. ЛАЗУТКИН: Этот день расписан по часам. К этому было трудно привыкнуть. А потом ты понимаешь, что это легко, когда у тебя написано: в 9 часов ты должен придти, сесть за парту. И ты приходишь, садишься за парту и знаешь, какой предмет ты будешь изучать. Потом у тебя занятия по кино- и фотоподготовке. Потом ты идешь обедать. Потом идешь дальше на подготовку. И всё у тебя расписано, вплоть до отбоя, до 6 часов. Потом ты идешь домой, понимаешь, что надо покушать, еще подучиться немножко.
И. ВОРОБЬЕВА: Вечная школа.
А. ЛАЗУТКИН: Да. Причем это не самое интересное в жизни. Если я буду рассказывать, то в космос мало кто захочет полететь. Ты понимаешь, что тебе это нужно выучить, тебе это нужно выучить хорошо, даже не хорошо, а на отлично. Потому что сдать экзамен нужно тоже на отлично. А в школе меня не учили, я не был отличником, и в институте я не был отличником. И потом сожалел об этом. Потому что учиться на отлично – это отдельная наука, и нужно быть внутренне готовым к этому. В те времена это была полная оторванность от жизни, которая протекала вокруг тебя. Я помню, два года я жил в Звездном городке. На субботу-воскресенье я приезжал домой. Меня там кормили, поили, мне радовались все.
Потом я уезжал, опять садился в этом лесу (Звездный городок в лесу находится), и что там снаружи происходит, какие там политические страсти творятся, не знал я, потому что времени не было. И помню такой момент, когда я приехал домой. Мне супруга говорит: Саша, сходи купи молочка, хлеба и так далее. Я взял какие-то деньги и пошел. И когда я увидел, сколько стоит хлеб, у меня денег оказалось на батон хлеба, а я должен был купить и то, и то, и то, а я взял по старинке денег сколько нужно. Оказывается, инфляция есть.
И. ВОРОБЬЕВА: Уже столько времени прошло – оказывается, по старинке.
А. ЛАЗУТКИН: Оказывается, инфляция есть, продукты питания дорожают.
И. ВОРОБЬЕВА: Космонавты – по-настоящему оторванные от земли люди.
А. ЛАЗУТКИН: Это в то время.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Отряд потом расписывают на экипажи.
А. ЛАЗУТКИН: Обязательно. Это процесс постоянный.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: После того, как расписан экипаж и вы знаете, что вы с этими людьми полетите в космос и вы друг для друга становитесь всем – опорой, надеждой, плечом, тылом. Вот здесь вопрос коллективных решений и решений индивидуальных. У вас там было много нештатных ситуаций: и станция с «Прогрессом» сталкивалась, и прочее. Вот тут как решения принимались?
А. ЛАЗУТКИН: Я, может быть, немножко уведу вас в сторону от этого. Когда мы стали экипажем, нас объединили и мы стали работать вместе, появляется новый человек, он к тебе пристроен, и ты уже должен с ним работать как с экипажем, и свои решения, которые принимаешь, должен сознательно или несознательно, но соизмерять с тем, примет ли он эти решения. Они, как правило, сначала касались таких вещей… Когда по работе, я понимал, что мой командир, он более опытный, по работе он принимает решения, я с ним соглашаюсь, просто потому что он более опытный. Когда мы полетели, то здесь уже бытовые вещи. Что я должен делать? Должен ли я настаивать на своей точке зрения, командира заламывать, если я вижу, что он неправ? И стоит ли заламывать его, говорить, что я лучше знаю, я институт закончил, а ты только военное училище? Здесь нужно было очень тонко вести себя. Даже когда понимаешь, что он неправ, нужно было очень аккуратно выводить на то, чтобы он принял.
И. ВОРОБЬЕВА: Что это его решение якобы.
А. ЛАЗУТКИН: Да.
И. ВОРОБЬЕВА: Сколько вы в космосе провели?
А. ЛАЗУТКИН: Полгода.
И. ВОРОБЬЕВА: Это всё в невесомости?
А. ЛАЗУТКИН: Да.
И. ВОРОБЬЕВА: Это всё в окружении одних и тех же людей.
А. ЛАЗУТКИН: Да.
И. ВОРОБЬЕВА: Ощущения от книжек и фильмов, что полгода в замкнутом пространстве, в невесомости, с одними и теми же людьми… Не хотелось вам драк, еще чего-нибудь?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Конфликтов.
И. ВОРОБЬЕВА: Чужие люди.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Плюс вы от них зависите, так же, впрочем, как и они от вас.
А. ЛАЗУТКИН: Когда я полетел, я не думал, что такая проблема существует. Я души не чаял в командире, я знал всё то окружение, которое будет к нам прилетать, сильные и слабые стороны знал. Думал: я человек коммуникабельный, поэтому я со всеми смогу ужиться и сия чаша меня минует, психологической несовместимости. Но длительный полет, когда мы вместе работали не только с командиром, но и с тем же американцем. И я увидел, что проблема психологической совместимости есть. Потому что ты начинаешь в человеке замечать то, чего ты не замечал. Причем ты замечаешь с какой стороны? Мне не нравится. Ну, не нравится мне, как Василий каждое утро причесывается. До этого никакой разницы не было, я и внимания не обращал. Мне нравилось, что Василий всегда причесанный, побритый, а тут – на тебе, стало это НЕ нравиться. И ты заметил у него что-то не такое, а потом начинаешь цепляться за это. И это как снежный ком. И тебе уже не нравится, как он тебе улыбается, тебе не нравится, как он перед тобой сидит и разрывает пакет. Это всё может накапливаться, причем это накапливается и может привести к тому, о чем мы говорим, – можно подраться.
И. ВОРОБЬЕВА: Как можно подраться в невесомости?
А. ЛАЗУТКИН: Вопрос интересный. Была такая ситуация, когда очень хотелось подраться, но не с командиром, командир был на нашей стороне.
И. ВОРОБЬЕВА: Стенка на стенку.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как вы решали – драться или не драться?
А. ЛАЗУТКИН: В невесомости совсем другая ситуация. На земле драка происходит по своим законам, а в невесомости там так: если ты человека ударишь, то ты сам отлетишь в сторону, и вся драка будет похожа на некую комическую сцену.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вы чем-нибудь в него бросили бы.
И. ВОРОБЬЕВА: И оно медленно, плавно прилетело бы.
А. ЛАЗУТКИН: Тебе очень хочется побить этого человека, нужно побить, на все сто процентов ты уверен, что он плохой, и за это нужно темную ему устроить. Но тут ты думаешь: ага, это все-таки иностранец…
И. ВОРОБЬЕВА: Теперь мы знаем, кого хотели побить.
А. ЛАЗУТКИН: Может возникнуть международный конфликт. Побить нельзя. Побьешь – значит, он обидится. А мы экипажем работаем.
И. ВОРОБЬЕВА: И потом всё равно придется работать с ним.
А. ЛАЗУТКИН: А ты сможешь потом с ним решать эти вопросы? Вовремя подумать надо – а что дальше-то?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И решили не драться в невесомости.
А. ЛАЗУТКИН: Решил не драться. Пришло понимание ситуации: то, что он тебе не нравится, это не значит, что это плохо. Ты думаешь, что он плохой, что он поступает очень плохо. Но это твоя точка зрения. А ты подумай: ведь этот плохой человек, он для кого-то хороший.
И. ВОРОБЬЕВА: Какой вы бесконфликтный человек все-таки, Александр Иванович.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Буддистом не стали в космосе?
А. ЛАЗУТКИН: Это помогло выжить.
И. ВОРОБЬЕВА: Задают много вопросов о том, как это в космосе. Евгений из Пензы спрашивает про пожар: «В фантастических фильмах правдоподобно показывают пожары и катастрофы на космических станциях?» Я пошире вопрос задам. Когда вы потом смотрите фильмы про космос, не смешно?
А. ЛАЗУТКИН: Смешно. С улыбкой воспринимаем. Потому что неправильно, в 90% неправильно. И второе – ты понимаешь, это игра на зрителя, здесь многое утрируется, преувеличивается.
И. ВОРОБЬЕВА: Всё так героические.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А разве в космосе не героически? Вы летите, вы полгода проводите на станции, станция сталкивается с «Прогрессом», на станции пожар, разгерметизация, миллион нештатных ситуаций, по-моему, ни у кого столько не было. Разве это не героизм?
А. ЛАЗУТКИН: Может быть, это и героизм. Вот вы оцениваете это дело так – «разве это не героизм». По поводу героизма. У нас был пожар, вся станция в дыму. Мы пожар потушили, дым еще есть. Противогазы, которые у нас есть, они имеют маленький срок действия, полчаса где-то работают. И мы сидим в этих противогазах и думаем: что дальше делать? Мы понимаем, что наверняка после пожара в атмосфере есть что-то вредное. Земля нам не говорит, что там вредного, они говорят: не знаем. И командир Валера Корзун тогда принимает решение: ребята, я снимаю противогаз, а вы остаетесь, вы смотрите за мной. Вот это геройский поступок. В той ситуации, когда мы не знаем, чем мы дышим и насколько это будет влиять на здоровье, человек принимает решение: я буду испытывать это. Потому что если ему станет плохо, тогда станет понятно, что мы тут же все разбегаемся по кораблям и летим на землю. Но это если ему станет плохо. И он берет всё это на себя. Вот это героизм.
И. ВОРОБЬЕВА: Таня спрашивает: «Сколько раз может слетать в космос космонавт? Кто это определяет?»
А. ЛАЗУТКИН: Он может слетать столько, сколько ему удастся, сколько сможет. Наверное, есть какие-то врачебные критерии, которые говорят о том, что не чаще, чем раз в три года можно.
И. ВОРОБЬЕВА: После того, как вы слетали в космос, прилетели на землю, что было потом? Как вы стали директором Мемориального музея космонавтики?
А. ЛАЗУТКИН: Это простая житейская ситуация. Во-первых, я готовился к полету, и по медицинским показателям меня сняли с подготовки.
И. ВОРОБЬЕВА: Т.е. вы еще второй раз должны были полететь, но не полетели.
А. ЛАЗУТКИН: Да. И когда меня сняли, мне стало понятно, что я не полечу в космос. От этого мне стало грустно. Что дальше делать? Тогда мне предложили. Я работал на предприятии, которое делает космическую технику, и продолжал работать. Но я уже столько времени там проработал, что мне уже было не интересно.
И. ВОРОБЬЕВА: И теперь принимаете сложные решения в своей жизни – увольняете сотрудников.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну нет. Мне кажется, что, будучи директором Мемориального музея космонавтики, вы берете на себя в том числе и ответственность за то, захочет ли маленький мальчик или маленькая девочка стать космонавтом или не захочет, придя в ваш музей.
А. ЛАЗУТКИН: Правильно, и это есть. И это та задача…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вполне себе большая мечта и большое дело – вселить в людей опять надежду, восторг и трепет перед космосом.
А. ЛАЗУТКИН: Я согласен.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я вас не уговариваю.
И. ВОРОБЬЕВА: Я представляю, к вам приходят, наверное, целые классы детишек из школы и смотрят восхищенными, горящими глазами на музей, на вас.
А. ЛАЗУТКИН: Они смотрят, да. Но сейчас, как директор, я должен думать: когда он приходят сюда, на них это действует так, что у них глаза загораются, или не действует, и что нужно сделать, чтобы они уходили отсюда с горящими глазами, и потом приходили еще, и потом вообще становились космонавтами.
И. ВОРОБЬЕВА: Так действует или нет?
А. ЛАЗУТКИН: Не на всех.
И. ВОРОБЬЕВА: Это нормально. Не все же становятся космонавтами.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Правильно. Вторая мечта тоже должна не сразу сбыться. У нас программе «Разбор полета» есть рубрика, в которой гость сам выбирает те вопросы, которые пришли на сайт, и на два из них отвечает. Вопрос от Константина Барановского: «Александр, скажите – не обидно за себя и за профессию? Ведь сейчас никто не знает и не помнит имен космонавтов. Многие даже не в курсе, что там в космосе вообще кто-то летает. Работа же от этого менее опасной и тяжелой не стала».
А. ЛАЗУТКИН: Мне это не особо обидно. Нет, обидно, что такое отношение к профессии появляется у других людей. Но, с другой стороны, я знаю, что профессия от этого хуже не стала. Она опасная, она тяжелая, это настоящая мужская профессия, вернее профессия для настоящего человека. И это единственная профессия, которая позволяет тебе совершать кругосветные путешествия за полтора часа. Это единственная профессия, которая дает тебе возможность полетать, как птице, в невесомости. И единственная профессия, которая тебе показывает весь спектр. Когда ты готовишься к полету, ты и доктор немножко, ты немножко ученый в этой области, немножко ученый в этой области, ты инженер и так далее. И ты, как артист, переживаешь все эти профессии, ты понимаешь, где хорошо. Это самое важное в этой профессии. То, что сейчас не знают, кто летает, это плохо. Мне обидно за державу, что в таком состоянии это находится. Потому что те люди, которые летают, и вообще то, что они это делают, об этом надо говорить. И не говорить так, чтобы это набило оскомину и чтобы потом было не интересно, а рассказывать интересные вещи. Ведь люди работают в необычных условиях. Расскажите об этом. Люди делают задачи, которые не решаются на земле, а решаются там. Так расскажите о них.
И. ВОРОБЬЕВА: Вы рассказывали, что вы проснулись и увидели – на улице хорошая погода, небо, солнце… Каково это – смотреть на небо, понимая, что вы были с той стороны?
А. ЛАЗУТКИН: Я был там. Когда я в метро еду, прохожу, допустим, по вагону, все люди сидят, книжки читают, я думаю: они даже не представляют, что сейчас по вагону идет человек, который был там.
И. ВОРОБЬЕВА: Еще один вопрос от нашего слушателя: «Американские марсоходы показали высочайшие достижения учёных. Стоит ли запускать на Марс людей? Есть ли такие задачи, которые пока не может выполнить техника на Марсе и необходимо присутствие космонавта?» Следите за марсоходами?
А. ЛАЗУТКИН: Слежу. Это интересно. Я сам хотел бы на Марс слетать, вместо марсохода там походить. Во-первых, запускать человека надо туда, просто потому что это человек, и он должен пройтись по этой планете, посмотреть, всё ли там нормально, всё ли там так, как говорят марсоходы и все аппараты, которые там побывали. Сейчас космонавт всё равно работает с этими автоматами. Когда какие-нибудь эксперименты, исследования проводятся, ведь исследования проводит автомат, человек только готовит его к проведению этих исследований и следит за тем, чтобы там всё было нормально. Поэтому когда говорят: скажите, что может человек, а чего не может человек… Не скажу. Не знаю. Человек может всё. Сломался марсоход, человек подошел, гайки подтянул, если он рядом в это время находится, и марсоход пошел дальше. Протер он ему солнечные батареи – пошла энергия. А когда нет человека, сам себе этот аппарат ничего такого сделать не сможет.
И. ВОРОБЬЕВА: Таня спрашивает: «Как живут космонавты сегодня? Как обеспечены?» Чем вообще после полета люди занимаются?
А. ЛАЗУТКИН: После полета люди занимаются тем, что либо начинают готовиться к новому полету, либо ищут себя где-то на стороне.
И. ВОРОБЬЕВА: Отрасль позволяет без проблем куда-то еще уйти работать и быть там специалистом?
А. ЛАЗУТКИН: Ты можешь уйти куда хочешь. Конечно, хотелось бы остаться в этой отрасли и приносить пользу, но это не всегда удается. Как мы обеспечены? Государство не особо нас обеспечивает. Как нам сказали: я за месяц столько зарабатываю, сколько вы за полгода получаете.
И. ВОРОБЬЕВА: У нас осталось полминуты. Последний вопрос.
А. ЛАЗУТКИН: Давайте.
И. ВОРОБЬЕВА: Сейчас нас слушают в том числе ребята, которые, может быть, хотят полететь в космос. Самое важное – что они должны знать?
А. ЛАЗУТКИН: Знать, что, если они полетят в космос, я уверяю, вы сразу поймете, что вы не зря туда полетели, не зря затрачивали силы, не зря страдали, не зря мучились. Всё это стоит того, чтобы полететь и посмотреть.
И. ВОРОБЬЕВА: Потрясающе.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Спасибо большое. У нас в гостях сегодня был Александр Лазуткин – герой России, летчик-космонавт, директор Мемориального музея космонавтики, человек, который все решения в своей жизни принимал, исходя из своей мечты. Я надеюсь, что Александр послужит нам всем примером. Спасибо большое, Александр Иванович.
А. ЛАЗУТКИН: Спасибо.