Мемуары художника Бориса Жутовского. Часть 1 - Борис Жутовский - Ночное рандеву - 2011-08-24

М. ПЕШКОВА: Три десятилетия назад возник у Бориса Жутовского замысел картины. Приближался полувековой юбилей художника. Он выжил после автомобильной катастрофы, увы, жена Люся погибла, дочь ушла из жизни позднее. «Хотелось придумать что-то умное, многодельное, не занимающее много места», - сказал при встрече Борис Жутовский. Работа занимает всю стену, в ней пять блоков – «Память», «Природа», «Искусство», «Друзья» и «Гении». В блоке «Память» - понятно, деда, баба, мама, папа, дочь и, конечно, события – Манеж. «Природа» - потому что Жутовский по натуре бродяга. «Искусство» - потому что ремесло, которым занят. А «Друзья» - потому что жизнь без них не представляет себе художник. О блоке «Гении» поговорим подробнее не сегодня.

30 лет трудов, и когда виден был конец работы, хотелось сделать текст. Пять долгих лет писалась книга, названная «Так каждый день». «Картины глубоко литературны, - считает автор. – Это биография жизни, про всю жизнь», - сделав акцент на слове «жизнь», заверил меня Борис Жутовский.

Б. ЖУТОВСКИЙ: Начало этой истории – первые годы XX века. В Варшаве происходит покушение на генерал-губернатора Польши. Трое молодых людей из города Радома пытаются его застрелить, ничего из этого не выходит. Их хватают и приговаривают к смерти. Приговаривают к смерти, потому что к тому времени уже в законодательстве России после всех этих народовольцев и всей этой революционной дряни уже существовали законы, по которым за подобного рода поступки вешали. Их приговаривают к повешению, выводят на эшафот. Двух молодых людей вешают, а молодую девушку, говорят, что высочайшее помилование, ее оставляют в живых и ссылают в Сибирь на Карские рудники. Это одно из самых гиблых мест в России – эти Карские рудники. Они лежат сильно ниже уровня моря, и там застаивается воздух, там очень мало кислорода, там погибали люди очень быстро. Это медные и золотые рудники. И отправляют ее этапом на Кару.

Она идет южным путем, оренбургскими степями. Где-то в районе оренбургских степей к этапу присоединяется группа революционеров из Закавказья. По дороге у нее возникает роман, и на подступах к Верному, это теперешняя Алмата, у нее рождается ребенок. Опять же по существующим законам по тем временам ребенка у нее забирают и отдают в приют. Она следует за Кару, работает на рудниках, и через какое-то небольшое количество времени у нее обнаруживают туберкулез и ее, говоря современным языком, кассируют и ссылают на вечное поселение в Якутию, в северную Якутию, почти там, рядом с Чукоткой. Живет она в землянке, где вместо стекла – рыбий пузырь, земляной пол, мороз и все прелести. Раз в полгода приезжает полицейский проверять, на месте ли ссыльная. В очередной приезд он обнаруживает, что ее нет. А поскольку нет ничего – ни трупа, ни следов насилия, ничего подобного – объявляется всероссийский розыск. Объявляется всероссийский розыск - естественно, безрезультатно, ничего никто не может найти.

Она обнаруживается через три года еле живая в степях Северной Канады, на территории племени шеванезов. Ее подбирают, старухи отпаивают ее травами, ей дают новое имя – Белая Тучка, потому что она блондинка. Вождь племени с сухой рукой белого человека – Нашнурия – берет ее в жены. Она рожает ему трех детей – двух мальчиков и девочку. Вернее, так: мальчик, девочка, мальчик. И живет.

В 1938 году, когда двое старших детей уже подросли, а младшему где-то 13, по-моему, если я не ошибаюсь, она просит мужа разрешения поехать навестить родителей в город Радом. 38-й год. Он ей разрешает, они отправляются в путешествие. Сначала на каноэ, потом добираются до железной дороги, потом добираются до Монреаля. У мальчика глаза вот такие, потому что, кроме как стрелять из лука, он ничего не умеет. Кидать томагавк, ездить на лошадях… Добираются до Монреаля, садятся на пароход, приплывают в Гавр, в Гавре садятся на поезд и через Брюссель добираются до города Радома.

Приехав в город Радом, она обнаруживает, что родители умерли, а двое сестер поделили наследство. Она – польская дома, она начинает склоку за наследство. Мальчик живет очень трудно, потому что над ним все смеются: он – краснокожий, он вот с такими волосами. Пришлось подстричься, а у индейцев это нельзя. Ну, в общем, трудная жизнь. До 1 сентября 1939 года.

ЗВУЧИТ МЕЛОДИЯ

В город Радом входит счастливый Вермахт, постреляв по дороге польских всадников в конфедератках. Начинается оккупация. Маму никто не трогает: мама – польская дама. А мальчик – индеец, наряду с цыганами в вагон и в Освенцим. Но он индейский мальчик, и поэтому он взламывает пол в вагоне, выпускает шесть человек и сам, седьмой, бежит из вагона.

Это один из самых страшных партизан на территории Польши во время Второй мировой войны, потому что он индейский мальчик. Он в лесу, как дома, и он не стреляет из автомата, он стреляет из лука и в глаз. Поэтому за него объявлены какие-то бешеные деньги, но поймать его невозможно. Он Тарзан такой, причем вырос огромный.

Значит, дело идет к концу войны, в Польшу вступают советские войска, и обнаруживается, что он сражался за армию Краеву, а побеждает армия Людова. А он как бы принадлежит к лондонскому правительству. Но эйфория победы – конечно, вещь трогательная. Одновременно с этим вы видите перед собой легендарного партизана – 2-метрового амбала с длинными индейскими волосами и с голубыми польскими глазами. Наши, значит, советские товарищи его подержали в лагере немножко и выпустили. Потому что он лучезарный идиот. Вот он смотрит на вас голубыми глазами и говорит так искренне, что невозможно не поверить. Это я вам говорю как свидетель, человек, о котором я говорю, я его знал.

Он какими-то странными судьбами получает возможность учиться в Политехнике в Гданьске, кончает этот институт. Ну, знаете, как послевоенное это скороспелое обучение. Становится механиком на теплоходе «Баторий», стал плавать. Поскольку он канадский человек, то большевистские эти дела… ну, ясно совершенно, родственники в Канаде, никуда он не денется. Два раза он пытался высадиться в Канаде на берегу, чтобы повидать своих близких. Стал знаменитым еще и чем? Он – коммунист, он обожает детей, он устраивает индейские лагеря по всей Польше, он учит их стрелять из лука, метать томагавк, из куриных перьев делать эту дурь на голове всякую. Ну, то есть дети его обожают совершенно. И он общественный деятель, коммунист – не придраться.

Он высаживается в Канаде, и в первый приезд его в Канаду у него на глазах убивают его сестру, которая приехала к нему из фактории на свидание. Отец еще жив и все время ходит с этой рукой белого человека на шнуре. Я видел только фотографии, конечно, я отца не видел. Второй раз когда он приехал в Канаду и тоже попытался сойти на берег, его ударили по башке бутылкой с зажигательной смесью. Но бутылка не загорелась, после чего польское правительство запретило ему сходить на берег Канады.

Вот так он и живет. Женился, родил дочку, живет в Гданьске. Гданьск,

Вжесч – это район между Гданьском и Сопотом. Там же три города подряд – Гданьск-Сопот-Гдыня, это фактически один город. Ну вот, он там тихо живет, плавает на теплоходе.

ЗВУЧИТ МЕЛОДИЯ

М. ПЕШКОВА: Художник Борис Жутовский на «Эхе Москвы» в «Непрошедшем ночном рандеву» у Пешковой. Слушаем сериал, и так каждый день. Сегодня программа «Дом моей бабушки».

Б. ЖУТОВСКИЙ: В 1965 году я первый раз отправляюсь на родину в Польшу. Мне удается получить разрешение, несмотря на то, что 62-й год совсем недавно, но меня приглашает туда член ЦК, главный редактор крупнейшей польской газеты «Политика» Мечислав Раковский. Конечно, партбюро издательства и все остальные люди не могут не дать мне характеристики.

Я еду в Польшу. А у меня к тому времени очень много польских друзей-приятелей. Один из них - смелая очень фамилия для русского слуха, по фамилии Райзахер, отчим его назвал Меняла. Значит, он мне говорит: «Слушай, Борька, а не хочешь поехать в гости к моей теще?». Я говорю: «Куда?». Он говорит: «В Сопот, из Варшавы на машине». За границей, на машине, в Сопот – конечно. Мы садимся в машину и едем 400 километров. По дороге Анжей мне рассказывает: «Мы едем к моей теще»…

История тещи такова: она когда-то жила в России, потом уехала во Львов, потом из Львова перебралась в Гданьск и там встретила войну. Уже была разведена со своим мужем, у нее росла дочка, и дочка уже жила не с ней, а у тетки где-то в центральной Польше. Значит, во время войны в 39-м году по улице мимо ее дома, это центральная улица Сопота, шла колонна немецких грузовиков, на которых евреев везли в Освенцим. Мужики стояли по периметру кузова, а женщины и дети сидели на корточках внутри. На каком-то из поворотов ребята вытолкнули одного из них, и он упал в кювет. До ночи пролежал в кювете, а к ночи очухался немножко и пополз к дому и поскребся. Его пустили. Это была пани Стефаня, теща Анжея Райзахера. Она его спрятала в подвал дома, где он и провел время до конца войны. Его жену и трех дочерей сожгли в Освенциме, поэтому Анжей предупреждает меня, что пан Михал, ты можешь разговаривать с ним на любые темы, он, во-первых, знает восемь языков, он профессор-лингвист, интеллектуал, но ты никогда не спрашивай его ни о чем в период с 39-го по 44-й годы. Он молчит, он на эти вопросы просто не отвечает.

И мы приехали в этот дом. Очень милый, старый, красивый, с часами с боем, старым паркетом, со старой мебелью. Там живут эти пани Стефания и пан Михал. Нас встречают большим гостеприимством, мы у них живем, радуемся, ходим на море. В один из дней пани Стефания мне говорит: «Борь, а ты не хочешь познакомиться с натуральным индейцем? Ну, утром пойдем». Утром мы отправляемся в гости, приезжаем в Гданьск Вжесч, поднимаемся, звоним, дверь открывает двухметровый с сединой, голубоглазый гигант – настоящий индеец. Ну вот профиль совершенный просто. Мы входим, жена польская, сука такая, стерва настоящая, угощает нас: вот столечко коньячку, вот такие бутербродики с палочками. Сидим, разговариваем чего-то. Он молчит, сидит и молчит. Потом говорит: «Слухай, Борис, ты из Рощи. Слухай, а в Роще медведей встречаешь?». Я говорю: «Да, так, конечно». «Есть у вас медведи? А можно ли достать медвежью шкуру?» Я говорю: «У меня две лежат на антресолях, так что одна твоя. Только я ее привезти не могу», - потому что закон в то время был такой, что меха через границу возить было нельзя. «Тогда я тебе сыграю». Я говорю: «Хорошо». Он вынимает какую-то такую хреновину железную, вставляет туда… мы-мы-мы-мы… и минут сорок. «Спасибо», - и мы расстаемся.

Мы возвращаемся в Варшаву, потом на поезд, в Москву, и нормальная жизнь продолжается. Через очень небольшое количество времени раздается телефонный звонок: «Борис?». Я говорю: «Так, Борис». «Слухай, Борис, там Саток мой (а имя его Саток, а фамилия его Суплатович по маме, а Саток – это его индейское имя)». Я говорю: «День добрый, Саток. Что произошло?». Он: «Слушай, я приезжаю в Москву. Я говорю: «Что случилось?» - «Не знаю». Я говорю: «То есть как «не знаю»?» - «Ну я получил приглашение и приезжаю в Москву. Придешь встретить меня на вокзале?» - «Ну, конечно». Я приезжаю на Белорусский вокзал, у меня 402-й «Москвич» вот такусенький, туда я складываю этого Сатока, довеском его жену, в багажник запихиваю какие-то два или три чемодана, черт знает что, и мы едем домой. Мы едем домой, значит, Люська расстаралась, обед там сделала какой-то. Мы садимся за стол, я опять про себя так осторожно начинаю спрашивать: ты приехал, ты что, у меня будешь жить или не у меня будешь жить? Если у меня жить, это надо думать, потому что квартира маленькая, диванов два метра нету. Ну ладно. Он говорит: «Нет, знаешь, я вот получил приглашение от какой-то женщины. И вот там есть телефон». Я говорю: «Хорошо, давай посмотрим». Набираю телефон, говорю: «Здравствуйте, это говорит художник Борис Жутовский. Вот у меня Саток Суплатович…» - «Где он?! Что вы?! Мы его ждем уже сколько времени! Стол накрыт!» - «Сейчас мы дообедаем и…» - «Нет, немедленно!» - «Ну хорошо, адрес…». Ну, дают адрес – Проспект Мира. Нормально. Мы все равно, конечно, дообедали, я погрузил все это добро в машину с облегчением немножко внутренним, что не на мне это все будет хозяйство, и едем.

ЗВУЧИТ МЕЛОДИЯ

Подъезжаем к дому рядом с метро «Щербаковская» - 9-этажная башня. Поднимаемся на какой-то там этаж на лифте, открывается дверь, и в дверях стоит дама – седая, стриженая по-комсомольски 20-х годов, в тюбетейке и в платье таком с побежалостью восточной, знаете, такие узоры. Кидается его целовать. Для индейца и поляка, чтобы его незнакомая женщина, старая… Мы входим в дом, дом огромный, трехкомнатная гигантская квартира, по тем временам, везде ковры, на коврах оружие, в комнате накрыт низкий дастархан с огромным количеством еды, закуски, выпивки, подушки, какая-то молодежь там мечется. Я говорю: «Саток, что все это есть?». Он говорит: «Не знаю».

Нас сажают за стол, жена его совершенно спокойно ко всему этому относится. Видимо, она, будучи замужем за индейцем, привыкла к самым невероятным пассажам в истории. Так что мы сидим за столом, как два дурака, поднимается эта дама и начинает произносить тост. Из этого тоста становится понятно, что она – та самая девочка, которую оставили в родильном доме в Алма-Ате, забрав ее у матери как у заключенной. И вот она разыскала своего брата и его пригласила, и вот состоялось свидание. А пригласила она его для того, чтобы написать вместе книжку. Гостиница есть, я могу не беспокоиться, все есть. Он вступает в ее полное распоряжение, все в порядке. Саток, это услышав, сказал, что он им поиграет. Тут же вынул свою эту железную хреновину и тоже минут 20 им дрынькал. Они вежливо все слушали. Я посидел какое-то количество времени и решил: «Ну, Саток, ты останешься тут, созвонимся, если будут проблемы (говорит по-польски)». – «Борис, а так шкура медведя?» - «А как ты ее повезешь?» - «Вот очень просто, - он сказал. – Я ее постелю на лавку в купе, одену свои перья, сяду на нее и буду играть, когда придет таможня. И скажу, что это мой реквизит».

И они начинают работать. Я еще нагло говорю этой даме: «Только эту книжку иллюстрирую я». Потому что это все шло, кстати говоря, через «Молодую гвардию». И какой-то молодой человек из этих гостей говорит: «Боря, вы уезжаете?». Я говорю: «Да». – «А вы меня до метро не добросите?». Я так про себя подумал: метро – соседний дом. Я говорю: «Ну, пойдемте». Мы спускаемся вниз, я ему говорю: «Чего ты дурака валяешь? Метро-то вот оно». Он говорит: «Мне надо с вами посоветоваться». Я говорю: «Ну, посоветуйся». Мы закуриваем: «Понимаете, - он говорит, - у меня тяжелое положение». Я говорю: «Что такое?» - «Ну я сейчас вам расскажу». Я говорю: «Нет, прежде чем ты мне расскажешь, ты мне ответь, что это за дом, куда я привез Сатока и где я был?». Он говорит: «А вы что, не знаете, что ли?». Я говорю: «Подожди, откуда я знаю? Я тебя спрашиваю, что это за дом?». Он говорит: «Ну что вы? Это же старшая жена Расулова, первого секретаря Таджикистана». Тогда мне становится понятно, каким образом она долезла до каких-то архивов. Потому что это первая, которая у меня возникла: как она его могла найти? В советское время как она могла найти? Теперь я начинаю понимать, что жена Расулова, первого секретаря Таджикистана, конечно, имела какие-то возможности большие, чем у обыкновенных советских людей. «Так, - я говорю, - понятно. Ну теперь расскажи, что у тебя за проблема». Он говорит: «А у меня вот какая проблема. Дело в том, что я из Душанбе. Я русский, а родители живут в Душанбе. Я решил поехать учиться в Москву, в университет… А у нас же тогда существовала, помните, квота.

М. ПЕШКОВА: Квота, да.

Б. ЖУТОВСКИЙ: «…Я сказал, что я хочу по квоте поехать учиться в Московский университет. Мне говорят: это может решить только Расулов, первый секретарь, иди к нему. Он пошел к Расулову, Расулов сказал: «Хорошо, ты поедешь учиться. Но у меня дочка «залетела», поэтому ты женишься на моей дочери и едешь учиться». Таджикская девочка забеременела. Догадываетесь, что это такое? Он говорит: «Я не знаю, что мне делать». Я говорю: «Что ты, не валя дурака! Женись на ней, пожалуйста, пусть родится какой-то ребенок. Кончишь учебу, разведешься. Ты чего дурака валяешь?». А ему это все казалось безвыходным положением. Вот так я лихо дал ему столичный совет, и мы расстались.

Ну, конечно, через некоторое время Саток собрался уезжать, я поехал на вокзал, привез ему очень хорошую медвежью шкуру пестуна, двухгодовалого медвежонка, очень красивую. И он уехал. Он уехал, опять проходит какое-то небольшое количество времени, телефонный звонок, звонит пани Стефания. Б. ЖУТОВСКИЙ:+