Евгений Ройзман - Личный приём - 2019-02-11
И. Воробьева
―
22 часа и 9 минут в столице, 0 часов и 9 минут в Екатеринбурге. Это программа «Личный прием». Меня зовут Ирина Воробьева. Из Екатеринбурга по Скайпу – Евгений Ройзман. Евгений, добрый вечер!
Е. Ройзман
―
Здравствуйте!
И. Воробьева
―
Ну что же, у нас все как всегда. У нас все работает. СМСки: +7 985 970 45 45. У нас работает чат в Ютюбе на основном канале «Эхо Москвы». Там тоже можно задавать вопросы. Я обязательно попробую их оттуда вытащить и задать Евгению. Ну что же, у нас личный прием, который… Точнее, личный прием был в пятницу. Был в пятницу, да, личный прием?
Е. Ройзман
―
Да.
И. Воробьева
―
Как обычно с утра до вечера шло много людей. Но вот мы поговорили до программы, и Евгений сказал, что было много вопросов по медицине, а точнее – по онкологии. Вдруг, внезапно.
Е. Ройзман
―
Слушайте, пожалуй, это была основная тема приема. И несколько достаточно сложных позиций. Во-первых, должен отметить, что по онкологии пошло народу больше. Мало того, появилась некоторая специфика. Но сейчас я до нее дойду. Я уже рассказывал, сильная история. Пришел парень, которому 16 лет. У него у матери была онкология. Они боролись за нее до последнего. Она у него на руках умерла. Не спасли. И он привел друга своего 15-летнего, у которого с матерью проблема. Ну и мы договорились, чтобы проконсультировали на самом серьезном уровне.Выяснили еще одну интересную вещь, что у парня этого две сестры. Одна сестра (старшая) продала дом, другая сестра продала машину, то есть они весь свой ресурс вложили, чтобы мать вытащить. И уже когда кончились возможности пришли. Сейчас ее отправили в Москву. Там будем смотреть. Постараемся, чтобы все получилось. Но задело меня… Мне эта ситуация, она была… Как сказать… Молодые, хорошие. Вот молодые за своих бьются, взрослеют рано, стараются, вызывают всяческое уважение.
И очень интересная история. Пришел ко мне парень из Новоуральска. Мать – военнослужащая. У матери онкология. Мало того, что онкология, она приехала сюда в Екатеринбург и вдруг столкнулась с интересной вещью, что надо делать химию: бесплатно – нет, а за деньги – есть. Ну, мы сумели этот вопрос решить через знакомых и так далее. И начали выяснять. И вдруг обнаружили… Разговаривали с несколькими людьми, которым делали химию, они сказали: «Бесплатно не было лекарств. Вынуждены были покупать».
И. Воробьева
―
Это в Москве?
Е. Ройзман
―
Это в Екатеринбурге.
Е.Ройзман: Если хотят, пусть уезжают. Я не буду отговаривать, потому что вижу – этот поезд в огне
И. Воробьева
―
А, в Екатеринбурге.
Е. Ройзман
―
Но в Москве все чаще возникает ровно та же самая ситуация. Мало того, зачастую для людей это деньги совершенно неподъемные. И здесь очень много нюансов. Мало того, вокруг темы появилось достаточное количество фальсификаций, потому что были даны совершенно конкретные установки самого высокого уровня: даны установки Минздраву снижать количество смертей от сердечно-сосудистых. А надо понимать, что вообще сердечно-сосудистые – это 53% вообще всех смертей. Второе: была задача снижать смерти от онкологии, потому что онкология начинает приближать.И третье: повышать уровень жизни. И вот тут две последние позиции не бьют. Если снижаются смерти от сердечно-сосудистых, если растет продолжительность жизни – с продолжительностью жизни обязательно растет онкология. И из-за того, что онкология стала расти в показателях (а так всегда), ее начали снижать директивными способами, то есть даются указания, чтобы когда человек умирает (у него смерть от онкологии, но там последняя причина – отек легких), пишут – отек легких. И не пишут, что онкология. И это начинается повсеместно. Как только смертность от онкологии на цифрах начинает снижаться – естественно, это меньше финансирование, меньше врачей.
И вот то, с чем я сейчас столкнулся, одна из основных проблем – это отсутствие первичной профилактики и практически не стало районных наркологов. Это очень. Все бьют тревогу, потому что нет районных наркологов. Где-то вообще фельдшера принимают. Ну ладно, когда у фельдшера стаж 30 лет. Но это очень редкий случай. И это, на самом деле, достаточно серьезная проблема. Мало того, коммерциализация онкологии – это этически недопустимо вообще. Это та болезнь, перед которой равны все. И очень много людей, у которых нет никакой возможности это делать за деньги.
Я столкнулся с одной очень серьезной вещью. Уже в конце приема пришла женщина, ей 80 лет. Она начинает рассказывать и плачет. У нее пару лет назад умерла дочь от онкологии. Умерла от рака груди. Для понимания: от рака груди в Европе уже не умирают нигде. И я сейчас коснусь этой темы. У нее умерла дочь от рака груди. Женщина эта сама 30 лет отработала поваром, ее многие знают. У нее пенсия – 8800. То есть это минимальная пенсия. 8800 – пенсия. И на ней – внук. Внук вынужден был уйти отовсюду, устроиться на работу. Но она отметила: «Он, - говорит, - все деньги приносит».
То есть мне это было очень приятно про 19-летнего парня услышать, что живет с бабушкой и все деньги приносит в семью. Но проблема в чем: когда дочь заболела, они набрали кредитов. Естественно, у женщины, которая под 80, нет возможности идти в банк и как-то оформлять. Естественно, берут всякие «быстроденьги», ну микрокредиты. И она брала кредиты и на лечение, на содержания, и она брала кредиты на похороны. И для нее там неподъемная сумма – 60 000. Но самое страшное другое. У нее обнаружили онкологию, и она понимает, что внук сейчас останется один. А у внука очень интересная ситуация. Когда-то эта девчонка, которая умерла, она была жената.
И. Воробьева
―
Замужем.
Е. Ройзман
―
Она была замужем. Родился вот этот вот парень. И через некоторое время мужа посадили за изнасилование. Она, естественно, с ним развелась. Мало того, что она с ним развелась, он ничего никогда не помогал, а жил в соседнем подъезде, и все равно сын его знал.
И. Воробьева
―
То есть он вышел и не стал интересоваться сыном?
Е. Ройзман
―
Да. В соседнем подъезде. Ну, парень его знал. И еще, что для бабушки было последним, почему она ко мне пришла. Вот этому парню нужен был телефон – у него не было телефона. И он встретил отца и говорит: «Пап, купи мне телефон. У меня нет телефона». Он говорит: «Знаешь что, возьми кредит и купи. Я тебе потом отдам». И парень взял кредит и купил телефон – и ему теперь надо платить этот кредит. И бабушка больше всего напугана, что у него теперь кредит и ему надо кредит платить. И понятно, что мы ей поможем все, что только можно. Мы ей поможем, как-то поучаствуем.Но я хочу рассказать одну короткую историю. У нее дочь умерла от рака груди. Когда-то, несколько лет назад, я был в гостях у мэра Сан-Ремо. Ну, вот где знаменитый фестиваль проводится. Он мне показывал город, разговаривали. Я вообще считаю, что всем муниципальным чиновникам пару раз в год надо выезжать за границу, чтобы не изобретать велосипед; смотреть, как, что, где устроено.
И мы с ним идем по улице центральной, он мне рассказывает: «Вот пешеходная улица. Никто не хотел, чтобы ее делали пешеходной. Особенно переживали владельцы магазинов. Но мы провели референдум, сделали улицу пешеходной. А потом через некоторое время у нас появилась надобность, и мы хотели убрать пешеходную улицу. Говорит, - ровно как протестовали против пешеходной улицы, так же протестовали за пешеходную улицу».
И. Воробьева
―
Привыкли.
Е. Ройзман
―
Да, это интересный такой момент. Но я хотел рассказать о другом. Мы с ним идем по улице, там фонарные столбы, и на каждом висит огромный розовый лифчик. Я ему говорю: «Это что?». Он говорит: «А это месячник. – Ну, такие лифчики стилизованные. Каждая женщина, увидев этот сигнал, знает, что в этом месяце она должна обязательно провериться у маммолога». Я говорю: «Что это дает?». Он говорит: «У нас вообще от рака груди не умирают. У нас это диагностируется на самых ранних стадиях».У нас же, на самом деле, куча с этим проблем. Ну, зацепляет. Представляете, целые семьи зацепляет. И мать пережила дочь, и у нее сейчас проблемы, и парень остается без надзора. Ну, просто беда. И на этом фоне понятно, что есть, о чем думать. В конкретном случае мы найдем, как помочь – ну, через Фонд Ройзмана, на личных контактах. Сделаем.
Но меня поразила другая история. Со мной с начала года списывался парень из Магнитогорска, Ваня его зовут, 16 лет. И говорил: «Нам очень важно. Я хочу приехать». Приехал вместе с мамой. Приехали на автобусе. Ну, ближний свет, 600 километров, приехали из Магнитогорска по зиме. Оказывается, этот парень, в школе они делали такие проекты… Ну, я не могу сказать, что это игра была. Это не игра. То есть всем давали задание сделать какой-то серьезный муниципальный проект. Парень в 16 лет сделал проект хосписа для Магнитогорска. И я говорю: «Как тебя это зацепило?». Он говорит: «Я столкнулся. Я знаю, что я хочу. Я буду этим заниматься». 16 лет. Глаза горят.
Но мы отправили их. У нас рядом наш хоспис находится на Челюскинцев. Они с мамой съездили, все посмотрели. Я потом маму отвел, она говорит: «Он не отпустит. Он такой. Он уперся. У него единомышленники есть». Но я впервые вижу, чтоб человек в 16 лет понимал, что он столкнется со смертью; понимал, что он хочет сделать. Я думаю, чем я могу ему помочь. Понятно, что я свяжусь с Челябинском, с «Агентством 74», со «Знаком», который работает в Челябинске. Просто дам контакты, чтобы парня поддержали.
Потому что если это сделать, хотя бы это прозвучит вслух, и мы лишим права на незнание тех, кто во власти. Уже вынуждены будут помочь, как-то с этим считаться. Это очень серьезный толчок. Но смотрите, я сейчас рассказывал, несколько слов сказал про молодых вот подряд – люди, которые вызывают уважение. Молодые растут хорошие.
И. Воробьева
―
Ну вот я как раз об этом и хотела первый вопрос задать. Вот действительно, вот этот внук, который приносит всю зарплату домой; вот этот парень из Магнитогорска 16-летний. Ну есть какая-то надежда же, что вот эти подрастающие поколения настолько другие, что у нас, возможно, все будет хорошо все-таки.
Е.Ройзман: Коммерческий поджог - это одно из самых подлых преступлений
Е. Ройзман
―
Ирина, они действительно другие. Они растут хорошими. Понятно, что кого-то могут с молодости в Юнармию затащить, заставить автоматы разбирать. До сих пор разбирают-собирают автоматы – такой доблестью считается. На самом деле, это каменный век. Мир очень сильно изменился. И любовь к Родине не обязательно коррелируется со сборкой и разборкой автомата. Все! Мир другой.Но я хочу сказать, что я много сталкиваюсь – молодые растут хорошие. Все понимают, что требуется в мире знание языка. Все понимают, что требуется знание компьютера. Мало того, в последнее время все чаще сталкиваюсь, что молодые понимают, что один из важных залогов успеха – это здоровый образ жизни. Это тоже приятно.
Но самое главное другое. Слава богу, они не смотрят телевизор и не читают газет. Вот это самое главное. Их не успели отравить. Пропаганда все работает по старинке – она работает через ящик, через газеты. Вот их это не коснулось. Это растет гораздо более здоровое поколение. Я хочу сказать, что они лучше, чем мы были в их возрасте (но я, во всяком случае, про себя это говорю). И конечно на них вся надежда. Но обратите внимание еще на одну очень серьезную вещь. Когда был митинг 9-го сентября по пенсионной реформе, выходили-то молодые везде. И я был вынужден выйти, потому что я понимал, что их сейчас начнут винтить.
То есть все равно при мне, может, так не будет. В результате, меня, в конце концов, еще увезли. Но я, правда, сам сказал: «Везите меня тогда тоже». Но я хочу сказать, что мне было совестно, что за нас, за старших, вышли молодые. И они попали под раздачу гораздо больше, чем… Ну, для них это будет уроком. Но меня поразила одна женщина. Меня уже когда отпустили, я приехал потом к горотделу полиции, когда потихонечку всех отпускали. И там мать одна была. И парня выпускают, ему 16 лет, она его забирает, и я ей говорю: «Не ругайте его. Он все правильно сделал». Она говорит: «Да нет, просто в следующий раз мы с отцом вместе с ним пойдем».
И. Воробьева
―
Ооо! Это прекрасная история! Еще хотела спросить, раз уж об этом зашла речь – про неотравленное поколение. Это все то поколение, которое, получается, выросло в интернете, а интернет показал им, что мир большой. Получается так?
Е. Ройзман
―
Он им показал, что просто нет в мире границ, что вся рядом, и все коммуникации вот они. То есть это люди, которые вообще телевизор не смотрят.
И. Воробьева
―
Да.
Е. Ройзман
―
Они по-другому работают с информацией. У них совершенно иные коммуникации, иные связи. Понятно, что там есть свои опасности. Ну, это уже мы, взрослые, должны как-то смотреть, общаться. Но я думаю, что им наш опыт уже никуда. Сами разберутся.
И. Воробьева
―
Про онкологию тут пишут нам, что… Про вот этого мальчика, который работает, у которого умерла мама, и сейчас у бабушки тоже онкология, пишут, что не вытянет он онкологию вторую, и ему нужно как-то помочь. Ну, просто, я удивл… Ну не то что удивлена. Но это очень странно, когда государство не в состоянии, ну, хорошо, диагностировать – это вторая ступень развития в этом смысле и общества в том числе. Но ведь есть же квоты на лечение, есть же государственное лечение. С этим всем настолько плохо?
Е. Ройзман
―
Смотрите, на самом деле, государство свою часть делает. Понятно, что кто-то давал клятву Гиппократа и понимаете, о чем это. Кто-то давал клятву Гиппократа, потому что так принято. Но, я говорю с полной ответственностью, все больше случаев, когда ситуацию используют для личного обогащения. И все вот эти истории, когда бесплатных лекарств нет, а за деньги – вот, пожалуйста, я считаю, это низко. У нас это стало проявляться. Это стало заметно. Я думаю, что я сейчас в ближайшее время подготовлю какую-то докладную с тем, с чем я час сталкиваюсь. Отправлю так, чтобы попало к Голиковой. Ну, потому что об этом надо говорить.
И. Воробьева
―
Согласна. Еще. Буду все время к этому возвращаться, потому что от этого страдает огромное количество людей. Все вот эти объявления около онкологических центров и отделений, вот эти – «Вылечу травой и отваром ваш рак» и так далее. Вот люди теряют время, которое они должны были потратить на лечение и выжить, вместо того, чтобы верить этим мошенникам.
Е. Ройзман
―
Ирина, это, на самом деле, просто… Знаешь, есть такая поговорка: «Тот богу не молился, кто в море не тонул». Это вот ровно тот самый случай – цепляются за все, за что угодно. Но самое досадное, когда где-то в районе человек приходит – у него подозрение. Ему говорят: «Вам надо сдать анализы, поехать туда-то, туда-то». Он приезжает, его записывают через месяц. Я сталкивался с такой ситуацией. Его записывают через месяц только. И он бежит и, естественно, делает все за деньги. У меня своя ситуация была. У меня спортивная травма: полтора-два года назад я связки порвал, плечо. Взял большим весом и забыл, сколько мне лет. Порвал плечо, связки порваны.Пришел в Первую областную больницу. И говорят: «Надо делать томографию». Я говорю: «Давайте на общих основаниях». Я был в то время мэром города. Ну, мне не ловко, чтобы меня куда-то без очереди или еще что. Я говорю: «Давайте на общих основаниях». Они мне в марте говорят: «У нас только на конец апреля». Я говорю: «Ну, ставьте на конец апреля». А когда начали разбираться, оказалось…еще там сломалось – и еще перенеслось. И я представляю: люди едут со всей области, а там один аппарат и такая ситуация. Поэтому нам есть, о чем подумать.
И самое главное: я сталкивался с теми врачами, которые действительно работают, вкладывают всю свою душу и энергию. Но я вижу, как система разворачивается и начинает пользоваться ситуацией. Но это нехорошо. Этого нельзя делать.
Е.Ройзман: Когда бесплатных лекарств нет, а за деньги – пожалуйста, я считаю, это низко
И. Воробьева
―
А если мы говорим про финансирование, то больницы финансируются областью или федеральным бюджетом?
Е. Ройзман
―
Слушайте, это все равно все проходит через область. Но, какие цифры подают, так и финансируется.
И. Воробьева
―
А, то есть сколько они запрашивают, – условно говоря, вот нам нужно столько-то лекарств и обеспечение стольких койко-мест в больнице, – столько и дают денег.
Е. Ройзман
―
На самом деле, система становится жестче и жестче. В Советском Союзе, потом в России медицина, на самом деле, несет мощнейшую социальную нагрузку. При таких расстояниях, при таком уровне жизни, который у нас, медицина – это, особенно для пожилых, это возможность такой коммуникации. И когда вызывают врача на давление или еще на что-то – ну, зачастую, это еще и для того, чтобы просто пожалели, пообщаться. И официальная медицина на это смотрит достаточно жестко. Но это жизнь и, как правило, этим людям больше и обратиться-то некуда. И когда говорят: «Вот они привыкли, что там по звонку приедет скорая!». Ну да. Но это один из бонусов.Вот этот социальный аспект для России – это один из очень важных бонусов, что такое в России было возможно. И государство, на самом деле – это милосердие; это то, что должно быть. И государство себе может позволить это. Но у государства другие приоритеты. Я соглашаюсь там с Рошалем, со многими другими, которые говорят, что в России медицина должна быть бесплатной, потому что в России медицина – это не только медицина, это немножко больше. Когда существует параллельное платное и бесплатное – никаких проблем. Но бесплатное не должно быть хуже. Бесплатное не должно быть медленнее.
И. Воробьева
―
Ну, еще в защиту тех пожилых людей, которые вызывают скорую просто потому, что не с кем поговорить, нужно сказать, что в этом смысле государство абсолютно провалило заботу о стариках, которые остались в одиночестве. Даже если у них есть родной сын или дочь, и с ними они не живут, то к ним приходит раз в неделю соцработник. А больше не положено, потому что у вас есть родной сын, которые, ну да, не приходит. То есть должно быть как-то по-другому это устроено.
Е. Ройзман
―
Здесь есть своя проблема. У большинства городов вот эту функцию соцзащиты, вот эти полномочия, как правило, забрали в регион, на другой уровень совершенно. И это не всегда хорошо. Но это очень часто зависит от личных качеств тех, кто работает. И я видел людей, которые очень довольны своими соцработниками, прямо просто их любят. И видел соцработников, которые за невысокую зарплату относятся очень добросовестно и любят своих подопечных – такое тоже бывает. Слава богу. Пусть таких людей будет больше.
И. Воробьева
―
Да, я тоже таких соцработников знаю. И вот буквально полминутки или минутка у нас до перерыва. Тут начали спрашивать… Но поскольку мы говорим про тяжелые заболевания, про серьезные болезни, спрашивают про отношение Евгения Ройзмана к эвтаназии в России. Внезапно.
Е. Ройзман
―
Нет, на самом деле… Ирин, я вот к себе пытаюсь прислушиваться. Я считаю, что, конечно, человек имеет право распоряжаться своей жизнью. Но там всегда боятся какого-то подвоха, что кто-то этим может воспользоваться. У меня нет определенной позиции. Хотя если бы коснулось меня самого, я был бы за то, чтобы самому распорядиться своей жизнью. И думаю, что многие сейчас меня поймут. Люди попадают в такую ситуацию, где только они могут принять настоящее решение. Это сложный вопрос. И мне надо подумать.
И. Воробьева
―
Договорились. Сейчас мы прервемся на новости и небольшую рекламу, потом продолжим. У нас есть еще куча тем. Просто, онкология – большая тема, поэтому всю первую часть программы мы посвятили ей. Это программа «Личный прием». Евгений Ройзман, Ирина Воробьева. Никуда не уходите.НОВОСТИ
И. Воробьева
―
22 часа и 34 минуты в столице. Продолжается программа «Личный прием». Евгений Ройзман, который находится в Екатеринбурге, и Ирина Воробьева, которая находится в Москве. И знаете что, мне очень хочется запустить голосование. Вот вы сейчас услышали песню, которую мы используем в качестве заставки. И более того, мы даже ставили ее полностью в нашей программе. Но тем не менее, каждый раз появляются какие-то люди, которым не нравится эта песня. Есть люди, которым нравится эта песня. В общем, мы решили выяснить наконец-то, как наша аудитория относится к этой песне. Евгений, не против, если я запушу голосование?
Е. Ройзман
―
Да. Причем у нас эта песня не просто так – она концептуальная. То есть она несет определенный смысл и, в общем-то, мы на это опираемся. Мне очень интересно ваше мнение – нравится вам наша заставка, не нравится. Ирина, сформулируйте.
И. Воробьева
―
Да. Вопрос простой. Нравится ли вам песня, которую мы используем в качестве заставки? Она называется «Я остаюсь», это «Крупский сотовариши», Крупнов. В общем, если вам нравится эта песня, она подходит нашей программе, то вы набираете телефон – 101 20 11. Если вам эта песня не нравится, нам она не подходит и вообще для радио не подходит – 101 20 22. Код Москвы – 495. Поехали. В общем, голосование будет идти несколько минут, пока мы будем разговаривать с Евгением. Я напомню, что телефоны такие.Если вам нравится песня, кажется, что она нам подходит, то телефон – 101 20 11. Если нет, вам не нравится – 101 20 22. Код Москвы – 495. Ну а мы поехали дальше. У нас есть еще несколько историй, о которых мы должны вам рассказать. Кстати, следующая история, если я правильно понимаю – это история, которую многие во многих регионах проживали и проходили, когда внезапно выясняется, что в том месте, где ты уже построил дом, внезапно все поменялось, и дом твой, скорее всего, снесут. Я правильно поняла эту ситуацию?
Е.Ройзман:Любовь к Родине не обязательно коррелируется со сборкой и разборкой автомата
Е. Ройзман
―
Да. Это, на самом деле, ситуация очень серьезная. И надо понимать, что даже когда людям говорят: «Вот вы покупали, вы же должны были свериться с градостроительным планом», я вам скажу, что градостроительный план время от времени актуализируется. И поэтому ты покупаешь, вроде бы за твоим домом лес, ничего не должно произойти, но город наступает. Ты только обустроился, ты собирался делать какое-то родовое гнездо такое на отшибе, нарожал детей, все нормально. И вдруг говорят: «Все, здесь будет большой дом, свечка стоять». И ты попадаешь в такую ситуацию – ну просто жизнь под откос.Вот ко мне пришел парень. Я сам родился и вырос на Уралмаше. И у нас был огромный поселок на Уралмаше. Это было большое счастье, потому что на строительство Уралмаша приезжали люди, которые бежали от коллективизации, очень много крестьян приехало. И у них вот эта крестьянская жилка присутствовала. И представляете, человек на заводе получает зарплату приличную (ну, на Уралмаше – 150, 180, 200 рублей, больше) и при этом у него есть свой участок земли и свой дом. И эти люди жили по-другому, и относились по-другому, и к работе по-другому относились. Ну а потихонечку город наступает.
И вот хороший, серьезный парень. С женой, продумали, посмотрели. Там ничего не должно было быть. И на отшибе, в стороне на Уралмаше построили дом. У них – 11 соток. Они построили хороший дом. У них – трое детей. И вот парень пришел растерянный совершенно: «Что, на «Е1», - ну, основной городской портал, - вышел материал, что у нас там «Атомстройкомплекс», - это один из самых мощных застройщиков, - будет строить. И мы не знаем, что делать. У нас должны газ провести. Это немаленькие деньги. Не знаем, соглашаться, не соглашаться, вернут нам эти деньги, не вернут».
Но у нас юрист там серьезный парень, который посмотрел ситуацию, говорит: «Если что, я возьмусь. А газ, - говорит, - проводите. Если что, мы получим». И здесь возникает очень серьезная ситуация, с которой я сталкивался и думаю, что кто-то сейчас услышит, сталкивался с подобными вещами. Вот когда расселяет частник, как правило, расселение лучше, чем когда расселяет город. Но частники тоже разные бывают. Бывают компании, которые дорожат своим именем и дают людям какие-то достойные деньги. А бывают такие, которые поджигают.
Вот коммерческий поджог, я считаю, это одно из самых подлых преступлений. Человек, который заказывает коммерческий поджог, интересант, всегда остается в стороне. Это делается чужими руками. Это когда у тебя есть дом, ты пытаешься за него хоть что-то выручить. А потом приходишь – у тебя дома нет, он сгорел. И все. И уже буквально на следующий день заходят на твою площадку бульдозеры, экскаваторы. И ты не знаешь, куда идти, что делать. И никто никогда это расследовать не будет. На моей памяти не было дел, когда коммерческий поджог был бы раскрыт. Я считаю, одно из самых подлых преступлений.
Но есть еще досадные вещи. Я столкнулся с этим, когда первый год работал мэром. Ситуация. На ВИЗе расширяют улицу – и дом попадает под расширение. И его расселяют. И ко мне приходит женщина совершенно убитая. Говорит: «Послушайте, я жила в доме. Я была замужем. Меня муж привез и в доме своих родителей прописал. И дом не столь большой, но у нас было две комнатки, одна – 10 метров, другая – 12 метров. У нас две дочери. И у меня муж умер. И я осталась в этом доме с двумя дочерьми. Меня никто не шевелил. Те же самые у нас 10 и 12 метров. Дочери одной – 7 лет, другой – 11 лет».
Вот она вдова с двумя дочерьми. И город под расширение улицы их расселяет. Оценили дом весь. Оказалось, что у нее наследство… У мужа там была какая-то часть, потому что у мужа еще была сестра, кто-то из родителей был жив. И, оказывается, у них было 5/32 долей: по 2/32 у дочерей и у нее – 1/32 как наследницы. 5/32 долей. И она приходит ко мне и говорит: «Смотрите, мне 460 тысяч рублей дают и наш дом сносят. Куда я пойду с дочерьми? 460 тысяч рублей. Что я буду делать с этими деньгами. Только что у нас было жилье. Девчонки ходили в школу, я работала. Что мне делать?».
Я собираю всех. Я говорю: «Смотрите, ситуация». А мне говорят: «Так все по закону». Я говорю: «Как по закону? Подождите». Мне говорят: «Подождите, вот у них доля. У девчонок – по 2/32, а у нее – 1/32. У них всего – 5/32. Все, вот их доля. Вот расселяют». Я говорю: «Стоп, подождите. У них только что было жилье. И вы сейчас хотите сказать, что они пойдут на улицу? Так не будет».
Мне говорят: «Смотрите, расселяют город. Мы к этому отношение не имеем. Мы это выставляем на конкурс. Приходит компания, которая говорит, мы вот за такие деньги расселим. Мы им говорим, давайте расселяйте». Я говорю: «Стоп. Так быть не может». Они говорят: «Да, не может. Но это по закону». В результате, мы вот эту ситуацию решили. И в дальнейшем в частном порядке нам как-то удавалось это решать.
Но с крупными строительными компаниями, когда там было какое-то несправедливое расселение, я в каждом случае лично созванивался, и как-то мы договаривались. Потому что никому не охота входить в конфликты, скандалы. Маржа у строительных компаний достаточно высокая при строительстве больших объемов жилья. Они могут себе позволить расселить нормально. Но вот в данном случае интересная ситуация, потому что парень говорит: «Я об этом мечтал. Я здесь родился и вырос. Я здесь закончил школу, жена моя закончила школу, дети здесь учатся. Я об этом мечтал. И мечтал о своем доме».
Ну, достаточно сложная ситуация. Посмотрим, чем помочь. Сейчас будем следить. Я соберу всю информацию. Просто чтобы он понимал, чего ему ждать, чего не ждать. Ну, я договорился. Мне компания-застройщик скажет, когда они там будут выходить, когда они собираются. Ну, думаю, что сумеем в конкретном случае. А вообще, история достаточно тревожная.
И. Воробьева
―
Вообще, вот вся эта история, когда у людей была квартира и им говорят: «Все, квартира ваша закончилась. Вот какие-то деньги, на которые вы не сможете ничего купить», и при этом по закону это такая история про всю страну, когда ты приходишь и говоришь: «Ну, подождите. Но вот же… Так не должно быть». Они говорят: «Не должно быть. Но по закону. И не за что нас зацепить».
Е.Ройзман: Мы лишим права на незнание тех, кто во власти
Е. Ройзман
―
Ирин, мало того, я видел, как расселяют достаточно большие… Вот эти вот дома в свое время единовременно в конце 40-х, года с 47-го начиная, до середины 50-х строили пленные немцы. Это вот желтые такие дома, иногда они серые, полнометражные. Называется «Калининградский проект». Ну их знают по всей стране. Целые кварталы вот этих домов. Они полнометражные, они теплые, они уютные, хорошие. Но когда заходит серьезный застройщик – эти кварталы идут под снос. И вот людям впритирку выдают. Им говорят: «Ваша стоит столько-то» и выдают деньги.И никто не считает, сколько будет стоить отправить ребенка в другую школу, найти новую работу, сделать ремонт, переехать. Вот это не считает никто ни одной копейки. И закон этого не предусматривает. И слава богу, когда есть личные контакты с застройщиком, когда можно как-то на совесть повлиять. Ну, мужики же разные бывают: некоторые понимают и действительно идут навстречу; некоторые очень жестко, особенно, когда приезжие строительные компании – кроме денег ничего не интересует. Ну, здесь зависит от личных качеств, конечно. Но самая большая проблема – вот действительно страны под собою, под ногами не чувствуем. Институт частной собственности – его просто нет.
И. Воробьева
―
Да, мы это наблюдали много раз. За последние несколько лет очень много раз. Ну что же, есть у нас результаты голосования. Я сейчас завершу его. Что, Евгений? Какие ставки?
Е. Ройзман
―
Я даже не знаю. Я-то эту песню люблю. И я понимаю, почему она мне нравится.
И. Воробьева
―
83% проголосовавших сказали, что им нравится наша песня на заставке, и они считают, что она нам подходит. 17% проголосовали против, сказали, что нет.
Е. Ройзман
―
Ну, у нас демократия.
И. Воробьева
―
Это правда. Но и в связи с песней, которая называется «Я остаюсь», вопрос, который прислал Алексей из Минска. Он просит высказать отношение к высказываниям Аркадия Бабченко и других людей, которые призывают как можно скорее бежать всем из России, потому что здесь нет жизни и так далее.
Е. Ройзман
―
Смотрите, я честно скажу, я однажды попал в ситуацию. Я в очень хорошей школе, ну, в лицее, читал лекцию. Лекцию читал по наркотикам. Слушали внимательно. А в конце я говорю: «Понимаете, это же наша страна. Это наша страна. И кроме нас никто не сделает ее лучше. Мы же не собираемся уезжать из своей страны». И вдруг «тынц» - вижу, что не попал; вижу, что собираются. И спокойно к этому относятся. И меня это задело.Но потом прошел год, два три. Я раньше отговаривал. Я сейчас не отговариваю. Я не хочу брать на себя ответственность за судьбы этих людей. И я считаю, что если они хотят уезжать, пусть уезжают. Вот мне обидно, что они уезжают. Но если хотят уезжать, пусть уезжают. Я не буду отговаривать сейчас никого, потому что то, что я вижу – этот поезд в огне.
И. Воробьева
―
Нам некуда больше бежать, да.
Е. Ройзман
―
И я надеюсь, на самом деле, что те люди, которые получат образование за рубежом, которые интегрируются в другую жизнь, которые захотят вернуться, они вернутся с совершенно иным багажом и смогут принести стране больше пользы. Вот как будет, так будет. Я не буду отговаривать никого.
И. Воробьева
―
У нас есть вопрос от слушателей из Екатеринбурга. Вот Марина пишет нам. Ну, я не буду зачитывать весь вопрос, поскольку это все равно одна из наших следующих тем. Вам, Марина, посоветую – я вижу, вы пишете из интернета – напишите Евгению напрямую про эту ситуацию.
Е. Ройзман
―
Да в Фейсбук в личку напишите. Конечно.
И. Воробьева
―
Да. Потому что речь там идет о том, что человек с двумя маленькими детьми не может найти работу, поскольку у него прошлое не очень хорошее, если я правильно понимаю.
Е. Ройзман
―
Слушайте, много у кого прошлое не очень хорошее. У многих и будущее не самое радужное. Но смотрите, вот Толмачева, 11. В пятницу я буду вести прием, приходите. Ну и напишите мне в Фейсбук в личку. Ну, меня тут в городе легко найти. Я постараюсь помочь. У меня, кстати, случай… Ну, он хорошо решился. Пришел парень на прием. Ну, я увидел, что у него одна рука в черной перчатке. Молодой парень. И видно, что парень толковый, совершенно ясный, ничего не кривит.Он говорит: «Я работал… Компания – один из крупнейших застройщиков вообще в России – “ЛСР”. Работал у них на заводе. Я работал на самых разных станках, – я умею. Мне руку замотало в сверлильный станок. Проблема огромная. То есть долго там операции, на больничном. Судился с ними, потому что конфликтная ситуация. Ну и все, что я смог отсудить, я отсудил у них – 330 тысяч рублей. На эти 330 тысяч рублей я купил машину. И вот эта машина мне сейчас не дает умереть с голоду».
У него работает жена, сынок – 6 лет. И он сам не может несколько лет устроиться на работу. Он говорит: «Понимаете, я человек честный. Я звоню везде. Я говорю, вот такая ситуация, я умею делать все». Он мне говорит: «Представляешь, я даже делал ремонт дома один одной рукой. Я перфоратором могу работать одной рукой. Но я не могу это объяснить, потому что я когда звоню, мне говорят: “А что вы умеете?”. Я говорю, я все умею, но у меня есть один минус – у меня нет одной руки. И все. Бесполезно. Просто вплоть до отчаяния. Я уже и с биржей, и со всеми».
А я вижу, что парень совершенно нормальный. И в несколько мест позвонил – там предложили, там предложили. В результате, у меня у брата там автосервис свой. Он говорит: «Все, пусть приедет, я посмотрю». Они встретились, и он, видимо, возьмет его. Ну, найдем в любом случае. Но видно, что человек нормальный действительно, рубится, ищет, не пьет. И даст бог, чтобы все получилось. Ну, думаю, что уже получилось, пока мы говорим.
И. Воробьева
―
Да, спасибо. И тут вопрос от слушателя еще есть. Тоже немножко не по теме нашей программы, но тоже интересный. Касается в принципе любого города. Вот сейчас стало известно, что, возможно, хотят в Москве вернуть торговлю через палатки, вот эти маленькие магазинчики, которые сносили так бодро и гордо некоторое время назад. И спрашивают, как вы к этому относитесь, как с этим в Екатеринбурге. И вообще, это хорошо или плохо, когда они есть?
Е.Ройзман: Даются указания - когда человек умирает, пишут – отек легких. И не пишут, что онкология
Е. Ройзман
―
Смотрите, на самом деле, несколько противоречащих, прямо диаметрально противоположных позиций. И когда только прозвучало вслух, что, возможно, снова появятся ларьки, сразу же прозвучало дальше вслух, что потом появятся рынки на стадионах, ну и верным путем идем. Но, на самом деле, я сталкивался. Это называется нестационарная торговля. Существуют в городах очень жесткие схемы размещения. Кто не попадает в эти схемы – сносят безжалостно. Но я скажу такую вещь. Я видел, как их выносят.Например, вот я сейчас сижу здесь у Главпочтамта в студии, в 50 метрах отсюда стояла такая кухонька, кафушечка, она потихонечку обрастала, прирастала. Но все не могли никак понять, откуда вонь такая. А потом оказалось, что они сливали прямо так под землю. И просто невозможно стало. Конечно, их вынесли. И правильно сделали. Никто не хочет лишнего платить за электричество; никто не хочет соответствовать санитарным нормам – это дорого. Ну а потом, надо понимать, что везде существуют какие-то мелкие разные поборы. И если этим поборам не соответствовать, то долго не простоишь. Поэтому каждый раз индивидуально.
Если полностью город отпустит эту ситуацию – город моментально превратится в Шанхай. Но в Шанхай в старом понимании, потому что сейчас Шанхай – это… Знаете, ситуация настолько поменялась, что пословица «как до Китая» звучит уже совершенно иначе. То есть за этой ситуацией все время надо следить и все время надо регулировать. Но вот один такой ларечек мог кормить семью из 4-5 человек. А это самозанятые, они у государства не просят ничего, но они приносят пользу. Вот эти ларьки, которые хорошо сделаны, они могут обслуживать полрайона, где уже все друг друга знают; все знают, что в этот киоск можно подойти что-то купить.
Я вот, например, столкнулся. Когда азербайджанцы ставят ларьки – торгуют овощами и фруктами. Как правило, всегда хорошего качества. Клиентов всех начинают знать по именам. Очень быстро вживаются. Ну, откровенная от этого польза. Если их уберут, то все сразу почувствуют, что их убрали. Я не боюсь, и когда я был главой города, я не боялся вот этих маленьких стихийных рыночков, на которых торгуют бабушки, которые привозят туда огурцы, укроп, картофан какой-то мало-мальский. Я считаю, что это нормально. И я даже считаю, что никакой эпидемнадзор, эпидемстанция никакая не нужна – это регулируется моментально: все увидят, что свежее, что несвежее. Люди разбираются не хуже.
Но это дает возможность людям выжить. И это для многих становится актуально. Мало того, сейчас появилось целое направление. Люди, которые старше, которые когда-то получали садовые участки и строили садовые домики, многие из них, выйдя на пенсию, оставляют городские квартиры своим детям и уезжают жить на свои садовые участки. И им есть что продавать, им есть что предложить, потому что руки скучают, они все равно что-то выращивают.
Мы за этим в городе следили. У нас хотя бы несколько точек было. Ну и я иногда индивидуально помогал здесь людям. Я считаю, что это нормально. Оно отрегулируется. Какие-то вопиющие совершенно вещи, конечно, надо будет пресекать. Но в целом все, что служит для удобства людей – это же нормально.
И. Воробьева
―
Да, я согласна. С учетом того, что не везде магазины есть в пешей доступности, а пенсионерам дойти до какой-нибудь палатки с овощами или с молочкой, которая недалеко, мне кажется, так было бы правильно. По крайней мере раньше так оно и было.
Е. Ройзман
―
Да нет, подождите, Ирин, ну, надо называть вещи своими именами. Через это у людей появляется какая-то возможность выживать. Все, что дает людям возможность (если это не нарушает закон) поддерживать какой-то уровень жизни, обеспечивать свою семью или покупать дешевле и лучше, чем они покупают в «Пятерочке», я считаю, что все это надо разрешать.
И. Воробьева
―
Я напомню, что в программе «Личный прием» можно задавать личные вопросы Евгению Ройзману. У вас есть еще несколько минут для того, чтобы попробовать это сделать. +7 985 970 45 45 – это телефон для ваших СМС-сообщений. И у нас есть еще одна тема, о которой мы успеем вам рассказать. Давно собирались. Когда приходят либо мать, либо дочь и рассказывают, что внутри семьи идет судебный процесс, а с чем они приходят-то?
Е. Ройзман
―
Смотрите, абсолютное большинство тяжб – это жилье. Абсолютное большинство. Ну, зачастую это наследство. Иногда это вот такие лобовые столкновения. Но я хочу… Я с большой досадой сейчас это проговорю. У очень многих нет мысли – как заработать, но зато очень много мыслей – как что-нибудь отжать у родственников. Мне это досадно говорить, но я с этим сталкиваюсь постоянно. Хочу отметить некие закономерности. Самый распространенный случай судебных дел – это мать-дочь, дочь-мать. Самый распространенный случай. На втором месте – это когда сестры.
И. Воробьева
―
И тоже женщины.
Е. Ройзман
―
Да, женщины. Есть случаи, когда сестры с братьями – это реже. Практически никогда – отцы с сыновьями. Практически никогда – отцы с матерями. Вот эти две позиции почти исключены. И я столкнулся с одной интересной ситуацией. Пришла девочка. Ну, ей лет 30. Вот как она пришла, села – сразу видно, что она в жизни навидалась: секс, наркотики, рок-н-ролл и все чудеса. Но у нее уже, видимо, возраст, как-то немножечко успокоилась, жизнь устаканилась. У нее дочка, 10 лет.И вот у нее возникла ситуация. У нее был дедушка. И она у дедушки была прописана. Ну, так бывает. У дедушки была прописана. Ну, видимо, там не особо за дедушкой следила. И когда дедушка умер, она осталась в его двухкомнатной квартире вместе со своей дочерью 10-летней. Но у нее был конфликт с матерью. Конфликт очень серьезный, давний. И когда она начала об этом говорить, я на нее посмотрел, говорю: «Слушай, скажи мне честно, ты своей маме дала оторваться?». Она говорит: «Да, было дело». Я говорю: «Ну, продолжай».
И она говорит: «Мать подала на меня в суд, и она меня выселяет из дедовской квартиры». У нас юрист сидел (юрист очень серьезный, такой думающий, понимающий), он говорит: «Тон сразу же смени, потому что мать имеет право. То есть это ее квартира, поэтому ты уже в таком тоне не разговаривай. Я за тебя заступлюсь. Я попытаюсь представить твои интересы. Но ты на старте должна понимать, что хозяйка квартиры – это твоя мать».
Е.Ройзман: Молодые за своих бьются, взрослеют рано, стараются, вызывают всяческое уважение
И. Воробьева
―
Потому что прямая наследница.
Е. Ройзман
―
Да, конечно. Ну и вот. И я с ним разговариваю, он говорит: «Никаких шансов у нее нет. Ни малейших шансов нет выиграть это дело. Мало того, что нет шансов – она идет не по тому пути. Ей кто-то подсказал, что когда мать хочет продать эту квартиру, что она может мать объявить недееспособной, в суде признать недееспособной, как-то опорочить, и суд это примет во внимание. Ничего подобного. Даже мать будет ограниченно дееспособной – квартира все равно ее». Я говорю: «Наши действия?». Он мне говорит: «Попробуйте переговорить с матерью. Ее мать вас знает, уважает. Попробуйте переговорить с матерью».Мне не трудно. И я вижу, что происходит. И я даже не за нее саму, а у нее дочка. И они совершенно точно окажутся на улице, потому что это не самая продвинутая, не самая умная девушка; видимо, не самая работящая в какой-то части своей жизни. И я понимаю, что они с дочерью окажутся на улице. И я позвонил матери. Я позвонил матери и представился. Она мне задала несколько вопросов, чтобы точно убедиться, что это я. И она говорит: «Вы не понимаете. я приняла все решения. Я знаю, что я делаю». Я говорю: «Не сомневаюсь. Но вы подумайте про внучку. Они окажутся на улице. Я-то просто говорю свою позицию, потому что она пришла, обратилась за помощью. Наш юрист пойдет с ней в суд». Ну и все.
Она говорит: «В суд? Ну, будет суд. Суд решит». И вот они в суде встретились. Юрист наш подошел и говорит: «Я представляю ее интересы. Я очень хочу, чтобы просто вы помирились. Я понимаю, что вы правы на 100%. Но я очень хочу, чтобы вы помирились». Мать говорит: «Я с ней мириться не буду». Дочь говорит: «Да кто она такая! Я не хочу вообще ее слушать. Ее надо признавать недееспособной». То есть стартовые позиции для примирения никакие. Судья оказался очень мудрым. Он увидел зацепку и по формальным признакам иск отклонил. То есть мать сейчас снова будет подавать иск. Но это какое-то время.
И это время судья, видимо, дал им для примирения. Но дочь пришла снова на прием. Я говорю: «Иди падай в ноги. Вставай на колени, говори, мама прости». – «Да я не хочу с ней разговаривать». Я говорю: «Ответ неверный. То есть если ты хочешь остаться в этой квартире, ты должна договариваться с матерью. Другого пути у тебя нет». Но у них такая взаимная ненависть. Мало того, у матери ближе дочери и внучки нет никого. У дочери ближе матери нет никого вообще. вот они одни на всем белом свете. Но они так ненавидят друг друга. И наблюдаю за этой ситуацией со стороны – мне неприятно и больно. И, конечно, хотелось бы, чтобы они помирились, чтобы как-то решилось.
И. Воробьева
―
Да. Каково это вообще стоять между двумя разгневанными женщинами? Ответ на 10 секунд, Евгений.
Е. Ройзман
―
Нет, смотрите, на самом деле, с одной стороны, это не мое дело. А с другой стороны, если я вижу, что я могу как-то помочь, мне, конечно, хотелось бы как-то помочь, чтобы решилось, чтобы ребенок не остался на улице.
И. Воробьева
―
Спасибо большое! Это была программа «Личный прием». Евгений Ройзман, Ирина Воробьева. Екатеринбург – Москва. Такой у нас эфирный мост получился.
Е. Ройзман
―
А мы что, Ирина, уже закончили что ли?
И. Воробьева
―
Все. У нас время закончилось.
Е. Ройзман
―
Ну, тогда я хочу всем пожелать удачи и доброго здоровья и сказать, что точно когда-нибудь все равно все будет хорошо. Даже не сомневайтесь.
И. Воробьева
―
На такой оптимистичной ноте заканчиваем программу. До встречи через неделю!