Эдвард Радзинский - Человек из телевизора - 2001-05-27

К.ЛАРИНА: Вы прекрасно знаете, уважаемые слушатели, что Эдвард Радзинский это не только "человек из телевизора" - человек ниоткуда, я бы так сказала, поскольку есть и книги, есть спектакли, есть пьесы, и, конечно же, есть телевизионный Эдвард Радзинский, что совсем особенное. Хочу воспользоваться эпиграфом, который я сегодня вычитала на сайте у Эдварда Радзинского: "Все, что может нас сделать лучше и счастливее, Бог поставил перед нами или близко от нас". Подпись Сенека. Вот сегодня близко от нас Эдвард Радзинский, я надеюсь, что наша встреча сделает нас лучше и счастливее. Разговор я начну с телевизионной темы, поскольку заявлял уже Эдвард Радзинский, что собирается закончить свой роман с телевидением. Когда это случится, есть ли у Вас точная дата этого финала, и по каким причинам, Эдвард Станиславович?

Э.РАДЗИНСКИЙ: Если так я слушал Вас, то, наверно, человек не ниоткуда, а отовсюду. На самом деле, все крайне локально. Я занимаюсь телевидением только постольку поскольку, это своеобразная записная книжка открытая, где я могу размышлять вслух. Количество времени крайне дисциплинирует и заставляет держать сюжет. И во время этих телевизионных выступлений я уже много раз пытался объяснить, что они импровизация, но я не всегда объясняю, почему. Это нарочная такая импровизация, я стараюсь перед передачей о ней не думать, но сосредотачиваюсь, дня два я не выхожу из дома, думая вообще вокруг темы. Как правило, телевизионные передачи связаны с тем, что я собираюсь писать. И вот во время этой телевизионной передачи, если она удачна, я начинаю видеть некую картинку. Это не значит, что она на стене, это значит, что она внутри меня. И свобода путешествия есть у Воннегута такой роман, где он путешествует по разным временам, спускаясь вниз, вверх по шкале, по хронологии, по шкале времени вот так же и я стараюсь существовать. То есть, в принципе, для меня жизнь во времена Людовика XIV она так же реальна, как жизнь здесь и сегодня. Я все знаю, каков был тогда Версаль, как он жил, с кем он общался, как перлюстрировали письма, кто и зачем, я знаю, что делал Сен-Симон, и это мой мир, такой же, как, предположим, когда я начинаю заниматься Чаадаевым, мир пушкинского Петербурга и т.д. Это миры, где мне все знакомо, там я свой, и поэтому когда я начинаю об этом рассказывать Или в Галантном веке, где я абсолютно знаю все, просто все я знаю все улицы Парижа, я знаю, где жил палач, я знаю, что происходило в Консьержери, я знаю камеры, я знаю быт, как они там лежали, кто за деньги получал какую камеру. Это мне крайне важно, потому что во время телевидения я начинаю как бы путешествовать там. И моя задача только одна то, что я вижу, чтобы почувствовали те, кто видят меня, чтобы эту картинку неосознанно я мог им передать. И они слушают часто не текст, они этого не понимают - они слушают меня, потому что пока я это вижу. И когда заканчивается передача, а это, повторяю, определенное количество времени, крайне сжатое, в которое я должен завершить сюжет, и я как бы слушаю себя, я иду впереди себя. И оттого так легко пародистам - потому что я смеюсь не в тех местах. Часто рассказывая о гибели, я уже смеюсь. Почему? Не потому что я идиот, а потому что я иду впереди, я вижу, какой это был фарс, какой страшный фарс все время играет история с людьми. Рассказывать же о людях, не о событиях, крайне просто, потому что Ну, что вам сказать Была замечательная полупритча-полурассказ Анатоля Франса, кажется, где некий шах решил узнать всю историю человечества, поэтому каждый раз, завоевывая страну, он отбирал историков и просил их писать историю. И вот он каждый раз после очередного завоевания возвращается в свою страну и спрашивает, как дела. Они говорят - пишем. А он все воюет, воюет, стареет, а они все пишут. И вот он совсем старый, и он понимает, что он кормил их зря, что этот огромный институт академический, который он образовал в своем государстве, просто жировал. И он думает, что надо бы их всех убить, но все-таки он хочет узнать хоть что-то, что они узнали. И главный историк приходит и говорит, что он узнали все и он расскажет ему сейчас всю историю человечества. И он ему ее рассказывает: "Люди рождались, люди страдали, и люди умирали". При этом им были свойственны одинаковые пороки. Поэтому все действие я себя замечательно чувствую и во время Нерона и Сенеки, потому что пороки этого века и пороки интеллигенции нашего века, пороки Сенеки и их заблуждения о том, что можно накормить диктатора, угождая ему, можно его усыпить, - они были смешны, они повторялись в 20 веке дословно. Во времена Людовика XIV была та же история. Вы тянете руку, для того чтобы расспросить меня, но поймите одну вещь, я сразу скажу я, как и на телевидение, пришел сюда не для того чтобы развлекать ваших слушателей, мне совершенно этого не хочется. Я пришел, для того чтобы вместе с ними подумать о существенном, если вопросы будут существенные - только для этого.

К.ЛАРИНА: Я хочу задать свой вопрос. Последний Ваш цикл телевизионный "Моя театральная жизнь" он был посвящен реальной жизни, которую Вы сами переживали? Это такое же погружение в чужую жизнь? Вы себя через эти годы воспринимаете другим человеком, отстранено?

Э.РАДЗИНСКИЙ: На самом деле Ваш вопрос ставит меня в тупик. Я не понимаю. Я Вам скажу, зачем я это делал. Я это делал, потому что у меня иногда возникало такое чувство, что это надо назвать воспоминанием о будущем часто. Вот эти истории с глупой цензурой, истории с людьми, которые исходят из замечательных соображений Бенкендорф учил Пушкина из самых лучших соображений, желая ему помочь. Поэтому эти люди, которые знали, что такое важная тема, которые учили всех от Солженицына до несчастного меня, у них были высокие побуждения, но это было безумно смешно. Я не рассказывал, ни в коем случае старался не рассказывать о страданиях писателя, который общается с цензурой, потому что есть один сюжет, который я никогда не могу забыть, как только я всерьез начинаю рассказывать о мучениях в 70-х80-х литераторов. Это случилось сразу после перестройки, она уже идет вовсю, и был какой-то вечер поэта, назовем его Х, детского поэта. В зале сидело множество детей, и он читал им свои стихи. Но время еще запретов близко, рядом, и чья-то мама спросила его - а Вас, наверно, запрещали? И он сказал - запрещали, я сейчас вам прочту стихи, которые были запрещены. И он начал читать. Дети помирали от смеха, им казалось, что он шутит, а это человек не шутил у него в глазах были слезы, у него вся жизнь ушла, потому что вот там он переделал одну строчку на другую, не понимая, зачем он это делает. И вот поэтому, хотя у меня там сняли энное количество пьес (не энное, я все помню названия), я понял, что рассказывать про это можно только смешно. История о том, как дама под названием Екатерина Алексеевна Фурцева руководила культурой и из лучших побуждений пыталась защитить эту культуру, с ее потрясающим вкусом, когда она объясняла мне, посмотрев чудовищную пьесу и жалея меня, она говорил: "Но ведь можно же писать! Но ведь пишут же люди!" она хотела мне помочь. И мне было тогда ее не жалко, я был в гневе, а сейчас я думаю боже мой, это была очаровательно ненормальная эпоха. Но у театра, чего театр не знал, был величайший рекламист, назовем его. Это была часть театра, она срослась с ним. Это было запрещение. Стоило запретить как вся Москва, не зная содержания пьесы, устремлялась в театр. Я помню, я шел, у меня уже начали на Западе ставить пьесы, меня туда не пускали, но сюда приехала, как она называлась, Ив Адамсон, artistic director театра Кокто Репертори. Мне представлялось это каким-то гигантским зданием в Нью-Йорке. Это был театр большой, по масштабам Гринич Вилледж, 120 мест. И она приехала посмотреть мою пьесу, которую только что выпускали. По-моему, это было то ли "Нерон и Сенека", то ли "Она в отсутствии любви и смерти" это неважно, потому что все было одно и то же. И я ее повел на прогон. Она увидела толпу перед театром, стояла внутри заведующий литературной частью, не пуская туда, потому что запрещено. Принимали спектакль. Она вошла в это гигантское здание, она увидела этот зал, и она сказала: "И он будет весь наполнен?" Я сказал: "Мне не дают эти мерзавцы ни одного билета!" И я сказал: "Как мне все это надоело". И она сказала: "Какой Вы счастливый, Вы просто этого не знаете!" Я сказал: "Почему?" - "Потому что все Вами заняты", - сказала она тогда. И это было действительно страшное время, но заботу о зрителе взяло на себя министерство культуры и эти инстанции. И когда порвалась цепь великая и ударила одним концом по барину, другим по мужику, когда ушла цензура - в первый же день сколько авторитетов рухнуло, сколько авторитетов оказалось дутыми, сколько их осталось несчастными. Потому что они не могли понять то, о чем писал гениально Леонид Андреев. Там художник, писатель, артист в "Жизни человека" спрашивает: "Почему то, что нравилось вчера, не нравится сегодня". А он не понимает, что это пароль времени. Вы должны входить во время и забывать все ваши предыдущие успехи, они не имеют никакого значения. Я рассказывал про это как чужую историю, я не свою историю рассказывал - я рассказывал историю смешных людей, очередной театральный роман, случившийся в этой стране с человеком по имени Х, который написал очень много пьес. На самом же деле я знал, что живу я сегодня, я автор повести, которая называется "Игры писателя" и которая напечатана сейчас в журнале "Октябрь".

К.ЛАРИНА: Вот она реальность.

Э.РАДЗИНСКИЙ: Это не реальность, это высокая реальность. Не потому что это главное, что это сейчас. Потому что у времени есть раны, и вы вкладываете туда персты, и только если они у вас там, они отвечают, то бишь читатели, они начинают вас читать, им это интересно. Я точно знаю, что эта история трагична по отношению к нашему времени.

-

К.ЛАРИНА: Очень много вопросов. Просят Вас прокомментировать какое-то политическое событие или дать какой-то рецепт или прогноз, тем не менее, я выбрала, как мне кажется, вопрос важный, хотя не знаю, как для Вас. По поводу школьных учебников истории спрашивают наши слушатели, как Вы относитесь к нынешним школьным учебникам истории, и, если возможно, каким они, на Ваш взгляд, должны быть.

Э.РАДЗИНСКИЙ: Я и те не читал, когда в школе учился, потому что я старался читать сочинения тех, о ком писали учебники истории. А сейчас я не знаю, я их не читал. Но учебник истории - это должна быть великая книга. Заставить людей, живущих в Интернете сейчас с миллионом событий, заниматься историей, то бишь каким-то вещами, которые к ним не имеют как бы никакого отношения - это очень трудно. Для этого сначала надо внушить им главную мысль что основной урок истории заключается в том, что люди не извлекают из истории никаких уроков, прежде всего молодые люди. Вот если они это поймут, им будут интересны те ошибки, которые были сделаны до них, те страдания, которые переживало человечество до них и которое они будут переживать в своей жизни. Тогда, может быть, они бы поняли такую прикладную значимость этого предмета. Но трагедия в том, что об истории пишут скучно, безумно скучно. Историки почему-то придумали, что надо писать так, как будто это экономика. И вы знаете, когда моя книжка про Николая вышла на Западе, это повсеместно, то был какой-то огромный успех книги, она была в списке бестселлеров очень долго, 4 месяца почти. И это вызвало невероятное негативное отношение историков. Они не получили возможность высказаться, но при встрече они говорили, им казалось, что сам этот стиль он исключает историю. В то время как там, внутри книжки, были опубликованы документы, которые никто никогда до меня не знал, более того, там была сделана потрясающая попытка. Дело в том, что когда был расстрел государя, то почти все, кто писал воспоминания, которые хранились в секретных архивах, они начинали и свои рассказы с одной фразы "То, что случилось, не узнает никто". И вот я нашел все показания всем, которые были до меня неизвестны и никогда не печатались, по-русски во всяком случае, и просто взял и соединил - тех, кто стоял на улице, смотрел через окно это убийство, тех, кто стрелял, пулеметчика, который вбежал и увидел то, что происходило. И получилась страшноватая картинка, они описали в этой книге "Николай II. Жизнь и смерть" убийство досконально, до одного движения, до одной секунды. Потому что главная цель моя была доказать, что то, что было очень хорошо известно, что открыто в святой книге что нет ничего тайного, что ни стало бы абсолютно явным. И вот для этого я так и делал. А книгу они тоже не совсем поняли. Вот сейчас привыкли, уже после выхода книжки "Сталин" были замечательные рецензии серьезных людей, они поняли - это не историческая книга в том понимании, в котором они существуют, то есть некое пособие для студентов и профессоров из Оксфорда и Кембриджа. Нет, я пишу совершенно другое, я писатель, я пытаюсь раскрыть биографию при помощи абсолютно новых документов. Я подчеркиваю абсолютно новых документов. Так смешно, когда говорят - историки говорят, что это не история.

К.ЛАРИНА: Историки Вас вообще, по-моему, ненавидят все.

Э.РАДЗИНСКИЙ: Если это кого-то утешает, эта ненависть, они должны это делать. Но они не понимают очень простой вещи. Без моей книги, предположим про Николая II, писать о Николае II было тогда невозможно. Я там поместил некоторое количество ошибок в документах. Это точки, это выброс фразы, для чего это называется "собака" у меня, потому что потом их цитировали, но как бы не из моей книги, а из тех ссылок на архивные документы, которые я сделал, но с моими ошибками. Поэтому я точно знаю, в каких сочинениях я продолжаю жить. Они не удосужились, историки, сходить в архив. И когда была комиссия по похоронам государя-императора и мы искали все новые документы о смерти, ничего нового эта огромная комиссия, все архивные хранилища не смогли прибавить к тем документам об убийстве, которые у меня опубликованы так, один маленький абзац, но не этих людей. То же самое в книжке про Сталина. Все то же самое. Это Президентский архив, до меня там работал один Волкогонов, у которого была тема - Сталин был в этой книге монстр, а Ленин был святой. Потом он переменит Ленин будет уже монстр в следующей книжке. Но это не потому что он плохой, это как бы развитие взгляда демократического на жизнь. Но он печатал куски часто документов, которые подходили к этой теме. Я печатал совершенно другое. Те книжки, которые я делаю, это раскрытие людей, это раскрытие странных людей. Николай II был странный царь. Он был самый непопулярный царь. "Жил высокий господин маленького роста" Амфитеатров писал бесконечные памфлеты, вся интеллигенция, которая эмигрирует на Запад от Берберовой и т.д., презирала этого царя. Потому что она его не понимала. Не потому что он был высокий и замечательный политик. Они не понимали человека, который был плохой царь, но замечательный человек, и в этом была трагедия в России, понимаете, которую надо было усмирять, а он не мог, он мог только умирять, как он говорил. Но он ее усмирял на самом деле, потому что в 1905 году Ведь Столыпин - это царский премьер-министр, и никогда плаха со времен Ивана Грозного так не работала как в это время, и "столыпинские галстуки" это не выдумка большевиков. И поэтому я пытался рассказать об этом человеке, оказавшемся в страшных обстоятельствах, при помощи документов. Я пытался понять то, что до меня как-то я не мог никак понять из сочинений почему человек, который знает, у которого масса отчетов, что готовится революция, что в стране заговор, что в заговоре участвуют уже все, и великие князья - почему он бросает Петроград и уезжает? Что? Безумие, глупость или некая цель, которая у этого человека является продолжением его характера? Почему он это делает? Или Иосиф Виссарионович Сталин, монстр, берет и уничтожает всю партию, которая как бы стоит на коленях. Что это дегенератизм, монстр или это политическая задача и политическая целесообразность для этого человека? Что это такое, почему из человека, который назывался левой ногой Ленина, служившего ему бесконечно, превращается в Сталина? В книжке есть 3 части. Первая называется "Сосо. Жизнь и смерть". Это история религиозного мальчика, который превращается в революционера, умирает. Потом - "Коба. Жизнь и смерть". Это история революционера, который служит Ленину, служит революции абсолютно, но который преображается в Сталина. Почему, как происходило это вот что меня интересовало. Я на эти вопросы отвечаю. И "Распутин" третья книга, где я печатаю просто никому не известные документы, абсолютно никому не известные, которые уже как-то освещают по новому и жизнь Николая II, и - в большей степени - Александры Федоровны в период, когда они стали святыми, как известно.

К.ЛАРИНА: Вы смотрели сокуровские фильмы последние "Молох" и "Телец"?

Э.РАДЗИНСКИЙ: Я не видел сокуровские фильмы последние, я вообще очень редко, не потому что я плохо отношусь к Сокурову я вообще не вижу фильмов, я не смотрю. Я читаю несколько книг в день, и мне не до фильмов. Я прикован, я каторжник, я должен это делать, я одновременно веду телевидение, и это огромная нервная нагрузка.

К.ЛАРИНА: Но Вам было бы интересно увидеть попытку Сокурова ответить на такого рода вопросы?

Э.РАДЗИНСКИЙ: Нет, потому что сегодня у меня есть ответ, и этот ответ по поводу того, что произошло с Лениным. Он не может дать его в фильме. Он может дать ощущение несчастья, счастья, печали и т.д., это такой режиссер, и это замечательно. А история трагическая, история русского радикализма, эти страшные корни и прекрасные корни Появилась мода, "какой ужасный Чернышевский!", а была эпоха, когда все прекрасное русское студенчество пело песню "выпьем мы за того, кто "Что делать" писал, за героев его, за его идеал". И они была святые, и о них писал Некрасов, и они стали террористами, и Достоевский напишет финал Алеши Карамазова, который он никогда не напишет, и будет задумывать о том, как Алеша Карамазов, святой, умрет на плахе после террористического акта - убийства, видимо, государя. Ведь понимаете, это сложнейшая эпоха, к которой никто не притрагивался абсолютно, по правде, там и не начинали о ней думать, потому что чтобы понимать эту эпоху, надо абсолютно понимать Францию, абсолютно все идеи Французской революции. И это была не шутка большевиков, когда они все время вспоминали про Французскую революцию и про Робеспьера, но не понимая, что это было такое. Вот эта книжка "Игры писателя" я для этого ее и написал. Это, если хотите, некое вступление к передаче о Ленине, как это ни странно, которую я буду делать. Я спокойно это объявляю, потому что обычно, когда я объявляю тему, появляется очень много передач на телевидении сразу, книг. Я спокоен. Пишите, потому что никто того, что могу я, не сделает. Потому что я работаю быстро, но это память, это чудовищная бездонная память, которая меня мучает, но которая есть, поэтому все, что нужно, она, как половой, мне подаст.

К.ЛАРИНА: Это тренировка или это врожденное качество?

Э.РАДЗИНСКИЙ: Это служение некоторое. Если вы по правде служите, назовите это идей, я назову это Бог. То есть, если у вас есть идея выше вашей работы, если вы пытаетесь понять Его замысел, Его простой крайне замысел, которые строчкой Евангелия абсолютно покрывается - вот если вы это делаете, то у вас все в порядке, вам подадут все вовремя, вы не беспокойтесь, вы спокойно идите в студию, открывайте рот, и вы заговорите. Но если этого не будет, то будет вот это глупое "бла-бла-бла", которое я слышу и от которого хочется бежать, действительно, говоря этой фразой, Мопассан бежал от Эйфелевой башни. Потому что это страшно. Это страшно, потому что людей погружают в жвачку. Поэтому мне все равно, что говорят историки не потому что я их не уважаю, а потому что я ученик Александра Александровича Зимина, великого историка, потому что, как сказать Я отличник историко-архивного института и я профессионал. Если мне нужно написать так, как должен писать историк, я напишу, но мне не нужно. Я писатель, мне нужно понять то, что я пытаюсь понять не только историю, а замысел творца, который в истории все время, вы его видите, он до смешного ясен. И вот простота этого замысла крайняя Наполеон, который начинает строить очередной Вавилон, Иосиф Виссарионович, который забывает то, что хорошо знал ученик Тифлисской духовной семинарии Сосо Джугашвили - что Вавилон будет обречен, что на крови построить великой здание это на песке построить его, и оно рассыплется, и он вмиг его рассыплет не он, а тот. Поэтому там простые уроки, которые я просто хочу напоминать, и поэтому в этом вся задача, если идут за мной, то идут только поэтому. И почему я хочу уйти с телевидения? Там неправильно поняли, и я не хочу уйти с телевидения. Дело в том, что я как бы подхожу к некоей конечной цели своей. У меня есть несколько тем, которые необходимы, все остальное как бы помимо этого. Это не нужно.

К.ЛАРИНА: А все-таки есть люди, которые Вам интересны, люди, которые окружают сегодня Вас? В политике, в театре, дома?

Э.РАДЗИНСКИЙ: Не хотелось бы мне отвечать на этот вопрос, потому что есть разные люди. Одни подзаряжаются, им необходимы интересные люди, и услышав что-то, они потрясающе это развивают. Есть люди - крайние островитяне. Они должны сидеть на острове на своем внутреннем и там рожать это, освобождаться от времени. Мне достаточно этого публичного одиночества во время моих телевидений, там я общаюсь незримо с таким количеством интересующих меня людей под названием аудитория, что просто невероятно, поэтому еще с кем-то - нет, не потому что Наверно, много очень интересных людей, но у меня нет времени. Я бы, наверно, каждый раз Я лет 15 ведь до перестройки всегда отдыхал, были большие паузы, по 4 года, "Сократа" 6 лет репетировали - неторопливо писал следующую вещь. После перестройки - с этими поездками, с этими спектаклями, с этими моментальными изданиями, с этим Но при этом я должен все время читать. Вы спрашиваете меня, есть ли что-то интереснее Гете в жизни вокруг. Вы можете читать круг чтения Толстого и снова взять Сенеку и понять, что вы его прочли, но неправильно. Вы понимаете - нет, даю вам слово. Любая строчка, вы утром открываете наобум Гомера или переписку Флоренского, и у вас уже часть дня начинает уходить, но от этого отрываться-то ненужно, не только нельзя, а ненужно. Там очень много. И потом вы должны этим делиться. Повторяю, эти "Игры писателя" это как бы кусок Ведь там страшная ситуация - там 99 год, день смерти Бомарше, и внутренне умерла революция, умерли все идеи, кровавые фанатики убиты, но на их место сели подлецы. И это человек ощущает, который родил "Фигаро", который совершил эту революцию, и чуть его не убили, и есть Де Сад, такой предтеча Антихриста, которого сейчас объясняют, какой он святой и дивный замечательный человек, но просто они не совсем понимают его роль. Это огромный талант, но с определенной ролью страшной. И потом пауза, и приходит вместо этих негодяев, воров, которые доказывают, что жаднее богатых только бедные вчерашние, которые проворовали страну, - приходит император, и там вторая часть книги как бы 15-й год, гибель диктатора, и что происходит в умах. Это беседы, там загадочные некоторые сюжеты, это очень опасные игры одного писателя, которые, возможно (потому что это же все-таки повесть), привели к некоторым очень серьезным историческим событиям, и эти культовые фигуры века, великого века, которые были вовлечены в его игру, не понимая этого И это безумно интересно, потому что писатели опасны, особенно великие писатели, они очень опасны для века. И это первая книжка, потому что будет сейчас вторая, это будет продолжение темы. И третья это будет огромная книжка, в которой будет и Владимир Ильич, и все, я как бы положил фундамент - история России с конца 19 века, где-то с покушения на Александр II, с этого года, до смерти Сталина. Там я свой. Поэтому когда вы меня спрашиваете о политиках, о ком-то я не знаю, я не думаю об этом. Не потому что они недостойны, просто мои мысли не здесь.

К.ЛАРИНА: А может быть, они и вправду недостойны?

Э.РАДЗИНСКИЙ: Не знаю, это неправда. Ну, почитайте то, что писали о Чехове, о Достоевском. Ведь все значения и значимость это сильно потом. Мы не знаем, и фигуры равнозначные, поэты пушкинской поры очень удивились бы, узнав, что они поэты пушкинской поры - они были уверены, что они все Пушкины. Но он был лучше немножко, а потом очень сильно исписался и стал служить государю-императору, за что левая прогрессивная критика справедливо его критиковала. "С Гомером долго ты беседовал один, тебя мы долго ожидали" писал он о Николае II. Ну, нехорошо, не нравилось это, и Вяземскому не нравилось, и правильно. Но, повторяю, потом они окажутся поэтами пушкинской поры. Поэтому время оно очаровательно, так интересно наблюдать его игру, потому что вы знаете, что оно отсеевает в первую очередь оно отсеевает чепуху. Вот в каждом веке масса чепухи. В 20-е годы такое количество великих было действительно замечательных литераторов, которые пробовали твори, выдумывай и пробуй, и они пробовали, они уничтожали Булгаков, но что Булгаков по сравнению с Маяковским - это замечательно абсолютно Олеша уже посильнее Булгакова. Для передовых людей того времени да. Эйзенштейн, если бы вы его спросили, кого он любит, и спросили бы, любит ли Булгакова, он бы долго смеялся, потому что он жил, это авангард, это великое искусство, рожденное новым временем. И вот от этого искусства остаются ошметки, оно все как в трубу водосточную исчезает, и стоит Михаил Афанасьевич весьма одиноко. А рядом с ним стоят поэты, великие поэты, но тоже сильно неизвестные в то время. Я никогда не могу забыть рассказы Габриловича, который жил на одном балконе с Булгаковым, как он ему советует вырваться из этой ямы, в которую этот человек попал, который явно не может писать, как объяснял мне тогда Габрилович, рассказывая. Он по-разному эти события всюду описывает, но смысл этого события в том, что он очень хотел помочь Булгакову. Потому что Габрилович очень был во времени: "Машенька" Райзмана, и все любили, все читали, ну, не читали смотрели. А был какой-то человек, который даже не мог объяснить, о чем он пишет. Представляете, чтобы он сказал: "Я пишу о дьяволе, который появился в Москве." Ну, какой хохот, какой дикий хохот был бы. И вот это очень важно. Я, если бы меня спросили, что важно вот это знать, что завтра Мы говорили, почему сегодня не нравится то, что было вчера, но надо добавить, что завтра не будет нравиться очень многое, если почти не все, что нравится сегодня. Это великий закон, потому что если там не живет эта Его идея, тогда это наполняется. И вы знаете, заканчивая, там замечательно, по-моему, Светлов сказал: "Какая страшная вещь такой писатель Алексин, - он есть и живет, - вот Алексин пишет: "Вошла учительница" А я не верю. А Достоевский пишет: "Вошел черт." И я верю. Там - Бог. Он размышляет о великом Достоевском, и тогда любая торопливая проза она сверкает".

К.ЛАРИНА: Это Эдвард Радзинский. Мне крупно повезло, конечно, в отличие от наших слушателей, я не только слышала Эдварда Радзинского, я его видела. Благодарю Вас, что свое драгоценное время потратили на нашу встречу, и хочу Вам сказать в конце. Мы с Вами встречались последний раз, по-моему, года 2 назад. Вы очень сильно изменились. Это меня потрясает просто.

Э.РАДЗИНСКИЙ: Время, наверно.

К.ЛАРИНА: Да, к разговору. Я имею в виду, Вы понимаете, не про какие-то внешние Внешне абсолютно Вы даже помолодели.

Э.РАДЗИНСКИЙ: Ну, а что делать. С какого-то периода вы это обязаны делать, иначе вам нельзя. Вы ответственны за портрет лица.

К.ЛАРИНА: Спасибо Вам, удачи, и до встречи в телеэфире, в радиоэфире и посредством книги. Ждем книгу. "Игры писателя" выходит в "Вагриусе".