Один - 2021-12-23

Д.Быков

Его невозможно было представить порабощенным, в нем действительно было колоссальное вольнолюбие и упрямство, и он действительно свою судьбу сам сконструировал. Не говоря уже о том, что он был очень крепким профессионалом, выдающимся инженером, замечательным физиком, очень крепким стартапером, хотя это ужасное слово (мы еще с ним посмеялись, что оно напоминает «старпера»), но ничего не поделаешь: он действительно был прекрасен в придумывании новых моделей бизнеса. И, кстати, он давал весьма полезные советы тем, кто искал, в чем же новом попробовать себя сейчас.

Конечно, нельзя не поздравить Юлия Кима, который принадлежит к тому же поколению (чуть помладше). Ему исполнилось (только что закончившимся днем) 85. Я потрясен, честно говоря, формой Кима – и творческой, и физической, потому что его последние вещи не только не слабее, а во многих отношениях лучше ранних, серьезнее, глубже и сложнее. И, конечно, он потрясающе поет. В этом у вас будет шанс убедить завтра, тем счастливцам, что попадут в Дом музыки. Ну а те счастливцы, что забили до отказа зал Дома литераторов – пока они пытались соблюдать какие-то санитарные нормы, пытались рассаживать через кресло, но затем оказалось, что людей пришло значительно больше, чем мог этот зал вместить, и в проходах, и в рядах, и дверях – все Кима слушали. Невозможно было остановить этот поток людей именно потому, я думаю, что Ким оздоравливает не в меньшей степени, чем любая вакцинация. Да Ким и есть такая вакцинация, в общем.

Дело даже не в том, что он безукоризненно порядочный человек, рыцарский абсолютно и щедрый. Я знаю множество людей, которых он помогал регулярно, систематически и анонимно. Абсолютно таинственно, поэтому я не буду раскрывать этих тайн. Но не могу не сказать, что главный заряд песен Кима – это не только свобода, о которой сейчас много говорят. Это еще и виртуозность, граничащая с такой фольклорной простотой, которая всегда выглядит очень безыскусной, но на деле является примером колоссальной дерзости и опыта. Как он сам писал: «А если что, Давид Самойлов словечко за меня замолвит, поскольку сам рифмует так, как не один не смеет так». Вот эта легкость, виртуозность и дерзость кимовской рифмовки, бесстрашного называния вещей своими именами, – это сделало его, я думаю, уникальным поэтом. Поэтом ранга Галича, поэтом ничуть не слабее Окуджавы в лучших его проявлениях; поэтом, который внес ноту совершенно потрясающего трагического гротеска в русскую бардовскую песню. Именно трагического, потому что сколько бы Ким не прикидывался веселым и беззаботным, глубокий опыт жизни живет в его песнях всегда.

Д.Быков: Ким оздоравливает не в меньшей степени, чем любая вакцинация. Да Ким и есть такая вакцинация

Понимаете:

На сотню академиков, на член-корреспондентов,

На весь на образованный, культурный легион

Нашлась лишь эта горсточка больных интеллигентов –

Вслух высказать, что думает здоровый миллион.

Это констатация столь бесстрашная, на грани фола, на грани цинизма, которую никто тогда бы не позволил. Все-таки опыт, как у Окуджавы, расстрелянных родителей, опыт подавленного чувства, опыт трагического одиночества и абсолютной обездоленности, почти деклассированности, - это все в кимовском детстве было, и вынес он из этого, тем не менее, очень точное всегда этическое чувство, понимание, кто нуждается в помощи в первую очередь, и понимание того, что надо в первую очередь делать. Мне кажется, что он – такой этический барометр в современной литературе, не говоря о том, что это еще и действительно, человек, воплотивший в себе лучшие качества народа. Он абсолютно имел право говорить «русский народ у телефона», когда его песни называли русскими народными. Потому что именно фольклорная прямота и фольклорная виртуозным образом у него сочетаются.

Наталью Фатееву поздравляю с днем рождения. Многие просят поздравить, я вообще считаю, что Фатеева – блистательная актриса и вообще прекрасный человек. И, естественно, всякие другие поздравления и заявки на стихи, на разбор принимаются.

Да, я забыл совершенно сказать, ребята: я колоссально благодарен всем тем, кто поздравил меня с 54-летием. Мне горько называть эту цифру, но лучше ее назову я, а не кто-либо другой. Я не чувствую себя на этот возраст (я продолжаю себя чувствовать в плохую погоду на 24, а в хорошую на 15), но не знаю, не звучит ли такое признание стариковским кокетством. В любом случае, я очень тронут, что пришло много народу на вечер в ЦДЛ. Это хороший народ, это та аудитория, среди которой я чувствую себя своим, та аудитория, признание которой мне дорого. Вот мы сейчас записали диалог с Аллой Демидовой – на мой взгляд, самый интересный в этом году. Я поразился лишний раз изяществу формулировок и какому-то почти циничному изяществу этой женщины. Вот она сказала: «Я с радостью могла бы играть мелодрамы, но тогда меня любили бы не те, кого люблю я». Вот она, говорит, любит тех, кого люблю я. И я получил признание того слоя культурного, той аудитории, которая мне дорога. Я получил признание той аудитории, за которую боролся. За что боролся, на то и напоролся. И это меня совершенно устраивает.

Я счастлив был всех этих людей увидеть, особенно счастлив, что они зашли посидеть и выпить чаю с тортом после всего этого ослепительного мероприятия. Всем поздравившим огромное спасибо.

«Как соотносится ваша концепция распределения в Хогвартс согласно четырем типам темперамента с мыслью, высказанной Роулинг во второй книге: решение принимает не шляпа, а сам ученик?» Нет, решение принимает именно шляпа, как мы видели при распределении сына Гарри Поттера в Слизерин. Но, безусловно, она учитывает хотение ученика, в том числе и его тайное хотение, как в золотом шаре – версии Стругацких. Потому что ученик не знает своих тайных способностей и своих пожеланий.

Мне, кстати, кажется, что вот это распределение не столько по темпераменту, сколько по связанному с ним параметру темпоритма, темпу восприятия. Вот у Гриффиндора он больший, как у холериков. Они очень быстро все усваивают, но, к сожалению, они усваивают все поверхностно. Самые флегматичные – когтевранцы, но они, я думаю, и самые основательные. Пуффендуйцы отличаются наибольшей эмпатией и знанием фантастических тварей, ну а слизеринцы – это мягкая сила, Арамисы.

«Кстати, успехи в учебе явно не являются сильной стороной гриффиндорцев, Гермиона не в счет. Тем не менее Гриффиндор всегда соперничает со Слизерином за первое место. Означает ли это, что в традиционной английской школе успеваемость не главное. А что тогда?»

Леша, если вы перечитаете «Поттера», вы обратите внимание, что баллы очень часто начисляются за солидарность, солидаризм – не бросать своих. Конечно, корпоративность очень высоко оценивается в английской частной школе. Еще выше в английской частной школе оценивается честность, а гриффиндорцы – довольно честные ребята. Умение отвечать за свои поступки, признаваться в них, понятие чести. А то, что успеваемость там не является высшей добродетелью… Нет, она является, просто дело в том, что, понимаете, Хогвартс – это особая школа. Хогвартс действительно не может себе готовить непрофессионалов, потому что непрофессионализм в магии (читай – в искусстве) просто чреват человеческими жертвами, он просто чреват такими последствиями, что никакая алхимия с этим не сравнится. Поэтому приходится признать, что, видимо, в набор магических добродетелей каким-то образом входит не только интеллект, но и надежность, но и чувство меры, но и понимание степени опасности. Иными словами, магия предполагает наличие некоторых человеческих качеств, из которых на первом месте ответственность. У гриффиндорцев ответственность высока, у слизеринцев с этим хуже, потому что они чрезвычайно хитры, отмазливы. Гриффиндорцы отвечают за все.

Д.Быков: Это констатация столь бесстрашная, на грани фола, на грани цинизма, которую никто тогда бы не позволил

Я уж не говорю о том, что можно делить практику педагогику по Дамблдору от нравственного воспитания. Потому что, понимаете, я сам чрезвычайно скептически отношусь к замене обучения воспитанием, но эти вещи взаимосвязаны. Я не говорю, что нужно воспитывать патриотизм, доброту, эмпатию вообще воспитать невозможно, а религиозное чувство либо дается, либо не дается. Но надо воспитывать честное отношение к предмету, то есть отсутствие мухлежа и честную самооценку. Вот это у Гриффиндора есть, и поэтому Гриффиндор за свои нравственные качества бывает поощряем чаще, чем за умственный уровень. И потом, не надо сбрасывать со счетов Перси и уж тем более Гермиону, потому что она – один из символов Гриффиндора, один из символов гриффиндорских добродетелей. Зануда-то она зануда, но не душнила, и в этом большая разница. Она способна принимать нестандартные решения, и для нее солидарность – не пустой звук, она не ябеда.

Но что особенно важно – так это Перси Уизли. Это опасность быть слишком хорошим учеником, понимаете? Слишком хороший ученик – это образцовый староста, это человек, который умудряется довести каким-то образом свою идеальную успеваемость до рабского послушания. Это опасная штука. Перси – носитель такой очень важной уизлиевской добродетели – лояльности. Но он гиперлоялен, поэтому пожинает все плоды этого дурного обращения. Надо сказать, что лояльность в случае младших Уизли не всегда приводит к хорошим плодам. Потому что Рон, который всегда так слепо предан Гарри, – это, конечно, образ недалекого друга. Но по большому счету Перси – это как раз показатель того, как опасно быть первым учеником. «Зачем ты был первым учеником, скотина?» (я имею в виду шварцевскую цитату). Это не очень приятные вещи, естественно.

«Прошлый «Один» вы начали с жалости атеистам. «Нас не нужно жалеть». Надеюсь, тут вы согласны с Цыганом». Не с Цыганом, а с Семеном Гудзенко, это его стихи:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

Мы как раз недавно разбирали эти стихи в Свободном университете – у нас была лекция по военной поэзии. Это стихи избыточно патетические, в них есть такое молодое… не скажу самолюбование, но такой молодой романтизм, несколько избыточный. И неслучайно Гудзенко не был самым популярным поэтом среди ветеранов. Симонов был, потому что у него все-таки меньше вот этого имиджмейкерства, меньше этой гордыни и украшательства. Гудзенко же вообще очень любил такие резкие, броские фразы, например:

Бой был короткий,

а потом

Глушили водку ледяную,

И выковыривал ножом

Из-под ногтей

я кровь чужую.

Но, в конце концов, у очень честного поэта Панченко были тоже слова: «Я этими белыми зубами выкусывал, как репу, кадыки». Это достаточно жестко сказано, но у того же Гудзенко меня очень настораживают все эти вещи:

Мы не от старости умрем, –

от старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

Или вот это:

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

Мне кажется, что в случае Гудзенко имеет место некоторая демонстративность и стилистическая избыточность. Ну а эта цитата как раз – «нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели» – для поэзии органична, это продолжение Тихонова («Мы разучились нищим подавать»). Мне это кажется молодым преувеличением.

«Вообще верующие мне напоминают мальчика, который падал, когда его не поддерживали, а научился сам себя держать за ухо и не падал». Это как раз говорит о том, что в природе этого мальчика было заложено чувство равновесия, но он лучше его испытывал, когда держал себя за ухо. Понимаете, я же не настаиваю на религиозной картине мира. Это у меня в «ЖД» (романе, который для меня не потерял актуальности и я не перестал его любить) один монах говорит: «Мы просто считаем правильным так говорить.». Это не значит, что картина мира такова, но нам представляется более этически полезным и эстетически правильным так думать. А настаивать на том, что бог есть, – это, знаете, залог тех, кто в этом не уверен.

«Справляетесь вы так или иначе сами, а бога не видел никто и никогда». Келаврик, друг мой, это все равно что сказать, что музыки никто никогда не видел. Наличие абстракции, возможность абстрактно мыслить как раз и отличает человека от животного. Атеистическая картина мира кажется мне безнадежно плоской, лишенной глубины, но это, опять-таки, мое право, и я солидарен с позицией Фазиля Искандера. Он это сформулировал при мне, как сейчас помню, на собрании «Общей газеты» в кабинете Яковлева: обсуждали религиозную проблематику, и он сказал: «Вера в бога вообще никакого отношения к моральной проблематике не имеет. Что вы уперлись в мораль? Вера в бога – это как музыкальный слух: либо есть, либо нет, но это не имеет никакого отношения к вашей этической программе». Потому что, как он сам сказал: «Сколько я знаю атеистов, которые ведут себя идеально нравственно». Поэтому это не имеет никакого отношения к этой парадигме.

Просто либо есть это чувство, либо его нет. Не нужно думать, что это чувство сродни отношению собаки к хозяину. Потому что хозяин собакой распоряжается, у бога с человеком совершенно другие отношения. Но я не буду настаивать на том, что моя картина мира единственно верна. Как вам нравится, так и говорите.

«Можете ли вы назвать точный рецепт писательского успеха?» Ваня, как ни странно, могу. Это вопрос от очень умного мальчика, регулярно мне присылающего очень хорошие стихи. Могу назвать я такой рецепт успеха: надо повышать самоуважение потребителя, повышать его капитализацию, самоидентификацию. Вот «Матрица» – довольно примитивный боевик с хорошо снятыми погонями и драками, оказавший определенное влияние на всю мировую кинематографию, в особенности на «Обитаемый остров» (я пишу сейчас об этом в новой газете). Но капитализацию и самоуважение зрителя он повышает, потому что там Бодрийяра книжка появляется, за счет того, что там идут многозначительные пафосные диалоги, не более содержательные, чем в «Туманности Андромеды», которая, мне кажется, в свою очередь оказала не менее плачевное влияние на мировой кинематограф.

Иными словами, чем более радикально, чем более профессионально вы повышаете самоуважение потребителя, внушая ему завышенные представления об его эрудиции, о трагизме его быта, и так далее, тем лучше он вас читает, тем больше он вас любит. Это касается и алкогольных баек, которые подаются как высокие экзистенциальные трагедии или стилистические шедевры. Это касается и мистических романов, в общем, недалеко ушедших от Клода Фаррера, но приправленных таким фаустианством или политикой. Я говорю сейчас не о «Мастере и Маргарите», а о значительном количестве подражаний и клонов.

Д.Быков: Секрет литературного успеха очень прост: читатель должен себя уважать

То есть секрет литературного успеха очень прост: читатель должен себя уважать. К сожалению, секрет педагогического успеха так же прост, и я много раз это наблюдал. Мне могут сказать, что это шарлатанство, но это не шарлатанство, а это пользование таким психологическим нехитрым приемом: внушите человеку, что он умен, он и будет умен; внушите человеку, что он благороден и порядочен, – он и будет таков. Надо просто, чтобы человек старался до того образа себя, который вы ему предложили. Это небольшая проблема и небольшая загадка. То есть – я уже тысячу раз об этом рассказывал – если вы приходите в безнадежный класс и начинаете этому классу внушать, что их просто никто не понимал, что они на самом деле самые умные, самые быстрые, - наверное, это не очень чистый прием, но через какое-то время это начинает работать. А самое главное, они становятся умнее. С человеком надо разговаривать, как с умным.

Сколько раз ко мне подходило огромное количество оппонентов, которые говорили мне, что я враг русского народа. Но стоило мне вежливо дать им понять, что это не так, – они начинали разговаривать на «вы». Это норма такая, это не заискивание, это просто перевод в другую парадигму.

«Если уж зашла речь о «Матрице», нельзя не упомянуть пророческую книгу «Лабиринт отражений» Лукьяненко, в которой он впервые поставил диагноз «дип-психоз»: это когда человек не может отличить реальность от виртуальности. Потом уже Нолан столкнулся с этой проблемой, затем это пошло пожаром: человеческий мозг не справляется с огромным потоком информации, с сериалами, соцсетями, играми. Люди дезориентированы, не могут отличить реальность от сна или игры, и это, мне кажется, главная психическая проблема 21-го века».

Нет, Джон, дорогой, это не является вообще проблемой, потому что мир виртуальностей вообще весьма хрупок. Я в этом убедился в Сан-Диего (казалось бы, весьма продвинутом городе в весьма продвинутой стране), где отключение электроэнергии из-за промышленных работ в одном квартале на протяжении полутора часов привело к коллапсу. Но люди лишний раз вспомнили, что вся виртуальная реальность зависит в большей степени от электрического тока. И больше вам скажу: долгое общение с российским транспортом, который, кстати, вопреки всем разговорам о комфортности Москвы, ходит очень плохо (да еще и по измененным маршрутам)… Попробуйте вы в час пик вызвать такси, которое будете ждать 40 минут, попробуйте дождаться автобуса, который ходит по Садовому кольцу, а не по Арбату, если вы стоите, например, на Смоленской и ожидаете «бэшки».

Понимаете, какая может быть виртуальная реальность, когда в мире так холодно, так некомфортно, и вы ничего не можете придумать, чтобы такси приехало, а автобус пошел. Все эти разговоры о виртуальности; о том, что настанет когнитивный диссонанс, и мы перестанем отличать игру от жизни, – все это хорошо, опять-таки на уровне разговоров о космической эре: «Через полгода мы будем на космических ракетах летать в гости на другой континент». Не будет этого, а если и будет, то не с нами и не скоро. Как освоение космоса оказалось утопией, так и освоение виртуальной реальности оказалось утопией, и никто ни в какую виртуальную реальность так и не заселился. Простейшие базовые вещи – еду и секс- оказалось невозможно заменить никаким виртуальным потреблением. Я уже не говорю о том, что российская реальность, особенно белорусская реальность очень наглядны. Смотрите: все всё понимают и про власть, и про человека во власти. Он ужасно саморазоблачился, дальше некуда. И ничего не могут сделать, но и ни в какую виртуальность вы сбежать не можете, в ту, которая не подлежит никакому контролю. Ни правдивый интернет, ни государственная пропаганда не могут покрыть всего населения, всегда есть неучтенные сектора.

Тоталитарность интернета очень сильно преувеличена, поэтому мне кажется, что все эти матричные страхи – это нормальная такая конспирология, заключающаяся в том, что миром управляют программисты. А раньше считали, что евреи, а еще раньше считали, что масоны. А еще до этого – опять считали что евреи, а потом что химики, а потом что врачи. Всегда люди каких-то скрытых познаний наделяются гипертрофированными полномочиями: вам начинает казаться, что либо все врачи убийцы, либо все программисты убийцы. Просто чем эзотеричнее, чем утонченнее и чем малодоступнее становится познание (потому что современную физику не всякий физик понимает), то, естественно, что соответственным образом возрастает демонизация представителей этих профессий. Так что не бойтесь, ничего у нас в этом смысле грустного не происходит.

«Как по-вашему… дальше назван конкретный журналист… объясните его эволюцию, в какие свадебные генералы он записался?» Да это очень простой механизм. Опять-таки, это тщеславие. Ничто не повышает так самоуважение человека, как близость к власти. Вот близость к оппозиции в России могла бы повышать самоуважение, можно было бы впасть в такую гордыню… Кинг, кстати, в своих воспоминаниях о такой гордыне писал. Но не дает впасть в нее страх, совесть (а ведь, собственно, оппозиция – это всегда обостренная совесть); всегда понимаешь, как ты много ты боишься, как мало ты можешь и как ничтожны твои результаты. Поэтому такая положительная самоидентификация возможна за счет близости к власти: человек чувствует, что он востребован, и он многое готов за это отдать.

Понимаете, братцы… поскольку у нас идет такой более-менее кухонный разговор; кстати говоря, те исследователи, которые цитируют «Один» и начинают оспаривать, я знаю одного такого идиота, но очень громкого, – это смешение жанров. Если уж цитировать, то цитировать те лекции, которые мною вычитаны, мною напечатаны, мною собраны в книги. А то, что я говорю в «Одине», – это моя кухонная болтовня с друзьями. Которая, разумеется, с чувством ответственности произносится, но это легкий жанр. Поэтому в рамках этого легкого жанра я могу вам сказать довольно откровенно, что для меня тоже чувство ответственности очень важно. Я впадаю в депрессию, когда мне долго не звонят. Я не люблю общаться, но я люблю, когда мне заказывают тексты, когда меня спрашивают: «А когда вы сдадите роман?», «Когда вы закончите сценарий?». Я люблю редакционную жизнь именно за то, что в ней есть дедлайны. Это одна из причин, по которым я продолжаю работать в газете.

Чувство востребованности как-то человеку присуще. Я прочел недавно в одной очень полезной книжке: «Это очень неправильно, когда человек в изоляции». Это просто его губит. Я думаю, что… это, кстати, в «Хождении по мукам», я ведь начитывал ее сейчас как аудиокнигу, и убедился, что роман был с гениальными потенциями, но, к сожалению, Толстой убоялся этих потенций. Там есть композиционные решения замечательные, но он решил делать беллетристику, решил делать роман про семью, а надо было делать роман про разовых, ненадолго попадающих в беду героев: вот здесь солдат только что убило, вот здесь сторожа в ювелирном магазине застрелили, а ведь совсем только что шел его разговор с напарником. То есть это то, что начал делать потом уже Всеволод Иванов в романе «Кремль»: когда герой на секунду попадает в объектив, и тут же его смывает…

Д.Быков: Простейшие базовые вещи – еду и секс- оказалось невозможно заменить никаким виртуальным потреблением

Но, возвращаясь к проблеме изоляции, востребованности и одиночества… Я очень не люблю ситуаций, когда кажется, что я не нужен и что про меня забыли. Поэтому не надо преуменьшать возможность, не надо преуменьшать важность такой эволюции очень многих людей: их все время зовут на телевидение, все время сажают рядом с властью, все время приглашают на пресс-конференции. Это сильный соблазн, это не только для дураков. Конечно, названный вами журналист – человек очень глупый. Но есть же более умные люди, которые с этого крючка не могут слезть. Но это надо знать. Наши представления о человеке несколько расширились: мы поняли, что человек в крайней степени зависим от чужого мнения, очень хочет быть значимым. «Но чтоб до истин этих доискаться, не надо в преисподнюю спускаться».

«В прошлый раз вы говорили о трех веселых вдовах, оптимальных хранительницах памяти мужей. Как быть в ситуации, когда одна из этих хранительниц многие годы создает в музее атмосферу унижения? Десятки людей оклеветаны. Уходят они тихо, потому что не хотят порочить память великого человека, но правильно ли это?» Я понимаю, о ком идет речь, и понимаю, что это человек непростой.

Надо признать, что вокруг имени, вокруг памяти великого человека, которого все считают своей собственностью, обязательно существует склока. И я много раз был жертвой этой склоки, и я много раз ссорился с людьми, которые тоже занимаются исследованием творчества того же автора. И я был жертвой их наивной клеветы… Ну, не жертвой, это нельзя назвать «жертвой» – я был объектом этой клеветы, скажем так. Конечно, для меня это как с гуся вода, потому что я никогда не присваиваю чужих результатов и никогда не цитирую без ссылки.

Но вы правы в том, что вокруг памяти великого человека всегда существует некая дележка, и это… Хорошо это или плохо, но это неизбежно. Конечно, великие вдовы всегда будут вызвать сложные чувства, и всегда будет казаться, что они приватизировали память о мужьях. Что далеко ходить за примерами? Вот Надежда Яковлевна Мандельштам, которую многие считают идеальной вдовой, идеальной хранительницей памяти мужа, идеальной мемуаристкой. Мария Васильевна Розанова вообще говорит, что она была самой умной женщиной, которая ей встречалась, а у нее был богатый выбор. Но Надежда Яковлевна многими третируется за то, что из ее книг встает образ московского юродивого Оськи, что она неправильно понимала Мандельштама, что она неправильно любила Мандельштама, а надо было вот так вот, как мы. Это ведь как ахматовская фраза: «С точки зрения пушкинистов, Пушкин должен был жениться на Щеголеве (пушкиноведе, хранителе архива)». Это она говорила отчасти и в собственный адрес, потому что ее неприязнь к Наталье Николаевне была глубоко женской, глубоко ревнивой, а уж у Марии Ивановны она носила характер прямо злодейский. Но ничего не поделаешь: нам хочется, чтобы – цитируя Битова – «мы любим нашего литературного героя так, как мы хотели бы, чтобы любили нас». Конечно, это немножко выражено левой пяткой правого уха, но это выражено точно.

Мы хотим любить наших гениев так, как умеем мы, как нам кажется правильным. Но ничего не поделаешь: Пушкину было хорошо с Натальей Николаевной какое-то время, по крайней мере. А Мандельштаму было хорошо с Надеждой Яковлевной, и он не ушел к Ольге Ваксель, а остался с Надеждой Яковлевной, которая сама чуть было его не бросила от обиды. Синявскому было хорошо с Марией Васильевной, хотя многим она кажется ведьмой. И сама она говорит, что «сама я себя считаю очень хорошим человеком, но со мной многие почему-то не согласны». Равным образом почему-то автору, о которой идет речь, было хорошо с этой женщиной. И он сделал этот выбор. Хотя большинство исследователей его творчества полагают, что она тоталитарна, авторитарна, мало делает для наследия. Но вот он любил ее, а не вас, ребята, что с этим поделать? Надо смириться, вот и все. Хотя большинство великих вдов – женщины довольно своевольные.

А что вы хотите? Поэт, как правило, любит женщину сильную и яркую, а сильная и яркая женщина далеко не всегда соответствует нашим критериям. Господи… Вот, кстати, я все-таки думаю, что Анна Андреевна любила Блока чересчур сильно, поэтому была в обиде на него за то, что он не мог это понимать. Поэтому чудовищная карикатура Алексея Толстого в образе Бессонова казалась ей точной, похожей. «Шарж, но похоже», - говорила она Лидии Корнеевне. И мне кажется, что ее отношение к Любовь Дмитриевне (блоковской вдове) немножко тоже диктовалось не совсем объективными чувствами: «у нее было полторы спины», «она была вульгарна невыносимо». Вульгарна, а Блок ее любил, ему нравилась.

И, кстати говоря, в Любовь Дмитриевне, наверное, действительно было что-то особенное, если Борис Николаевич Бугаев (он же Андрей Белый) не мог о ней забыть до конца дней, постоянно говоря: «Никто не умел так слушать и говорить, как она». Что-то в ней, наверное, такое было, если он двух женщин только в своей жизни любил по-настоящему – Асю Тургеневу и ее. Конечно, Клавдию свою, последнюю свою любовь антропософскую, но смею думаю, что самой главной любовью в его жизни была Ася, которая жестоко его обманула, уйдя к Штайнеру, переметнулась к Штайнеру. Это другое. И, конечно, думаю, что Любовь Дмитриевна тоже жестоко обманула его чувства. Потому что у Любовь Дмитриевны был вкус, и она понимала, что Сашенька – поэт получше.

«Не первый раз спрашиваю: сколько же России в сегодняшней России и как реорганизовать эту территорию для начала возрождения нации, которой, кстати, пока нет? Как сделать трамплин для тех россиян, которые хотят и готовы превратить свою жизнь в удивительное и небезопасное приключение? Какое будущее ждет этих россиян после того, как змея сбросит кожу?»

Видите ли, такие россияне есть. Их пристанью, их, до некоторой степени, родиной является Сибирь, русская Калифорния. Только вот мы с Юзефовичем, помню, говорили об этом в «Литературном экспрессе»: в Америке они на Западе, а у нас – на Востоке. Да, самостоятельные люди, золотоискатели, добытчики, охотники, трэпперы, ковбои – у нас они живут в Сибири и на Дальнем Востоке. Это осваиватели новых территорий, посланцы мировоззрения, которое приказывало России расширяться, пока она не уперлась в океан. Конечно, это было бегство от власти и от контроля, но это еще и пафос освоения. Так вот, то, что Россия всегда была пестрой (и именно поэтому мне кажется, что расщепление народа, страны на несколько образов – главная проблема 21-го века)… Ну как бы у России всегда была биполярка, а потом она закончилась, как бы сгладились стадии и маниакальная, и депрессивная. И наступил mental disorder, когда Россия расслоилась на несколько Россий, понятия не имеющих друг о друге. Хорошо это или плохо, не знаю. Но и личности наши тоже друг о друге имеют весьма приблизительное понятие.

Как говорил тот же Синявский: «Я не хозяин Абраму Терцу. Терц моложе, у Терца усы, а у меня борода. Терц носит в кармане перо, а я перо (имея в виду совершенно разные перья). Терц выше ростом и нападает первым, может пырнуть. А я не таков, я тихий филолог». Это было на грани раздвоения личности. Вот в России такая многоукладность, впервые замеченная Гефтером, наверное, является сущностной чертой. Гефтер всегда говорил – и это его великое открытие, – что ленинская мысль о многоукладности имеет характер не окказиональный, не темпоральный, а это универсальная характеристика России, сущностная. Россия всегда многоукладна, в ней всегда несколько стран, ее расслоение чудовищно, население чудовищно расслоено. И больше вам скажу: ее территория географически тоже колоссально расслоена. Она объединена валютой, языком, общей культурной памятью, но люди Сибири совершенно не те, люди Урала совершенно отдельные.

Поэтому надо, видимо, найти универсальные ценности, которые бы сплачивали эту страну, а заодно найти такое государственное устройство, которое в Америке позволяет каждой территории решать свои проблемы. Но у нас это представляется призывом к федерализму, тогда как речь идет всего лишь о местном самоуправлении. Я думаю, что единственный выход для России, – это местное самоуправление. Так думал Солженицын, так думал Александр Второй, – не самые глупые люди так полагали. А унитарность вот эта – далеко не лучший способ выстраивать вертикаль. Вертикаль должна расти сама, как дерево, а не забиваться как гвоздь или как кол. Но это отдельная тема, думаю, не очень сегодня перспективная.

Вы третий раз мне присылаете вопрос, что я думаю о книге Максима Семеляка. Мне очень нравится книга Максима Семеляка. Спасибо, до свидания. Вообще, упорство как-то душновато. Если я получаю шесть вопросов на одну и ту же тему, то это не показатель вашего упорства; скорее, это показатель некоторой душноты.

Д.Быков: Я очень не люблю ситуаций, когда кажется, что я не нужен и что про меня забыли

«С прошедшим днем рождения». Спасибо, вас также. «Кучер высказал мысль, что одно из главных отличий русского от американца в том, что русский человек всегда предчувствует подвох: когда все хорошо, и тем не менее есть предчувствие чего-то плохого. Справедливо ли это замечание, и замечаете ли вы подобное у себя?» Да нет, подвох как раз, я думаю, ожидает американец, потому что он сутяга по природе, он верит в суд, он любит подвохи и ждет их. Это хорошая черта: человек не должен ждать от окружающих доброты и надежности. В России же, напротив, наблюдается такая слепая вера в соседа, как в любимом моем эпизоде из фильма «Айболит-66»: «Соседи всегда добрые и храбрые». Вера во власть, вера в то, что барин разберется. То есть мы ожидаем подвоха, но мы не верим в его. Мы на него рассчитываем, но мы не верим. В нас сильна вера в то, что обойдется, «авось» и т.д. Во мне она тоже сильна. Как раз мое постоянное ожидание подвоха немного неорганично.

«Назовите тему Нового года». Вот вам! Темой Нового года будет экспромтом… Мой курс Свободного университета знает эту тему, они уже готовятся. Свободен## ли вход? Свободен абсолютно. Естественно, я буду контролировать, чтобы всякие маньяки сюда не влезли. Разумеется, на «Эхе» будет охрана. И разумеется, запускать людей я буду лично. Но все, с кем я договорился, кого я предупредил (а договорился я уже со многими), они, скорее всего, пройдут беспрепятственно. В студии Роскомнадзор разрешил присутствие трех человек, кроме меня. Поэтому из 50 примерно приглашенных у нас три, может, четыре; я буду запускать по очереди. Каждый приходит со своим номером самодеятельности, каждый приходит со своим стишком и песенкой, и у нас много будет живых и веселых тем для разговора. Но одна тема главная, ее я пока раскрыть не могу.

«Можно ли сказать о вашем отношении к премии «Новые горизонты»?» Правильный выбор, на мой взгляд. Рагим Джафаров написал самый интересный роман из предложенных. Мне кажется, что там действительно есть новые горизонты – в романе «Сато». Первые 50 страниц там хороши, все остальное не продумано. Хотя он написан на ту же тему подселения личности, но мне кажется, что роман не выстроен, в нем нет концепции, он не продумался. Хорошо, когда за маршалом Сато прилетают другие звездолеты, это хорошо придумано, но написано так, что заставляет вспомнить известную фразу Шкловского: «У Гоголя черт входит в избу – верю. А у писателя N учитель входит в класс – не верю». Есть о чем поразмыслить.

«Слушал недавно подкаст «Книжного казино» от 14 августа 2011 года с вашим участием. Интересно сравнить нынешнего Дмитрия Быкова из «Одина» с тем, 43-летним. Первое, что бросилось в ухо, – манера общения. Вы говорили быстрее, вбрасывали меткие замечания по ходу разговора. Сейчас вы больше похожи на умудренного опытом авторитета, философствующего человека, такого же интересного, но другого. Заметили ли вы, как произошло это изменение?»

Вася, произошло одно изменение: «Книжное казино» – это диалог, а «Один» – это монолог, поэтому в «Одине» я никого не перебиваю. Да, я выгляжу в «Одине» не таким брызжущим энергией, потому что мне не надо никого останавливать. А что говорить я стал медленнее – это, наверное, физиология, наверное, это возрастное. Понимаете, для меня совершенно нет проблем говорить быстро, тараторить, как совершенно сумасшедший телевизионный комментатор, и никаких проблем артикуляционных у меня нет, и, слава богу, дыхалка пока еще нормальная, и я могу в таком темпе говорить два, три, четыре, двадцать часов. Но проблема в одном: современная российская реальность заставила меня очень тщательно вдумываться в каждое слово. Недавно одна моя старая знакомая, врач (из тех, что любят говорить гадости своим пациентам затем, чтобы пациенты подсаживались на эти гадости и глубоко задумывались, есть такие люди) сказала: «Ты стал очень медленно говорить. Наверное, микроинсульт». Микроинсульта у меня не было никогда, тем более я регулярно обследуюсь. Но то, что я стал медленно говорить, – это заслуга этой врачихи, которая принадлежит к старой гэбэшной семье. Гэбэшная семья и гэбэшная прослойка все сделали для того, чтобы человек не говорил ни слова в простоте. Каждый зависит от внутреннего редактора, цензора. И прежде чем что-либо сказать, приходится двадцать раз думать: «А нельзя ли как-то эти слова обернуть против тебя?»

Ты говоришь о коллаборационизме – тебе приписывают искажение истории и возвеличивание нацизма. Ты говоришь об антисемитизме – тебе приписывают антисемитизм. Ты говоришь о местном самоуправлении – тебе приписывают федерализм. О чем бы ты ни заговорил, всегда найдется ряд недоброжелателей, готовых извратить твои слова. Поэтому говорить с подобной высокой скоростью совершенно не составляет труда, но составляет труд отредактировать говорение. Другое дело, что эта пулеметная скорость воспринималась многими как такой наскок, как самоупоение… Меня почему-то очень часто упрекают в нарциссизме, причем люди, которые сами как-то явно не могут собой полюбоваться, потому что нечем. И я понимаю их чувства. Иногда просто то, что ты говоришь, вызывает недоверие. Надо экать, бекать, мекать – это производит впечатление раздумчивости, как пишут в плохой прозе. И… если бы… я… говорил… вот… так… километровыми паузами…. Простите, я не могу так. Так вот, кому-то, наверное, казалось бы, что я более основателен, более задумчив, кому-то, наверное, казалось, что я тяжело мыслю и как камни выбрасываю из себя эти слова. Это, наверное, производило бы более приятное впечатление, но я так не могу. «Вы, товарищ, возражайте, как будто воз рожайте», - как говорил Маяк про тугодумов.

Я вообще не люблю тугодумов – людей, которые медленно соображают, изображая мудрость. Это все равно, как женщина, не особенно красивая, считает себя под это дело нравственно чистой и духовной. Если человек очень долго и медленно тужась, «морща попу», как называл это покойный Васильков, извлекает из себя какие-то копеечные истины, то, наверное, он производит впечатление интеллектуала, но я так не могу, извините.

«Как выглядел бы Хогвартс во время пандемии? Что почитать по учебе во время чумы?» Дорогой Кихот, это хорошая идея. Мы обязательно увидим в новой книге про Поттера, где будет его поединок с Лиффи, - мы увидим пандемию. Хогвартс во время пандемии выглядел бы очень просто – они все практиковали бы левитацию и летали бы друг к другу. Кроме того, доктора темных искусств придумывали бы вакцину, конкурировали бы все четыре факультета. Первую бы вакцину придумал бы, конечно, Гриффиндор, потому что они все делают очень быстро. Их вакцина оказалась бы несовершенна. Вторую бы вакцину придумал Слизерин, и они не признавали бы вакцину Гриффиндора. Третью бы вакцину придумал Пуффендуй, опробовав ее на склизских тварях. А универсальную вакцину придумал бы Когтевран, но она бы приводила к непредсказуемым последствиям. Человек бы, безусловно, защищался бы от коронавируса, но непоправимо мутировал бы. Видите, тут очень много можно набросать вариантов о Хогвартсе во время пандемии. Одно могу сказать точно: попытка Хогвартса выйти на дистанционку была бы трагической, конечно. Потому что все равно все бы сбежали туда рано или поздно. Туда сбежали бы Рон, Гермиона и Гарри, обнаружив, что Малфой тоже сбежал.

Вообще, картина пустого Хогвартса производила бы очень сильное впечатление.

«Если человечество делится на две группы, условных одиночек и массу, правильно ли будет сказать, что если человек из массы будет делать шаги в направлении поисков бессмертия и бессмертной души, то он неизбежно станет одиночкой?» Да, безусловно. Больше вам скажу: чем больше этот человек будет заниматься собственной душой, тем больше он будет обречен на выход из коллектива. И обратите внимание: как только человек обнаруживает в себе талант (пусть даже уродливый талант), он сразу изгоняется из коллектива, и талант начинает затачиваться вне коллектива. Это очень интересная тема, и мы о ней поговорим, давайте, через пять минут. Вернемся в студию.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

«Имени такого-то» – интересный эксперимент по внедрению фантастики в разговор о войне, даже не фантастики, а фантазийности такой. Но дело в том, что рецензия Дмитрия Бутрина, в которой утверждается первенство Горалик в этом жанре, продиктована (при всем уважении к Бутрину) некоторой самонадеянностью, обычно присущей всем ЧГКшникам и просто недостаточным знакомством с материалом. Простите, Дмитрий. Тем более, вы недавно получили госпремию, как я смею? Но тем не менее смею. В конце концов, «Мифогенная любовь каст» Пепперштейна и соавторов уже давно внедрила мотивы русской сказки в военную прозу. А попытки фантазийного вмешательства в войну есть во многих текстах. Дело в том, что у Горалик эти вмешательства показались мне неорганичными, это ходячие зенитки или корабль, превращающийся в рыбу. Неорганичным именно потому, что это ничего не добавляет к образу героев, да и сами образы героев показались мне достаточно картонными.

Д.Быков: Вокруг памяти великого человека, которого все считают своей собственностью, обязательно существует склока

По сравнению с эстонской картиной «Безумие», вот эта история эвакуации дурдома…. Она хотя и очень хорошо написана, показалась мне недостаточной, что ли, человеческой. Как раз человечности, человеческих образов, психологичности – а когда речь идет о психах, психологизм только приветствуется – мне там не хватило. Там, по-моему, есть некоторое количество штампов, например, в сцене со сталинским портретом. Притом, что Горалик – выдающийся поэт, прозаик, интересный эссеист, вообще одна из самых любопытных на сегодня фигур. Но роман мне показался неорганичным именно потому, что здесь великолепная возможность использована вполсилы. А то, что написать реалистический роман о русской революции или о войне или о любых великих событиях двадцатого века с использованием только эпических, соцреалистических технологий невозможно, – это общее место. В конце концов, грех цитировать себя, но, простите, «Истребитель» – это тоже роман о том, как Гриневицкий улетел в Вальгаллу. То есть там тоже есть фантастические вкрапления, без которых невозможно уже сейчас. То есть это не новые идеи, не новые технологии, ничего революционного там нет.

Другое дело, что сегодня нужно некоторое дерзновение, чтобы в канонизируемый образ войны вписать фантастику. Но, простите, когда откровенную фантастику о войне производят авторы фильма «Зоя», такая фантастика все-таки лучше, как мне кажется.

Был круг людей – Смирнова##, Ипполитов, Тимофеевский, Новиков, Монро, Аркус, Самонов, и так далее. На персонажей каких литературных произведений они похожи, есть ли в каких-нибудь книгах атмосфера того Ленинграда?» В книгах – нет, она осталась в колонках Смирновой или в некоторых изданиях Аркус, но похожи они на «Циников» Мариенгофа, в хорошем смысле, потому что они никакие не циники. И похожи они на «Сумасшедший корабль» Форш. Это атмосфера того Ленинграда очень похожа. Немножко они похожи на жителей Елагинской коммуны в «Орфографии». Во всяком случае, я бывал в этой среде и эту среду пытался как-то запечатлеть. Все эти кружки, антропософские разговоры, футуристические демонстрации – да, они имели что-то общее. Вообще, «Орфография» – роман о 90-х годах. Я никогда не притворялся, что это историческая книга. Вот вам тоже абсолютно фантастическое допущение: отмена орфографии вместо отмены ятя.

Это был хороший круг, очень трогательный, очень театральный. Я думаю, что такой роман мог бы написать БГ, если бы ему нравилось писать романы. У него есть должная степень отстраненности, должная степень высокомерия, если нужно.

«Увидел в соцсетях фотографию, как мальчик 10 лет возлагает цветы памятнику Сталину у Кремлевской стены. Поневоле возникает вопрос: а возможно ли в нашей стране избавиться от миазмов тоталитаризма?» Да конечно, понимаете, когда Джордано Бруно увидел старушку, которая тащит вязанку дров в его костер, он сказал: «Sancta Simplicitas». Вот я думаю, что, глядя на этого мальчика, тоже нужно сказать: «Святая простота». Он же не понимает, что делает. Остановись, малыш. Ну вырастет. Я тоже, будучи мальчиком, был очень идейным. Но потом начал задумываться. Да и потом, меня очень хорошо воспитывали в школе, я так быстро и так радикально убедился в неправоте любого единого большинства. А если бы нет, я бы и посейчас думал бы о том, что многим мы обязаны товарищу Сталину. Личный опыт, как учит нас товарищ Солженицын (или господин Солженицын, Александр Исаевич): «Каждый из нас способен объять только ту часть правды, в которую уперся рылом».

«Коротышки с Земли по отношению к коротышкам с Луны – прогрессоры?» Да как вам сказать? Пончик и Сиропчик – какие они прогрессоры? В прогрессоры, хочу вам напомнить, отбирают лучших из лучших, абсолютно идеальных. Прогрессоры – это Максим Каммерер, который обладает потрясающими (хотя, конечно, это не тот Каммерер из фильма Бондарчука)… Может быть, он только по меркам своей семьи неудачник, а так-то он умница, силач и warrior первого класса, он может роту солдат уложить, не применяя оружия. Или Румата Эсторский, который реагирует поразительно точно и вообще гениально ведет себя в истории, умудряясь никого не убить, но всех научить. Нет, конечно, это такая история, что прогрессором не может быть случайный человек. Прогрессором может быть историк, человек высочайшего класса.

«У Пруста довольно частая история, когда писатели, если их душу больше не посещают таинственные откровения, пишут только разумом, что совершенствуется год от года. Таким образом, книги, написанные в зрелом возрасте, обладают большей силой, чем молодые, но нет в них той бархатистости. Согласны ли вы, в чем заключается бархатистость? Это перевод Смирнова». Надо посмотреть, как у Баевской, потому что перевод Баевской – как мне говорили многие знатоки – самый точный. Я не знаю, что там у Пруста в оригинале, потому что я в оригинале-то Пруста и не читал. Кушнер читал Пруста в оригинале, для этого он учил французский. Он рассказывал, что там видна условность языка, терминов, каждое слово стоит по касательной к своему смыслу, но это очень сложно. Что там под бархатистостью имеется в виду, не знаю, но, видимо, имеется в виду эластичность, мягкостью, потому что поздние тексты всегда более ригидны. Это всегда так: они более тверды, более жестки в гранях, менее подвижны.

Да и потом, понимаете, какая вещь? Прав Шестов, который сказал: «С того момента, как писатель нашел себя, его становится неинтересно читать». Действительно, как только писатель нашел новую манеру, ему нужно убегать от нее стремглав, а не фиксироваться на ней. Это важно.

«Кто из театральных режиссеров прошлого или современности мог бы быть близок к Курехину?» Крымов, я думаю. Ну то есть та же острота эксперимента, та же компактность сценического пространства, та же насмешливость и виртуозность. Может быть, кстати… Я Крымова спросил: «А как в вас там получилось, что в спектакле про Дон Гуана расплывается кровавое пятно?» Он говорит: «Просто я стреляю настоящими пулями». Ответ совершенно в духе Курехина. Думаю, что Курехина, если говорить серьезно, мог бы нравиться Карбаускас, хотя он не дожил до его настоящего расцвета. А раньше, я думаю, ему могла бы вообще нравится вот эта прибалтийская школа.

Понимаете, Курехин помимо политических эскапад… Эймунтас Някрошюс ему, наверное, бы нравился. Понимаете, его политические эскапады, его политические взгляды, его странные высказывания были не главными в нем. Курехин – это самые быстрые пальцы мира, это великий пианист джазовый, это гениальный музыкант и композитор, кстати говоря, и перформансист. Это профессионал, и ему нравились профессионалы.

«Жив ли сейчас классический роман или он перерождается во что-то другое?» Есть такая дурацкая точка зрения, что он перерождается в сериал, но это не так. Классический роман жив, и отсюда страшное количество семейных саг, которые сейчас пишут на западе. Я за три месяца в Штатах столько начитался, бросал на середине, потому что это невозможно. Афроамериканских, социальных, фемининстских современных романов очень много, и я сильно подозреваю, что и «Crossroads» Фрэнзена – это тоже такой социальный реализм. Жив, конечно, классический роман, роман идей, он живехонек. Мне очень обидно, что, написав сатирический роман – «Corrections», Фрэнзен ушел в социальный реализм. Мне кажется, что и «Purity», и «Freedom» – романы гораздо более традиционные. Меньше насмешки и яда, меньше обобщений, меньше грубой прямоты. «Corrections» – это роман очень усталого человека, а потом, мне кажется, он обрел какое-то второе дыхание, и это стало скучно.

«Прочитал в сети сетования критика на тему того, что проза 30-летних однообразна. «А вот взять 90-е, кто что ел, кого любил, однотипные города, которые обещают показать нам истину, но вновь являют нам завод и панельки». 30-летняя литература качественно освоила хроникерство. Согласны ли вы с такой точкой зрения?»

Д.Быков: Я думаю, что единственный выход для России, – это местное самоуправление

Я согласен с тем, что, знаете, «у меня одна струна – вокруг одна сторона» – это немножечко однообразно. Все играют на одной струне, на одной стране, у всех это воспоминания (кстати, в кино та же история) о 90-х, о бандитах, о еле выживающих родителях, о заброшенном ребенке, – у всех одна и та же история, мне это скучно. И вообще социальный реализм себя исчерпал. Я все жду, когда Роман Сенчин – писатель выдающегося таланта – напишет фантастику, то есть оттолкнется от этой реальности, которая уже везде, и улетит в какие-то сферы, ему доступные. Это же мы вправе ждать от поколения 30-летних. Сколько можно выяснять отношения со своим детством? Нельзя же все время говорить, что 90-е были только временем демографического спада. И главное – зачем все время писать о своей жизни? Мне кажется, человек должен выдумывать.

«Ваша программа интересна вопросами». Да, вы правы, но иногда она интересна и ответами тоже. Вы иначе бы не слушали ее, иначе бы вы удовлетворились чтением вопросов. Я просто за то, чтобы вы были объективны.

«Возможна ли в диалоге гаранта с правозащитниками победа без силового ответа? Имеет ли смысл моральная и ненасильственная победа, если тебе физически ломают хребет?» Ответ «нет», не имеет, но что понимать под «смыслом»? Если вы понимаете под смыслом конкретный результат, то такая борьба не может быть результативной, а если для вас смысл в сохранении лица, тогда да. Они теряют лицо, а вы сохраняете. И не нужно думать, что бог ничего не видит, что публика ничего не видит, что история ничего не видит. На самом деле, бог не Тимошка, видит немножко. Да и народ тоже… Понимаете, ведь сколько бы они там ни проводили прямых линий, пропагандистских мероприятий, сколько бы ни писали мерзостей в своих соцсетях, они не контролируют ситуацию. Уже сейчас очевидно, что от них отворачивается огромная масса народу, и никакая маленькая победоносная война, которая чревата великой катастрофой, ни в чего не превратится. Ну то есть она не вернет им расположение масс.

«Если у вас любимая серия «Масяни», в чем ее секрет?» Секрет – в потрясающем таланте Куваева, а любимая серия – «Крыса». Потому что он смешной

«Доброго Нового года вам, родным и близким». Спасибо, у меня сегодня как раз пошел ребенок. То есть пошел он вчера, но сегодня он уже сделал десять шагов. Стремительно он пошел, и это меня восхищает. «Хотя в таком зубодроблении желать чего-то доброго уже розовые мечты». Нет, доброго очень много.

«Ваше мнение о прозе Антонии Байетт?» Я читал только один роман, и мне он понравился. Не знаю, написала ли она с тех пор что-то еще.

«Есть ли шанс у людей? В том смысле, что если бог отвернулся от своего творения, есть ли шанс, что он вспомнит о населении Земли?» Да понимаете, есть, потому что фаустианская петля, 500 лет фаустианства закончились «Доктором Фаустустом» Манна и фильмом Сокурова «Фауст». И как правильно совершенно замечает Галина Якушева, мы получили усталого Фауста. Феномен усталого Фауста – это и скучно, и отвратительно. Возвращение Гарри Поттера, трикстерское возвращение это сигнал к тому, что человечество вернется к диккенсовскому, к бронтевскому пониманию волшебства и к персонажу трикстерского склада. Фауст кончился, потому что покровительство дьявола ведет известно к чему. Ни к чему хорошему.

«Судя по тому, как мы собираем тяжелую технику на границах, возникает ощущение, что мы наконец решили повторить судьбу одного европейского нацистского государства. У нас те же комплексы, те же обиды на мир…» Послушайте, то, что у России есть сегодня протофашистские элементы – это, по-моему, совершенно очевидно. Другой вопрос, что фашизм в России не пройдет никогда, потому что фашизм требует тоталитарности. Не тоталитаризма (у нас это есть), а тоталитарного сознания. А у нас все хихикают над любыми идеологиями, будь то идея добра или идея зла. Совершенно не важно.

«Россия больна». Да конечно, она больна, но она больна давно, и эта болезнь давно бродит в крови и никак не может оформиться именно потому, что она стала нормальным состоянием. Это как субфебрильная температура: ты привыкаешь к этой лихорадке, она становится такой нормой жизни, и ты уже без нее, как Клавдия Шоша в «Волшебной горе», уже чувствуешь себя слегка неправильно, если тебя не лихорадит. И те же условия, те же ощущения были у Ганса Касторпа, когда он впервые испытал эту туберкулезную температуру, эту лихорадочность оживления. В России всегда фашизм бродит в крови и никогда не оформляется. Протофашизма очень много, достаточно почитать некоторых современных мыслителей, теоретиков в диапазоне от Малофеева до Дугина, чтобы понять, что Россия готова сделать следующий шаг к агрессивному империализму. Вот книга Малофеева «Империя» лежит – изучайте, это когда-нибудь будет очень важным документом. Может быть, на процессе, может быть, в историческом процессе, не знаю. Ну а Дугин, а некоторые православные мыслители – там жуткие вещи, но это никогда не станет фашизмом, это никогда не станет агрессивной, физиологически убедительной идеологией большинства, именно физиологической. Помните, когда у Платонова в «Мусорном ветре» глаза девушек были наполнены «влагалищной влагой». Абсолютно точно, вот этой оргиастической веры в фюрера в России не будет никогда. В России отношение к начальству всегда скептическое. Раболепное – да, но раболепное, чтобы отстал, а не для того, чтобы носить на руках. И никакой войны не будет, конечно (так мне кажется), а если будет, то это самоубийство.

«Что вам ближе – «Симпсоны» или «Южный парк»? «Том и Джерри». Я не люблю ни «Симпсонов», ни «Южный парк», до меня этот юмор совершенно не доходит.

«Нравится ли вам роман «Осиная фабрика»?» Давно читал, надо перечитать.

«В одной из ваших передач услышал близкую мне тему: поэты в стихах предсказывают свою судьбу. В 80-х была у нас группа – сами писали, сами исполняли. Писали двое из нас, в том числе и я. Очень нехорошо закончил один из нас – не я». Это мне напоминает фразу из Конан Дойля, помните, «Разговор с интервьюером»: «Нас перепутали в ванночке: тот из младенцев, который утонул, был с родинкой. Родинка была у меня». «Лет 15 назад заметил, что живу по схеме, которую описал в одной из песен. Сейчас живу по схеме куплета этой песни. Хотелось бы изменить программу». Программу изменить легко, попробуйте писать иначе. Напишите что-нибудь еще, всегда себя переписать можно. Судьбу можно переписать.

Один мой друг всерьез верил, что существует таинственная, непостижимая для нас связь между линиями на руке, и если как-то, с помощью машинки, перебить линии на руке, то можно поменять судьбу. И говорил, что это стопроцентно сбывается. Может быть, и так. В принципе, наша душа всегда все о себе знает. Поэтому то, что вы о себе писали – не важно, хорошо или плохо – становится перформативным, оно предсказывает вашу судьбу. Это бывает, да.

«Какие советские фильмы о Второй Мировой произвели на вас наибольшее впечатление?» Если брать именно физиологическое впечатление, то «Иди и смотри», но я, в общем, как и мать, его посмотревшая тогда, считаю, что это находится за гранью искусства, что это действительно перебор, что это нарушение конвенции. Из других я очень высоко ценил всегда Чухрая, прежде всего «Балладу о солдате», хотя и «Трясину» тоже. С Павлом Григорьевичем Чухраем – великим, по-моему, режиссером, мы все-таки расходимся во мнении на творчество его отца. Я считаю лучшим фильмом Чухрая «Трясину», а он считает «Балладу о солдате». Да, я думаю, что «Баллада о солдате» – абсолютно великое кино просто по кинематографическому решению. И то, что Тарковский так отзывался о Чухрае, говорит не в пользу Тарковского при всем магизме, при всем волшебстве его собственных картина. Чухрай – лучший русский режиссер после Тарковского. Третье место я бы отдал Ромму именно как формотворцу, дальше можно думать.

«Что делать, если вы молодой учитель-мужчина, а в вас влюбилась ученица?» Дождитесь# выпуска, и если после выпуска это чувство не пропадет, если она вам тоже нравится, можно жениться. Нельзя жениться, пока она ученица. А можно, как в фильме «Доживем до понедельника»: когда она уже выпустилась, стала учительницей, сама пришла в вашу школу, и вы тогда поженились. Очень хорошо. А пока надо это чувство как-то… отложить. Бывают же такие отложенные наслаждения.

«Можно ли сказать, что Куваев писал про людей, которые объявили природе войну?» Можно. «Территория» – это роман именно об освоении, причем об освоении довольно грубом. Это роман позитивистский, просвещенческий, роман о том, что природа не храм, а мастерская, и человек в ней работает. И всестороннее описание предмета, эти вставки про золото (отсылающие, конечно, к «Моби Дику» с его китоведением) нужны, потому что всестороннее описание золота – это трактовка золота как некоего первоэлемента в духовной жизни, это роль золота в истории человечества. Понимание того, что золото – это та душа, душа мира, которую надо как-то разжечь. Точно также, как тюменская нефть – это такой флогистон истории. Тюменская нефть – это то, что надо извлечь из-под земли и заставить работать на людей. Да, Куваев в этом смысле был не только советским человеком, но именно фаустианским человеком.

Д.Быков: То, что у России есть сегодня протофашистские элементы – это, по-моему, совершенно очевидно

Тут меня просят оценить одну современную писательницу. Я не люблю эту писательницу, но дело в том, что я современник и в некотором смысле ровесник… Не ровесник, я уже старше многих. Но мне как-то не хотелось, понимаете, людей… «Людей, о коих не сужу затем, что к ним принадлежу». Вот о романе Горалик я высказываюсь как критик и могу себе это позволить, не затрагивая творчество в целом, потому что я имею дело с частным случаем недоработанного или недоработавшего приема. Но оценивать писательницу в целом – как-то это не очень корпоративно получается.

«Если бы Гагарин дожил до наших дней, он бы тоже был депутатом «Единой России», голосовавшим за поправки?» Знаете, мне кажется, что бог спас, хотя и очень дорогой ценой. Ведь герой – об этом написан роман «Истребитель» – гибнет для того, чтобы не переродиться, не выродиться; герой гибнет потому, что это единственный способ остаться героем. Там, кстати, один из героев говорит: «Вы берегите вашего Гагарина, а то с ним тоже может всякое случиться», в эпилоге.

«Писатель живет, пока творит. Вы согласны?» Нет, есть ужасные случаи доживания, но вообще пока вы заняты интересными богу вещами, бог вас хранит. Пока вы пишете книгу, которую богу интересно прочитать, есть какой-то шанс, что вы находитесь под особой защитой. Концепция бога-читателя мне очень близка.

«По-моему, есть одно-единственное доказательство существования бога, и это судьба, которую не объяснить научно». Во-первых, именно у меня в прозе описана неоднократно наука фатумология, которая занимается закономерностями судьбы, начиная с повести 1992 года «Гонорар», к которой я, кстати, неплохо отношусь, надо бы ее переиздать. А вот что касается судьбы как понятия, notion… Так судьбы не существует для большего числа атеистов, они в судьбу не верят. Они думают, что они хозяева своей судьбы. Думают они до тех пор, пока им не докажут обратного. Некоторым повезет, и им никто не покажет обратного.

«Мне кажется, что мир пуст от всяческих богов, смыслов и идей. Вселенная не имеет цели и моральных ориентиров, кроме законов гравитации. Космосу или миру нет никакого дела до законов человека. Но человек – не мера всего, он жертва природы со дня своего рождения и до смерти. Где же ему укрыться от чувства пустоты и обреченности, кроме как в фантазии? Также человек слишком внутренне противоречив, мысли и утверждения его внутренне иллюзорны, чтобы надеяться на существование бога».

Очень четкое описание, я бы сказал, клинически четкое описание атеистической картины мира. Ну вот не слышит человек, не видит – это трагедия, но по крайней мере он осознает неполноту этого непонимания. У него саднит то место, где должна быть звезда. Это уже хорошо.

«Что вы думаете об игре «Мор»? Какое у вас мнение о том, что игры посредством нарратива заходят на территорию обсуждения главных тем и даже с теми инструментами, которых не может позволить литература?» Я не верю в компьютерную игру – увы, пока не верю, – которая бы могла сравниться с литературой. Теоретически я это допускаю; более того, я бы с наслаждением поучаствовал бы в сочинении либретто такой игры. Есть какие-то жанровые ограничения в компьютерной игре (может быть, вариативность), которые мешают стать ей шедевром. Дело в том, понимаете, компьютерная игра предполагает множественность решений, а идеальная литература, как и идеальный шахматный этюд требуют единственности ходов и комбинаций. Поэтому боюсь, что компьютерной игре пока еще не сравниться ни с прозой, ни со сколько-нибудь значительной философией.

«Вышел трейлер 3-й части «Фантастических тварей», где Криденс стал с длинными волосами, он похож на Снейпа. Что объединяет этих героев кроме ситуации травли?» Олег, надо смотреть. Эта третья серия – переломная после второй, которую многие считают неудачей. Я же, напротив, ее очень ценю. Там будет какое-то глубокое мировоззренченское открытие, которое мы пока не знаем.

«Смотрели ли вы фильм Аркус о Давыдовой «Кто тебя победил никто»?» Естественно. «Что думаете о его победе, к какой литературной линии его можно отнести?» Знаете, наверное, к «Старику и морю», которое она сыграла под руководством Васильева два года назад или три. Наверное, это та же тема обреченного победителя. Другое дело, понимаете, Демидова, в отличие от старика, очень многое выловила из этой воды, а не только скелет. Демидова получила (во всяком случае, насколько я могу судить из разговоров с ней) какое-то очень тонкое и точное знание о человеческой природе. Она очень разбирается в людях, в литературе. Она, мне кажется, реализовалась в прозе критической (об Ахматове, о друзьях-актерах) не меньше, чем в театре. Поэтому я бы не стал рисовать такой портрет обреченной одиночки. Она – явление триумфальное.

Дело в том, что Демидова очень разбирается в искусстве и в людях. И вот то знание, которое она получила, дает ей духовную силу устоять. Я бы не преувеличивал силу трагизма ее личности – наоборот, в силу своей природы, я бы, наверное, преувеличил ее победу.

«Можно ли посмотреть ЖЗЛ с Аркус и Долиным?» Долин будет в ближайшее время; надеюсь, что не соскочит. А Демидова – вот интересно, Демидову мы попытаемся выложить как можно скорее. Разговор с ней был для меня очень интересным, потому что это волшебный человек.

«Какие роли Дурова нравятся вам больше всего?» Клаус, конечно, это такая… А если говорить серьезно, то Дуров очень многое не сыграл. Начиная с появления в «Девяти днях…», где он сыграл такого пра-Панина, такого особиста, он гениально сочетал гротеск, фарс. Кстати, и дочь его прекрасная актриса, потрясающе сыгравшая в «Фантазиях Фарятьева» Авербаха. Дуров был великий актер, и мне было доверено счастье побыть с ним один день на одной площадке, когда мы снимались у Гусмана. Я послушал его байки, я с ним говорил, я видел его работу на площадке, как он эти звездочки кидал, – гений был. Но мне кажется, он полностью не реализовался, ему не дано было сыграть, не дали ему сыграть того нашего современника – язвительного, хитрого. Какой бы это мог быть Карандышев! А сыграл он очень много великих эпизодов.

«Какие стихи Леонида Филатова вам нравятся больше всего? Можно ли разобрать что-нибудь из него?» Я подумаю. Может быть, я что-нибудь филатовское разберу. Я очень любил Леонида Алексеевича, Леню, как я его называл. Дидуров нас познакомил. Я очень его ценил, мне он представлялся гением и одним из самых удивительных доказательств поразительной генеративной мощи «Таганки», порождающей мощи. Все говорят, мол, была диктатура Любимова – да не было никакой диктатуры, ведь при нем расцвело столько талантов, и таких разнообразных: Смехов, Демидова, Славина, Высоцкий, Филатов. Это были люди всесторонне, универсально одаренные, и никто никого не угнетал. Наоборот, атмосфера была такая.

«Географ из романа Иванова представляет собой удивительный тип советского романтика. В наше время такой человек, вероятно, был бы юродивым?» Нет, вот сам Иванов говорит, что это князь Мышкин. Нет, вот что, Хабенский разве юродивый? Нет, это человек, по выражению Владимира Гусева, талантливого, кстати, литературного критика… Лишним человеком мы называем того, кто всего лишь опирается на вневременные ценности. Это не Онегин, который просто скучает от абсолютной бездарности своей. В идеале лишний человек – это тот, кто опирается на несовременные, не созвучные эпохе ценности. Но это не делает его князем Мышкиным, юродивым, идиотом, и так далее. Что Служкин, что вообще сквозной герой Иванова – это просто последыш Советского Союза, мне кажется.

«Евтушенко открыл миру талант Ники Турбиной, а потом ее же и бросил. Зачем он так поступил?» Да никого он не бросал! Давайте уже не клеветать хотя бы в этой области. Он поступил так, как бросают ребенка в воду, чтобы тот поплыл. Он сделал для Ники Турбиной все возможное, прославил ее (может быть, зря, может быть, не надо этого было делать). Кстати, не забываем, что начал это Юлиан Семенов. Они вообще были люди, ориентированные на вундеркиндов; советская власть искала и любила вундеркиндов. И хотя друг мой, Саша Ратнер, Александр Ратнер, в своей книге блистательно доказал, что львиная доля стихов Ники написана не ею и ее изуродовали, по сути дела, погубили члены ее семьи (которые уж подлинно виноваты), а потом те, кто ее спаивал, потому что никакой толерантности к спиртному у не было. Но Евтушенко повел себя правильно: он дал ей стартовый капитал, дал ей толчок, а дальше она должна была что-то делать сама. Она предпочла ее винить, рассказывать, как он ее бросил. Да никто ее не бросал! Он же не обязан был вечно заниматься ее воспитанием, тем более, что у нее был человеческий шарм, но не было поэтического таланта абсолютно. Был другой талант.

«Нет ли у вас ощущения завершенности цикла перед наступающим годом в России?» Я об этом много раз говорил: этот год будет новым, он несет нам новые ощущения. Это год будет больших и в основном радостных перемен, так мне кажется.

«Ужасна ли мудрость, которая не приносит выгоды мудрецу?» Смотря что понимать под выгодой. Если понимать под выгодой практическую пользу, то никакая мудрость ее не приносит, а если понимать под бесплодной мудростью абстрактные умствования – да, наверное, она ужасна. Вообще мне кажется, что любая мудрость хороша только в том аспекте, в каком она совершенствует вашу душу. Потому что та мудрость, которая заставляет вас ненавидеть человечество и дурно о нем думать, – это не мудрость, это всего лишь некритично усвоенный опыт.

«Ваше любимое стихотворение Рыжего?» Наверное, «Россия – старое кино…»

Россия — старое кино. О чем ни вспомнишь, все равно на заднем плане ветераны сидят, играют в домино. Когда я выпью и умру — сирень качнется на ветру, и навсегда исчезнет мальчик бегущий в шортах по двору. А седобровый ветеран засунет сладости в карман: куда — подумает — девался? А я ушел на первый план.

По-моему, великолепное стихотворение.

«Есть ли схожесть между личностями Азефа и Снейпа как двойных агентов?» Знаете, в чем-то, безусловно, есть. Функцией – да, но в самоощущении – нет, потому что Снейп страдает от этой раздвоенности, а Азеф ею наслаждался и, больше того, играл, и для него это было смыслом жизни, вот в чем история. А говорить о том, что Снейп наслаждается ролью двойного агента… По-моему, Снейп вообще ничем не наслаждается, кроме научных одиноких экспериментов и, может быть, растравлением собственных удачных воспоминаний. Мне вообще не кажется, что он любит свое дело, любит свою профессию – защиту от темных искусств и сами темные искусства. В нем, понимаете, есть трещина, он задумался. Пример задумавшегося злодея. Злодей получает наслаждение от зла до тех пор, пока у него не включается рефлексия. Как только рефлексия включается – пиши пропало.

«Ваше последнее впечатление от современной русской поэзии?» Вот я издаю сейчас книжку Вани из Днепра, не хочу пока светить его фамилию, чтобы не наделать ему неприятностей. 18 лет мальчику, он гениальный поэт, он гениальный человек, он поразительно мощно мыслит. Он мне пишет всегда под таким псевдонимом «Нецепкий ахеец». «Ахейцы проявляют цепкость», по Пастернаку. Он ходил под Пастернаком, потом вышел из-под его влияния. Мандельштам там переночевал, даже Клюев. У него очень своеобразный стиль мысли, он большой поэт. Вот сейчас я его книжку издам. Это яркое впечатление, сильное. А говорить о каких-то остальных…

«Дошло ли письмо с фотографиями с вечера?» Спасибо, Мирон, дошло. Замечательные снимки, там мы со старшим сыном.

«Нашла ли бузинная палочка нашего Дамблдора в Стокгольме?» Если понимать под «Дамблдором нашим» Муратова, то награждение происходило в Осло. А если нет, то тогда не знаю, кого вы имеете в виду. Вообще вопрос как-то задан витиевато.

Многие просят разобрать Баратынского из стихов, но я предпочту разобрать Ходасевича – «Перед зеркалом» («Я, я, я! Что за дикое слово!..»). Я очень любил давать разного рода знатокам вот этот вопрос: «С этого слова начинаются 7 стихотворений Пушкина, 60 стихотворений Ахматовой и 80 стихотворений Блока. Начинается с него и одно из стихотворений Ходасевича. Назовите предмет, испугавший Ходасевича». Все понимают, что это слово «я», оно сразу приходит на ум. Но предмет, испугавший Ходасевича… Или так еще спрашивал: «Покажите в комнате предмет, испугавший Ходасевича». Очень немногие догадываются, что речь идет о зеркале. Давайте вспомним эти стихи.

У меня к Ходасевичу отношение как к очень близкой родне, то есть он меня раздражает, бесит и восхищает, как это может быть только с очень родным человеком. И его желчный ум, всеми столь превозносимый, мне как раз кажется довольно наивным, ведь он в «Некрополе» так искренно, так честно пытается всех показать дураками, а себя умным, что как-то сразу начинаешь понимать эту стратегию и видишь, что она немножко выдает эту закомплексованность тайную. Но поэт был сильный и человек очень хороший, именно из берберовских записок о нем видно, насколько он был хорошим. Особенно по сравнению с ее вторым – добрым, умелым, красивым мужем. Любишь Ходасевича, а не Н. М. Ну и, соответственно:

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,-

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть,-

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

Впрочем — так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины — к причине,

А глядишь — заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами,–

Только есть одиночество — в раме

Говорящего правду стекла.

Это блистательное стихотворение, блистательное прежде всего именно по бесстыдству точности, потому что, понимаете, нужно уметь говорить о себе последнюю правду. Вот это то, что Ахматова умела о себе говорить. И кстати говоря, сходства Ходасевича и Ахматовой огромное, и оно, как ни странно, в литературе практически не отслежено, потому что очень уж они разные на первый взгляд. Ходасевич с его постоянными метаниями, самоуничижением, отсутствием у него этого бронзового ахматовского комплекса правоты и величия, но ведь на самом деле у Ходасевича гордыни ничуть не меньше. И эта гордыня сочетается у него с невероятной обнаженностью правды о себе.

Кстати, я думаю, что Ахматова как поэта его вообще не воспринимала. Кстати, интересно посмотреть, она о нем говорила. То есть она просто не знала о Ходасевиче-поэте, позднего Ходасевича не знала. Если она прочла бы «Некрополь», то, думаю, все сочла бы там ложью. Там о ней, собственно, и не сказано ничего, но там о Гумилеве много, и совсем не пренебрежительно, а даже восхищенно, так что, может быть, ей бы и понравилось. Я не знаю, во всяком случае: так-то, может быть, они и есть, но я не знаю ее высказываний о Ходасевиче, но их роднит это дикое сочетание самоуничижения и гордыни.

Ходасевич в этом стихотворении демонстрирует свое полное поражение; более того, свою ответственность за это поражение, свою виновность. «Не пантера прыжками на парижский чердак завела», «не Вергилий меня завел», «Вергилия нет за плечами», нет вожатого, – я сам с собой все это сделал, я прожил вот такую жизнь. Другое дело, в чем здесь ситуации гордыни? Дело в том, что зеркало – это всегда ситуация двойничества, удвоения. И в стихотворении речь идет о том, что поэт рассматривает в упор своего двойника; себя, мальчиком танцующего на дачных балах; себя, который лез в любые споры теоретические и отважные, по-идиотски витийствовал в застольях, а теперь смотрит и воздерживается или язвит. Видит себя молодым, восторженным поэтом и того, кто молодым и восторженным поэтам внушает отвращение, злобу и страх. Очень точно сказано: Ходасевич умел внушать эти чувства своими язвительными и ядовитыми высказываниями. Понимаете ли, вот здесь у меня возникает ощущение, что двойничество перед зеркалом распространяется на амбивалентность отношения к себе самому, к своему лирическому герою. Это с одной стороны ужас, каким он стал («Разве мама любила такого?»), а с другой стороны я здесь ощущаю некоторую гордыню, потому что это сказано с большим самоуважением: «На трагические разговоры научился молчать и шутить». Это то же самое, что сказал Ходасевич в свое время, имея в виду новое, послереволюционное ощущение, помните:

Раз: победителей не славить,

Два: побежденный не жалеть.

Жалеть побежденных, конечно, следовало бы, но если ты сам побежденный, то он по отношению к тебе, конечно, не испытывает сентиментальных чувств, и это большое серьезное завоевание. И заболевание, и завоевание.

Д.Быков: Чухрай – лучший русский режиссер после Тарковского

Поэтому нельзя сказать, что Ходасевич 1927 года или 1925-го так уж скептически оценивает свое настоящее. Скорее наоборот; скорее, он доволен, что он стал желто-серым, полуседым и всезнающим, как змея. Да, конечно, мама такого не любила, но с другой стороны, можно ли вечно оставаться тем, кого любила мама, ведь в конце концов наше детство… «Земля – колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели». А он что, хотел всю жизнь оставаться восторженным мальчиком? Это так же наивно, как и всю жизнь оставаться девственником. А хотел бы он вмешиваться в какие-то роковые споры? Нет.

Меня, кстати, очень многие просят – и это вполне легитимная просьба – уделять больше времени формальной стороне вопроса, то есть разбору признаков. Здесь они совершенно очевидны: вот этот анапест трехстопный – это размер с совершенно отчетливой семантикой в русской поэзии. Это, во-первых, тема России всегда, достаточно вспомнить «Новую Америку» Блока, некрасовские тексты. Это размер русской судьбы, русского пейзажа – трехстопный анапест. Но это еще и тема такой запоздало-трезвой самооценки. Что бы привести в пример? На ум приходит только написанное гораздо позже, кузнецовское «Среди пыли, в рассохшемся доме одинокий хозяин живет…». Кстати, возможно, написано не без влияния Ходасевича. Кузнецов имел в виду другое, но, кстати сказать, трехстопный анапест – это не только любимый размер Некрасова, но это любимый размер Юрия Кузнецова, размер такого трагического самоанализа. Я прекрасно понимаю, что это размер трезвой самооценки, но привести какой-то пример литературный сейчас, навскидку, не сумею. Разве что некрасовский «Рыцарь на час», где этот пафос самообвинения достигает какого-то удивительного накала, и, главное, там возникает тема матери: «В эту ночь я хотел бы рыдать на могиле далекой, где лежит моя бедная мать». То есть если брать семантический ореол метра именно в гаспаровском понимании (как механизм культурной памяти), то это стихотворение Ходасевича помнит о Некрасове.

Понимаете, Некрасов, как и Ходасевич, как и Ахматова, один из немногих поэтов с неприязнью к своему лирическому герою, поэт с отрицательным протагонистом. Это крайне сложный случай, ведь Некрасов почти всегда своего лирического героя ненавидит или предъявляет ему претензии. Я, кстати говоря, думаю, что и у Блока унаследован от Некрасова этот же момент запоздалого разочарования:

Превратила все в шутку сначала,

Поняла – принялась укорять,

Головою красивой качала,

Стала слезы платком вытирать.

…

Что ж, пора приниматься за дело,

За старинное дело свое.

Неужели и жизнь отшумела,

Отшумела, как платье твое?

Я бы даже сказал – это интересная, кстати, мысль, такой поэтический центон, – что Ходасевич начинает там, где кончил Блок. Вот она ушла, ушла навеки, а лирический герой остался перед зеркалом. И «Я, я, я! Что за дикое слово!» – потому что когда она ушла, остались только я и вопросы к себе. Кстати говоря, на эту же тему почти тем же размером у Гандлевского:

Самосуд неожиданной зрелости,

Это зрелище средней руки.

Вот, собственно, лирическая тема трехстопного анапеста и применительно к России, и применительно к собственной судьбе – это самосуд неожиданной зрелости. Другое дело, что Ходасевич, будучи человеком такого шляхетского самолюбия и достоинства, никогда не может сделать выводы о проигранности собственной жизни. Напротив, вот этот немножко подпольный, чердачный комплекс (противоположный, это не подполье, а чердак), вот этот его лирический автопортрет полон триумфа и гордыни, потому что мы не хотели бы видеть его юнцом, мы не хотели бы, чтобы он сохранял свои иллюзии. Ходасевич вообще такой, как Нарбут о себе сказал, «душа моя ребенка-старика». Он ребенок-старик, он всегда был (даже в молодости) очень хрупок, болезнен и при этом похож на мальчишку и худобой, и хрупкостью и в самые зрелые годы. И прожил он недолго.

В Ходасевиче есть это сочетание (очень характерное для символистов) преждевременной старости; он такой немножко Бенджамин Баттон, если угодно, родившийся стариком. И именно средина его жизненного пути – это такой пик творческий. Кстати, обратите внимание, что Ходасевич именно к средине своего земного пути, то есть к 35 годам, достиг своего потолка. Его ранние тексты не обещают ничего особенно прекрасного, его третий сборник был переломным: после «Молодости» и «Счастливого домика» в «Тяжелой лире» уже что-то есть. «Путем зерна» – вот великий Ходасевич. И, конечно, «Европейская ночь» – вот великий Ходасевич. По-настоящему великий Ходасевич созрел довольно поздно. Он созрел к тем 35 годам, когда так вовремя ему судьба подкинула главную женщину его жизни, и его союз с Берберовой привел к появлению великих стихов. Конечно, замечательные стихи и «Обезьяна», и «Музыка», но лучшее он написал в 1921-1922 годах. Это божественная легкость и фантастическая глубина. И вот для меня, конечно, настоящий Ходасевич достиг своего потолка на средине своего земного пути.

Конечно, это произошло во многом из-за цепочки ошибок и, может быть, преступлений, потому что то, как он поступит с Анной Чулковой, при всем желании нельзя признать эталоном нравственного поведения. Но тем не менее от ничтожной причины к причине вырос великий поэт – вот о чем речь. И перед зеркалом стоит желто-серый, полуседой парижский эмигрант, но великий. Вот это и есть ходасевичская двойственность. Поэтому, видимо, обозревая свой путь, имеет смысл думать не только и не столько о поражениях, а о том, какой высокой ценой куплено самопознание, какой высокой ценой куплена трезвость.

Все желающие, напоминаю, со стишком, песенкой или тортом приглашаются на новогоднюю ночь. Мы, стало быть, увидимся в следующую пятницу-субботу. С наступающим, до скорого, пока!